Однако точно известно, что 3 августа 1926 года Ким У-чжин и Юн Сим-док сели на паром до Пусана, взяв билеты в каюту первого класса и зарегистрировавшись под вымышленными именами.
Поездка должна была быть короткой. Корабль вышел из порта Симоносеки в 11 часов вечера и по расписанию прибывал в Пусан к утру следующего дня. Около 4 часов утра 4 августа 1926 года корабль проходил в непосредственной близости от острова Цусима, откуда до пункта назначения – Пусана – оставалось около 50 миль. В такое раннее время никто и не обратил внимания на молодую пару, зачем-то отправившуюся прогуляться на верхнюю палубу.
Только когда стюард первого класса обнаружил открытую дверь в каюте и увидел адресованный лично ему конверт с купюрой достоинством в 5 вон, стало ясно, что произошло что-то необычное. В конверте, кроме купюры, лежала коротенькая предсмертная записка. Ким У-чжин и Юн Сим-док, очевидно, бросились с палубы в морскую пучину в тот момент, когда корабль проходил мимо берегов Цусимы.
Тела Ким У-чжина и Юн Сим-док так никогда и не были найдены. Детей Ким У-чжина воспитала его жена: сын его стал профессором, отцом-основателем корейского сравнительно-исторического языкознания. Один из внуков Ким У-чжина стал директором кораблестроительной верфи; другой стал авиационным инженером и трагически погиб в 1984 году, когда советский истребитель сбил южнокорейский пассажирский самолёт над Сахалином (внук Ким У-чжина был бортинженером на злополучном рейсе KAL 007); третий внук – директор корейского Института Арктики и Антарктики, а четвёртый до недавнего времени занимал заметную позицию в пивной фирме Hite, одном из двух главных производителей пива в стране (о ней речь идёт в главе 52). Жизнь продолжается…
23Любовь, секс и империя
1930-е гг. – распространение получают смешанные японо-корейские браки
На протяжении всей человеческой истории мы наблюдаем одну и ту же картину: всякий раз, когда в контакт вступают две группы людей, какими бы разными и даже враждебными друг другу они ни были, между отдельными их представителями неизбежно возникают сексуальные отношения. До браков и создания семей при этом дело доходит не всегда, но чаще – всё-таки доходит.
Одним из последствий колониальной экспансии XIX и начала XX века стало зарождение эпохи великого смешения рас, хотя сами строители колониальных империй очень по-разному относились к бракам с местными жителями. Британцы, как правило, не приветствовали такого рода союзы, русские и испанцы не видели в них особых проблем, а французы занимали позицию где-то посередине (в общем-то нельзя, но если очень хочется, то можно). А как к смешанным бракам относились японцы, правившие Кореей в первой половине XX века?
Люди, привыкшие думать об империалистической Японии как об исключительно расистском обществе, возможно, удивятся, когда узнают, что японские колониальные власти в действительности смотрели на смешанные браки благосклонно – а вот японская публика их в этом далеко не всегда поддерживала.
Район Хонмати (современный Мёндон), около 1910 года. Фотография из японского сборника фотографий Кореи, вышедшего в 1911 году. В колониальный период район Хонмати, населённый преимущественно японцами, являлся самым современным по своей застройке и состоянию городского хозяйства районом корейской столицы
Разговоры о желательности смешанных браков с корейцами начались в конце XIX века, когда японская интеллигенция была буквально одержима расовым вопросом. В тот период во всём мире пышным цветом расцветала евгеника – система взглядов, адепты которой мечтали об искусственном выведении людей с улучшенными качествами посредством регулирования брачных и сексуальных отношений (примерно по такому же принципу, по которому селекционеры выводят породы молочных коров). Японские последователи евгеники тогда верили, что браки с другими представителями жёлтой расы приведут к улучшению «расовых качеств» японцев. Корейцы, будучи ближайшими соседями, часто упоминались как идеальные партнёры для осуществления таких евгенических проектов.
Однако в начале 1900-х гг. в Японии появился и другой подход, больше соответствовавший расовым предрассудкам того времени, а именно – вера, что у других народов плохая кровь (как бы выразились сейчас, плохой генофонд). С течением времени японские националисты всё более явно воспринимали себя как высшую расу, которая биологически превосходит другие азиатские – и не только азиатские – народы, и в конце концов стали считать японскую кровь особенно чистой, а идею смешанных браков, соответственно, находить подозрительной. Их взгляды получили широкое распространение в 1930-х гг., когда Япония постепенно скатывалась к своеобразной форме фашизма.
Пока в метрополии шли все эти дискуссии, смешанные браки в самой Корее оставались редкостью. Это было особенно странно, если учесть, что колониальные власти в целом поддерживали такого рода брачные союзы. Когда в 1919 году правительство Японии приняло решение о резком смягчении политики в отношении Кореи, премьер-министр Хара Такаси прямо посоветовал Сайто Макото, вновь назначенному генерал-губернатору Кореи, прилагать все усилия для пропаганды межнациональных браков и вообще, как бы мы сейчас выразились, для десегрегации японцев и корейцев.
