о были доступны корейские школы, существенно уступавшие японским и по качеству учебных программ, и по финансированию.
Район Хонмати, ныне известный как Мёндон, – центр колониального Кёнсона в целом, и в особенности центр так называемой Южной деревни – части Сеула, в которой преимущественно селились японцы. Открытка 1930-х гг.
Новые времена требуют новых знаний и новых технологий: строительство железнодорожного путепровода над трамвайной линией в Сеуле, 1904 год
В 1922 году установившаяся система была подвергнута серьёзным изменениям, которые существенно снизили дискриминацию корейских детей. Корейское образование было перестроено по японскому образцу, хотя японские и корейские дети по-прежнему ходили в разные школы. Корейский ученик мог даже поступить в японскую школу (и наоборот), однако на практике до конца тридцатых годов такие случаи были довольно редки.
В 1930 году школу посещали только 13,5 % всех корейских детей в возрасте от 6 до 12 лет, причём для девочек эта цифра составляла всего лишь 4,8 % (иначе говоря, в школу ходил тогда один из семи корейских мальчиков и одна из двадцати корейских девочек). К 1940 году в школу ходили уже 32,7 % детей в возрасте от 6 до 12 лет, в том числе 18,0 % девочек: разрыв в доступе к начальному образованию между мальчиками и девочками, хотя и оставался значительным, существенно сократился. Ситуация с детьми японских поселенцев была много лучше: уже в 1910-х гг. в начальной школе обучались более 90 % детей японских переселенцев, а к 1940 году в начальную школу ходили 99,6 %.
Для подавляющего большинства выпускников начальной школы образование завершалось с окончанием 5 класса (в колониальной Корее в начальных школах учились 4 или 5 лет). Доля тех, кто переходил в среднюю школу, была очень небольшой: даже в начале 1940-х гг., когда среднее образование стало более доступным, из начальной в среднюю школу переходили около 20 % всех выпускников. Впрочем, особой корейской специфики в этом не было: и в самой Японии в среднюю школу тогда поступало меньшинство выпускников начальной школы.
К началу сороковых Корея, по меркам Азии, стала уже весьма образованной страной, но тем не менее по состоянию на 1944 год 84,5 % всех корейцев вообще никогда не посещали школу – как легко догадаться, большинство их них составляли крестьяне.
Если же говорить о высшем образовании, то в колониальные времена его могли получить лишь единицы. С 1924 года в Кёнсоне работал университет, но о поступлении в него подавляющему большинству корейцев не приходилось и думать. Показательно, что вплоть до конца 1930-х гг. среди студентов Кёнсонского императорского университета большинство составляли этнические японцы – и это несмотря на то, что их доля в населении Корейского полуострова никогда не превышала 3 %. До середины тридцатых в университете действовала негласная квота, в соответствии с которой среди поступивших местные корейцы должны были составлять примерно треть. Треть абитуриентских мест отводилась местным японцам, а ещё треть – приехавшим в Кёнсон на учёбу другим подданным империи (тоже в своём подавляющем большинстве – японцам). Всего Кёнсонский университет окончили около 800 корейцев.
Большинство корейцев с университетскими дипломами в колониальные времена получали образование в Японии. Всего в Японии училось 17 000 корейцев, однако эта цифра включает в себя всех, кто поступал в японские вузы. Реально до диплома дошла примерно четверть всех поступивших, то есть примерно 4000–5000 человек. При этом около тысячи из них окончили элитные императорские университеты, в том числе два главных вуза Японии – Токийский и Киотский, а остальные являлись выпускниками куда менее престижных провинциальных японских вузов.
Таким образом, если учитывать и выпускников японских вузов, и тех, кому удалось попасть в Кёнсонский императорский университет, и, наконец, выпускников западных университетов, то получается, что к концу колониального периода во всей Корее было 5000–6000 людей, получивших полноценное высшее образование. Учитывая, что население Кореи к 1945 году составило 30 млн человек, то высшее образование имели 0,02 % населения страны. Цифра эта является мизерной даже по меркам тех времён, когда во всём мире университетское образование оставалось редкостью. Правда, в Корее существовали и техникумы – однако и там училась ничтожно малая часть населения. При этом никто из этих 5000–6000 обладателей вузовских дипломов не получил высшего образования на корейском языке.
В центре школьной программы были японский язык и культура. Этот уклон стал особенно явным в конце 1930-х гг., когда колониальная администрация ограничила использование корейского языка в общественных местах. В 1943 году корейский язык был запрещён и в школах. Важно и то, что многие учителя, даже в корейских школах, были этническими японцами (к 1944 году их доля составляла 44 % от числа всех школьных учителей, хотя в населении колонии японцы, напоминаю, составляли лишь 3 %).
