До конца 1980-х гг., то есть до тех пор, пока Южной Кореей управляли военные диктаторы, южнокорейским учёным и журналистам запрещалось слишком много говорить и писать о Чхве, поскольку побег на Север превращал её в «коммунистку». Для северокорейских официозных историков Чхве Сын-хи с конца 1950-х гг. тоже превратилась в «неупоминаемую личность» – ведь с официальной точки зрения северной власти она была «антинациональным реакционным элементом».
Табу на упоминание имени Чхве Сын-хи на Юге исчезло только в конце 1980-х гг., после отстранения от власти военных диктатур и резкого полевения всей университетско-интеллектуальной среды в стране. Её нынешние южнокорейские биографы в большинстве своём являются представителями левонационалистической интеллигенции: они склонны питать симпатии и к Пхеньяну (если не к нынешнему, то, по крайней мере, к Пхеньяну пятидесятых), и к коммунистическому движению в самой Южной Корее. По этой причине им некомфортно писать о том, что случилось с южнокорейскими коммунистами и левыми интеллигентами, бежавшими в Северную Корею в 1945–1953 гг., равно как и о том, с каким остервенением былые идеалисты-революционеры в итоге перебили друг друга. Соответственно, в большинстве биографий Чхве Сын-хи, появившихся в последние пару десятилетий, их авторы стараются не привлекать внимания к тому обстоятельству, что в шестидесятые она была репрессирована, но зато активно подчёркивают, что в девяностые её посмертно реабилитировали.
Действительно, табу с упоминания имени Чхве Сын-хи в итоге было снято и в Северной Корее. В начале 1990-х гг. северокорейские власти без особого шума посмертно реабилитировали некоторых видных деятелей культуры и крупных военачальников, погибших в тюрьмах или в ссылке в 1960-е гг. Чхве Сын-хи посчастливилось оказаться в их числе. Сегодня она официально почитается в Северной Корее – разумеется, без политически неуместных упоминаний о том, как прошли её последние годы. На главном северокорейском кладбище в Тэсонсане (условно говоря, северокорейский аналог Новодевичьего кладбища) есть её могильный камень – хотя с большой вероятностью это надгробие является кенотафом, обозначающим захоронение лишь символически, в то время как реальные останки великой балерины покоятся где-нибудь на заброшенном сельском кладбище (а то и на кладбище лагерном).
На могильном камне датой смерти указано 8 августа 1968 года. В своё время сотрудник журнала «Маль» – ведущего левонационалистического ежемесячного издания – получил от пхеньянских чиновников информацию о том, что Чхве Сын-хи скончалась в 1975 году в провинции Рянгандо, куда обычно отправляли ссыльных поселенцев. Вторая версия кажется более правдоподобной, тем более что, по опыту собственных исследований, я хорошо знаю, что верить надписям на могилах в Северной Корее не стоит: даты смерти часто пересматривают и исправляют в угоду текущим политическим запросам.
Как же нам теперь воспринимать Чхве Сын-хи? Как национальную героиню? Как коллаборационистку и поклонницу Японской империи? Как убеждённую сторонницу коммунистов? Как ловкую функционерку северокорейской культурной бюрократии? Как несчастную жертву коммунистического государственного террора? А может, ещё и как мастера интриги, пиара и саморекламы? Да, все эти определения до некоторой степени подходят Чхве Сын-хи. Однако все её политические роли, все её меняющиеся личины не столь уж и важны. Чхве Сын-хи была одной из величайших творческих личностей Кореи 1920–1950-х гг. С точки зрения истории только это обстоятельство и будет иметь значение.
Фотопортрет Чхве Сын-хи в костюме шаманки, вероятнее всего, сделанный во время её американского тура. Показательно, что эту фотографию она подписала своим японским именем – Сай Сёки
Много лет назад я задал вопрос советскому разведчику, этническому корейцу, который когда-то близко (очень близко) знал Чхве Сын-хи: «Так кем же она была, как она относилась к происходившему в стране?» Умный старик улыбнулся и сказал: «Она была удивительной красавицей и великой артисткой. Всё остальное – неважно». Я думаю, что полковник Т. был, как всегда, прав.
Американские газеты 1930-х гг. называли Чхве Сын-хи на японский манер – Сай Сёки. Впрочем, и сама танцовщица во время поездок за пределы Восточной Азии представлялась именно так. Сай Сёки – это не её «японское имя», а японское произношение тех трёх китайских иероглифов, которыми записывалось её корейское имя Чхве Сын-хи. К слову, в 1940 году корейцы столкнулись с серьёзной проблемой: японская колониальная администрация попыталась лишить их имён. История этой попытки насильственной ассимиляции станет следующей темой для обсуждения.
