ры о нем, хотя в книге много чего другого.
Геннадий КАЦОВ. Коли наш с вами разговор протекает несколько скачкообразно, то я бы хотел от Довлатова снова вернуться к Бродскому, если вы, Володя. Не возражаете?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Не посмею.
Геннадий КАЦОВ. Помню нью-йоркский сабвей начала 90-х. В те годы Библиотека Конгресса избирает Бродского поэтом-лауреатом США, и в этой почетной должности поэт развивает кипучую деятельность. Бродский перешел от образовательной деятельности к просветительской. Одна из его программ называлась Рoetry in Motion («Поэзия в движении»): вагоны сабвея и автобусы были украшены изнутри разных форматов плакатами, а на них цитаты из Данте, Уитмена, Йетса, Фроста, Лорки, Ахматовой, Бродского… Бродский вышел на люди со следующим стишком:
Sir, you are tough, and I am tough.
But who will write whose epitaph?
Дословно: «Сэр, вы крутой и я крутой, / Но кто кому напишет эпитафию?» С чем-то подобным по смыслу я столкнулся, когда узнал о двустишии одного поэта из Киева:
Я гениальней, чем Гомер,
Бо я живу, а он помер.
Историю, как известно, пишет последний. В нашем случае, можно не сомневаться в «крутизне» Иосифа Бродского и Владимира Соловьева, но именно последний получил возможность написать эпитафию первому. Довольно крупного размера, надо сказать, получилась вещь, но в библиографии о нобелевском лауреате ваш труд невозможно переоценить. И судя по тому, что Бродский в свое время никак не обиделся на «Трех евреев», а Довлатов увидел в том вашем романе «всю правду», я считаю, что эту последнюю по хронологии книгу Владимира Соловьева можно уверенно назвать настоящим и бесценным путеводителем по биографии Бродского, травелогом с психологически точно прописанными персонажами, о которых многие читатели слышали, но до этой книги не имели возможности так полноценно их узнать. Так вот, Володя, вопрос под занавес нашего разговора. Вы часто бродили с Бродским (простите за умышленную тавтологичность) по Ленинграду в 60-х и начале 70-х. Исходя из сегодняшнего опыта, что, как вам теперь видится, вы тогда упустили, чем не воспользовались? И что бы вы посоветовали вам тогда, тем двоим молодым снобам, не знавшим, естественно, своих судеб?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Прощать за такую удачную тавтологичность? Каламбурьте на здоровье. Ну, сначала уточнение: не токмо бродили, а сидели на садовой скамейке, стояли у стойки, запивая пирожные кофием, сидели друг у друга или в гостях. Меньше всего бродили. Из-за Бродского. Он опасался привести за собой хвост, или, как мы тогда их величали, следопытов, и навлечь на меня неприятности. Когда хвост обнаруживался, мы спорили, чей он. К нам, на совместный с Леной Клепиковой день рождения, он точно приводил с собой двух топтунов, они мерзли на улице, конец февраля, Ося предлагал вынести им по стакану, чтобы согрелись.
Февраль довольно скверный месяц.
Жестокость у него в лице.
Но тем приятнее заметить:
вы родились в его конце.
За это на февраль мы, в общем,
глядим с приятностью, не ропщем.
Это из его поздравительного стихотворения «Позвольте, Клепикова Лена, пред Вами преклонить колена. Позвольте преклонить их снова пред Вами, Соловьев и Вова…» Чтобы мы что-то опустили, чем-то не воспользовались? Не думаю. И дело не только в том, что в прошлом нет сослагательного наклонения, что его не могут изменить даже боги, что в прошлом не могло случиться ничего, что в нем случилось. Я как раз считаю, что невозможно изменить будущее, есть некое предначертание. Судьба, если хотите. А прошлое сколько угодно! На что нам воображение, пусть и ложное по Платону? Прошлое – это не то, что случилось, а то, что мы думаем, что случилось, что мы помним из прошлого. Мы изменяем прошлое, когда думаем о нем, когда вспоминаем. Согласитесь, есть разница между гениальным семитомником воспоминаний Пруста и его curriculum vitae. Врет, как очевидец. Очевидное не очевидно.
Счастливцева и Несчастливцева помните у Островского в его чудесной пьесе «Лес»? Так вот, я из породы счастливцев. Ну, как бы это наглядно объяснить? Возьмем, к примеру, супружескую пару, прожили вместе полвека, одна и та же жизнь, одна и та же среда обитания, один дом. Общие дети, друзья, домашние звери, доходы, книги, путешествия и проч. Она счастлива, а он – нет. Или наоборот, какая разница? Один, оглядываясь назад, всем доволен, а другой проводит ревизию прошлому и находит там одно дурное. Не беру клинический случай – альцгеймер. Два разных характера: один в хронической депрессии, а другой в состоянии расслабленного идиотизма от счастья. Есть такое понятие: die harmonisch Platte, гармонический пошляк. Пусть так, я – той породы. Мне дико в этой жизни подфартило – с любимой женщиной, с друзьями, с путешествиями, с книгами, которые я прочел и написал, читаю, пишу, издаю.