Насколько сейчас известно, первый формальный брак с японкой заключил Чо Чжун-ын, известный политический деятель рубежа XIX и XX веков и ярый сторонник прояпонской политики. Находясь в эмиграции в Японии, он женился там на местной женщине, хотя дома его ждала корейская жена. Как мы уже говорили в главе 22, холостых корейцев его социального статуса в то время не было и быть не могло – «мальчика из хорошей семьи» в обязательном порядке женили в подростковом возрасте, а от вдовца ожидалось, что он заведёт новую жену в течение нескольких месяцев после смерти супруги. Многожёнство в Корее не разрешалось законом: у состоятельного корейца могло быть несколько наложниц, но вот жена, которая стояла куда выше наложниц по юридическому статусу, у него могла была только одна. Впрочем, для Чо Чжун-ына, человека влиятельного, было сделано исключение, и специальным рескриптом короля ему (и только ему одному) после возвращения из эмиграции было позволено иметь двух жён с равным юридическим статусом.
Чо Чжун-ын был убеждённым сторонником прояпонской политики, в связи с чем в современной Южной Корее считается национальным предателем. Однако на японках могли жениться и представители противоположного политического лагеря. В начале 1920-х гг. корейский революционер-анархист Пак Ёль женился на японской революционерке Канеко Фумико. Они вместе готовили покушение на японского императора, были арестованы и приговорены к смерти, которую им заменили на пожизненное заключение. Канеко Фумико умерла в тюрьме в 1926 году в возрасте 23 лет. Пак Ёль находился в тюрьме до 1945 года и был освобождён только после разгрома Японии (впоследствии он оказался в Северной Корее, где был репрессирован в 1970-е гг.).
Тем временем колониальные власти занимались, как бы мы выразились сейчас, «активной пиар-кампанией» вокруг самого известного из смешанных браков, которой был заключён между принцем Ли Ыном, сыном бывшего корейского короля Кочжона, и японской принцессой Насимото Масако. Свадебная церемония, скрепившая их союз, состоялась 28 апреля 1920 года. Это был первый из нескольких браков между корейскими и японскими аристократами и, пожалуй, самый успешный из них. Насимото Масако впоследствии приняла гражданство Республики Корея и взяла себе корейское имя Ли Пан-чжа. Они с Ли Ыном прожили вместе до глубокой старости, и их семейная жизнь, судя по всему, была счастливой, а сама Насимото Масако, в 1960-е гг. переехавшая с мужем в Корею, пользовалась там немалой популярностью – и это несмотря на общую неприязнь, которую в постколониальные времена питали корейцы к японской императорской семье. Другим политическим союзом такого рода стало неудачное замужество принцессы Токхе (дочери короля Кочжона), которую выдали за отпрыска японского княжеского рода Со (подробнее о корейской королевской семье см. главу 37). В 1920-х гг. оба эти брака привлекли немало внимания, и о них часто говорили как о примерах для подражания.
В начале 1920-х гг. колониальные власти издали несколько законов и инструкций, которые определяли правовое положение детей, рождённых в смешанных браках. Однако число таких браков оставалось на удивление небольшим. Например, к 1923 году, после 13 лет японского правления, в Корее в зарегистрированном браке проживали всего лишь 245 смешанных семейных пар. Десять лет спустя, в 1935 году, их количество составило 1029. Учитывая, что к середине 1930-х гг. в Корее проживало около полумиллиона японцев, можно только удивляться, что лишь тысяча японцев или японок решили вступить в брачный союз с местными жителями. Заключению браков, очевидно, препятствовали межнациональная сегрегация и, главное, взаимная неприязнь, которая существовала между корейцами и японцами. Впрочем, некоторое количество пар не регистрировали свои отношения формально – по оценкам тогдашних властей, в тридцатые годы количество незарегистрированных смешанных союзов превышало количество формально зарегистрированных смешанных семей в 2–3 раза.
Конец 1930-х гг. стал временем перемен. Японские власти изменили стратегию и начали ускоренными темпами проводить политику ассимиляции корейцев. В настоящее время в полемическом запале корейцы часто называют эту политику геноцидом, но ей намного лучше подходит термин этноцид, который подразумевает действия, направленные не на физическое истребление этнической группы, а на уничтожение её идентичности (см. также главу 25).
Официально политика насильственной ассимиляции была известна как политика нэсон ильчхе («Корея и Япония как единое целое»). Популяризация смешанных браков стала одной из задач колониальной администрации, видевшей в подобных союзах эффективный способ ускоренной ассимиляции. В 1938 году японские власти включили пропаганду смешанных браков в число приоритетных целей. И действительно, примерно с 1940 года число межнациональных браков в Корее заметно увеличилось, хотя о безусловном успехе речи не шло: если в 1937 году в Корее было всего 1206 смеша