25Чужие имена, чуждые фамилии
1940 г. – корейцам насильно присваивают японские имена
Когда в наши дни речь заходит о колониальной эпохе, самую негативную реакцию корейцев вызывают две акции колониальных властей – использование кореянок в качестве женщин для утешения и политика смены корейских имён на японские. Проблема женщин для утешения печально известна во всём мире. Этим термином называют корейских девушек, которых колониальные власти силой или – чаще – обманом набирали в военно-полевые бордели императорской армии. Политика смены имён за пределами Кореи куда менее известна, но вот для самих корейцев остаётся крайне болезненным элементом истории того непростого периода.
Вообще говоря, нынешняя система корейских имён, которую сами корейцы воспринимают как «естественную», тоже является наследием колониального периода – обстоятельство, о котором в Корее сейчас знают немногие. В 1909 году под эгидой японских советников, к тому времени уже фактически контролировавших государственный аппарат страны, был составлен документ, сделавший официальной и, главное, обязательной именно ту систему имён и фамилий, которая используется по сей день и которая большинству корейцев кажется не только естественной, но и древней. Эта система в целом опирается на ту систему имён и фамилий, которой к тому времени уже несколько веков пользовались мужчины из привилегированного сословия янбан. Однако до конца XIX века эта система не распространялась ни на женщин, ни на крепостных, которые составляли значительную часть простонародья (лично свободные мужчины к тому времени уже перешли на эту систему).
Вид на центр Кёнсона (Сеула) от синтоистского святилища на горе Намсан. Насаждение синтоизма было важной частью колониальной политики. Главное святилище синтоизма располагалось на горе Намсан. Как только стало известно о том, что Корея получает независимость, святилище было уничтожено самими японцами, которые не хотели, чтобы японская святыня была разрушена корейскими националистами. Окружающий святилище парк и знаменитая «лестница 1000 ступеней» (их там было, вообще-то, 380) просуществовали до середины пятидесятых. Из альбома 1925 года
В соответствии с «системой 1909 года», которая большинству корейцев кажется вечной и исконной, каждый кореец или кореянка имеют фамилию (обычно состоящую из одного слога – Ли, Ким, Пак и т. д., изредка – из двух) и имя (обычно – двухсложное, но иногда – и односложное). Обычно подразумевается, что и имена, и фамилии могут записываться китайскими иероглифами: они фактически состоят из корней, которые являются заимствованными китайскими словами. В этом, кстати, нет ничего необычного: например, большинство современных русских имён тоже, как известно, состоят из корней греческого, латинского или древнееврейского происхождения.
Введение этой системы было вызвано требованиями модернизации. Современное государство стремится к тому, чтобы контролировать население, не терять из сферы своего влияния ни налогоплательщиков, ни призывников, отслеживать преступников или, наоборот, людей с редкими и ценными навыками. Для решения этих важных задач необходимо, чтобы у каждого подданного был некий чёткий, неизменный пожизненный идентификатор – и привычное нам сочетание имени и фамилии неплохо справляется с этой ролью. Пока население жило в деревнях, во всех странах мира подавляющее большинство простолюдинов обходилось без фамилий, да и имя зачастую могло заменяться на прозвище. Приход современной эпохи во всём мире – в том числе и в России, и в Корее – знаменовался не только гудками паровозов, но и тем, что у каждого (а не только у дворян-янбанов) появились полноценные фамилии и имена.
Вскоре после введения системы имён и фамилий, в 1911 году, колониальные власти фактически запретили корейцам иметь имена, которые в иероглифическом написании слишком походили бы на японские. Мера выглядит вполне логично в контексте общей политики Японии, проводившейся по отношению к Корее в 1910–1936 гг. Эта политика чем-то напоминала политику апартеида в Южной Африке: на территории Кореи этнические корейцы и этнические японцы обладали разным набором формальных прав и обязанностей, поэтому колониальные власти хотели, чтобы и в официальных бумагах имена корейцев можно было с первого взгляда отличить от имён японцев. Вдобавок некоторые корейцы стали брать себе фамилии известных японских политиков, намекая таким образом на свою особую связь с ними.
К счастью для колониальных властей, корейские имена в иероглифическом написании обычно очень сильно отличаются от японских, так что перепутать их или трудно, или вовсе невозможно. Не только в Корее, но и в Японии, в Китае и во Вьетнаме имена и фамилии, как правило, имеют древнекитайские корни или, по крайней мере, могут быть записаны китайскими иероглифами. Однако японцы для записи своих имён обычно используют такие сочетания иероглифов, которые жителям остальных стран региона кажутся довольно странными. Если записывать корейские и китайские имена не фонетическим письмом, а при помощи иероглифов (а именно так и только так они записывались в документах по меньшей мере до 1960-х гг.), то китайцев и корейцев часто действительно можно спутать друг с другом. Однако японские имена на их фоне будут выделяться сразу и недвусмысленно.