Как уже говорилось, главной (но не единственной) задачей японской колониальной политики в области образования было стремление использовать образование – в особенности начальное – в качестве средства ассимиляции корейского населения. Надо сказать, что политика языковой ассимиляции была более успешна, чем думают многие. К началу 1940-х гг. в Кёнсоне и некоторых других крупных корейских городах уже нередко можно было встретить корейского подростка, который или не владел корейским языком вообще, или владел им на бытовом уровне.
Впрочем, пропаганда влияла на самоидентификацию. Интересное свидетельство можно найти в воспоминаниях известного корейского историка Ли Чон-сика. Ли Чон-сик в начале 1940-х гг. ходил в школу в Пхеньяне, где его учителем был господин Ёсино. Учитель Ёсино с огромным увлечением и патриотическим подъёмом преподавал японскую историю, много говорил о величии императора, великой японской доблести и подобных духоподъёмных предметах.
Когда в школе проходили историю неудачного монгольского вторжения в Японию (в XIII веке, когда флот вторжения был уничтожен тайфуном, «ветром богов»), учитель Ёсино неожиданно спросил Ли Чон-сика, что он думает о тех событиях сейчас, когда священной стране Японии угрожает американо-английская агрессия. Ли Чон-сик ответил искреннее, пылко и в том духе, что Япония является священной страной, созданной богами, и что любые варвары, которые попытаются вторгнуться на её землю, будут, разумеется, уничтожены этими богами. Впоследствии, уже много лет спустя, встречаясь с соучениками, он обнаружил, что многие из них полагали, что всё это выступление было заранее организовано учителем. Однако, подчёркивает в воспоминаниях Ли Чон-сик, это было не так – он говорил то, во что тогда он в качестве шестиклассника искренне верил, в немалой степени – под влиянием учителя Ёсино.
Вскоре по семейным обстоятельствам Ли Чон-сик уехал в Китай. Позже, уже в 1948 году, вернувшийся в Пхеньян Ли Чон-сик нашёл учителя Ёсино – и немало удивился. Ёсино оказался корейцем, о чём Ли Чон-сик в своё время и не подозревал. По-корейски учителя звали Ли Хё-гём. При встрече в 1948 году Ли Хё-гём рассказывал Ли Чон-сику о величии Советского Союза и мудрости Сталина примерно с таким же восторгом, с которым всего лишь несколькими годами раньше рассказывал о величии Японии…
Возможно, останься Корея японской колонией ещё на несколько десятилетий, с корейским языком произошло бы примерно то, что в реальной истории случилось с гэльским (ирландским) языком: он бы полностью исчез из обихода и даже восстановление независимости не обязательно привело бы к его возрождению.
Однако колониальное правление рухнуло тогда, когда политика ассимиляции только стала приносить первые результаты – например, в виде полностью японизированных корейских подростков, некоторые из которых даже рвались в ряды камикадзе (подробнее – в главе 21). Однако главным результатом образовательной политики колониальных властей стало превращение Кореи в страну с очень высоким, по меркам Восточной Азии, уровнем грамотности. После восстановления независимости в 1945 году Корея была, с одной стороны, страной очень бедной, а с другой – страной на удивление неплохо образованной. Существование этого, как выражаются экономисты, человеческого капитала стало одним из факторов, сделавших возможным южнокорейское экономическое чудо 1960–1990-х гг.
Почти одновременно с появлением школ в Корее вводится и современная система денежного обращения, о которой мы поговорим в следующей главе.
12Под шелест ассигнаций
1910-е гг. – в Корее появляются и входят в обиход бумажные банкноты
Так получалось, что отношения с деньгами у корейцев долго не складывались. Мало кто из соседей считал корейцев торговым народом, и на это, похоже, были основания. Подавляющее большинство корейцев были крестьянами и вплоть до XIX века жили натуральным хозяйством, относясь и к торговле, и к деньгам с большим подозрением. Вовсе не случайно в традиционной конфуцианской Корее торговцы считались низшей из четырёх основных профессий (престиж этих четырех профессий определялся в следующем
порядке: чиновник, крестьянин, ремесленник, торговец).
Правда, корейское правительство первый раз попыталось ввести в обращение монеты ещё в Х веке. Об этом говорится в корейских учебниках истории, авторы которых, однако, предпочитают умалчивать об одном немаловажном обстоятельстве: попытка закончилась полным провалом, ибо монетами в Корее ни в Х веке, ни в последующие столетия никто пользоваться не хотел. По-настоящему монетизация экономики Кореи началась только в XVII веке, а монетизация налоговых выплат, то есть отказ от выплаты налогов натурой, – вообще дело XVIII и XIX веков.
Таким образом, по-настоящему товарно-денежной экономика Кореи в действительности стала только в колониальные времена, то есть в период с 1910 по 1945 год. Именно тогда деньги – как бумажные купюры, так и монеты – вошли в повседневную жизнь корейцев, и именно в это время заметная часть работающих корейцев начала, как говорится,