Бродский – одна из самых больших удач моей жизни. Хоть старше меня всего на пару лет, но относился к нам с Леной Клепиковой в Питере как старший брат, вызывая не всегда добрые чувства наших общих знакомых. Мы купались в этой его старшебратской ласке. Зато во всем остальном – на равных. Вровень. Нам с Леной повезло – на Бродского, Довлатова, Эфроса, Слуцкого, Евтушенко, Шемякина, Юнну, Булата, Фазиля. Но и им повезло на нас – стали бы они иначе с нами знаться, да еще так близко!
Когда я сказал Бродскому, что его «Шествие» мне не очень, он ответил: «Мне – тоже». Я тогда балдел от других его стихов: «Я обнял эти плечи…», «Отказом от скорбного перечня…», «Anno Domini», «К Ликомеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили…», «Подсвечник», «Письмо в бутылке» – да мало ли! Ося дал мне рукопись «Остановки в пустыне» и попросил помочь с составом. Несколько дней кряду я корпел над его машинописью, делал заметки на полях, потом мы с ним часами сидели и обсуждали каждое стихотворение.
Спустя какое-то время приносит мне изданную в Нью-Йорке книгу, благодарит, говорит, что я ему очень помог советами. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не воспользовался. Теперь-то я понимаю, в чем дело: он мне дал «Остановку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор. Нет, это не был розыгрыш, ему не терпелось узнать, какое книга произведет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.
В книге «Быть Сергеем Довлатовым» у нас целый отсек «Бродский и Довлатов» – там много всякого. Не говоря уже о том, что эта книга открывает авторский сериал «Фрагменты великой судьбы», следующая книга – «Бродский: апофеоз одиночества». Теперь вот – «Не только Евтушенко. Ночной дозор» и «Дорогие мои покойники. Памяти живых и мертвых». Так о чем мне жалеть? Благодаря этим книгам, мне удалось не просто сохранить прошлое – Остановись мгновенье, ты прекрасно! – но еще втянуть его в будущее, в буквы, в слова, в предложения, в абзацы, в страницы, в книги. Прошлое не умирает – оно продолжается: вот в чем прустовский секрет. Даже за физическими пределами жизни, а там – кто знает?
Три человека не попались в ловушку времени, а поймали его в свою ловушку: Эйнштейн, Бергсон, Пруст. Следую их великому примеру в меру отпущенных мне возможностей.
Что бы я посоветовал тем двум снобам? Нет, снобами мы не были. Не то слово. Очень напряженно и полноценно жили: духовно, эмоционально, чувственно, сексуально, художественно, создавая в слове вторую реальность, метафизическую, виртуальную, я знаю? Посоветовал бы нам прожить ту жизнь, которую мы прожили, оставшись верными своей судьбе.
Нью-Йорк
Книги Владимира Соловьева и Елены Клепиковой
Юрий Андропов: Тайный ход в Кремль
В Кремле: от Андропова до Горбачева
М. С. Горбачев: путь наверх
Борис Ельцин: политические метаморфозы
Парадоксы русского фашизма
Довлатов вверх ногами
Сериал «ФРАГМЕНТЫ ВЕЛИКОЙ СУДЬБЫ»
Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Невыносимый Набоков
Отсрочка казни
Роман с эпиграфами
Не плачь обо мне…
Операция «Мавзолей»
Призрак, кусающий себе локти
Варианты любви
Похищение Данаи
Матрешка
Семейные тайны
Три еврея
Post mortem
Как я умер
Записки скорпиона
Два шедевра о Бродском
Мой двойник Владимир Соловьев
Осама бен Ладен. Террорист № 1
Сериал «ФРАГМЕНТЫ ВЕЛИКОЙ СУДЬБЫ»
Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества
Не только Евтушенко. Ночной дозор. Групповой портрет на фоне России
Мой сосед Сережа Довлатов
Семейная хроника отца и сына Тарковских
Парадоксы Владимира Соловьева
Про это. Секс, только секс и не только секс
Сериал «ФРАГМЕНТЫ ВЕЛИКОЙ СУДЬБЫ»
ДОРОГИЕ МОИ ПОКОЙНИКИ. ПАМЯТИ ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ, Окуджава, Высоцкий, Тарковские, Шукшин, Эфрос, Слуцкий, Володин и др.
Позвонил мне однажды из Оклахомы в Нью-Йорк Женя Евтушенко:
– Вы правильно, Володя, сделали, что опубликовали письмо Бродского обо мне и свой комментарий. А сейчас что пишете?
Я раскололся.
– Нас, православных, покусываете?
– Евреев тоже. Что эллин, что иудей – едино.
Едино? Распотрошу, разоблачу, обесчещу и обессмерчу.
Владимир Соловьев
Быть Владимиром Соловьевым. Мое поколение – от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина
Само собой, имя владимирсоловьев будет нарицательным, эмблематичным, именной маской, товарным зна́ком, подписью художника под портретами современников-ровесников. И не только. Пусть «владимирсоловьев» будет псевдонимом всех их скопом (знаменатель) и каждого в отдельности (числитель): владимирсоловьев – это Михаил Барышников, это Иосиф Бродский, это Сергей Довлатов, это Михаил Шемякин, это Елена Клепикова и это я сам – Владимир Соловьев!