Этот вопрос заставил меня задуматься. Действительно, за последние дни доктор Коннорс стал еще более одержимым своими экспериментами. Зеленая сыворотка, странные побочные эффекты на лабораторных мышах, его пристальное внимание к моим предложениям по альтернативным методам исследования...
— Наука требует жертв, — дипломатично ответил я. — Но я слежу, чтобы он не перерабатывал. Обещаю.
Беатрис одарила меня благодарной улыбкой, от которой что-то тепло шевельнулось в груди. Девушка была действительно красивой, но красотой не яркой, а какой-то утонченной, интеллигентной.
— Спасибо, — сказала она. — А вы... не хотели бы как-нибудь выпить кофе? Я имею в виду, просто поговорить. Мне интересно узнать больше о работе папы, а он сам рассказывает очень мало.
Предложение было неожиданным, но и заманчивым. С одной стороны, сближение с семьей Коннорса могло дать доступ к дополнительной информации о его исследованиях. С другой стороны, в голубых глазах Беатрис читался искренний интерес, не только научный.
— С удовольствием, — ответил я. — Может быть, завтра после занятий? Знаю одно хорошее кафе неподалеку.
— Отлично, — обрадовалась она. — Встретимся здесь, у главного входа, в четыре?
— Договорились.
Мы попрощались, и я проводил взглядом ее стройную фигурку, пока она не скрылась в одном из корпусов. Интересный поворот событий. Дочь Коннорса могла стать как ценным источником информации, так и... чем-то большим.
Возвращаясь домой на автобусе, я размышлял о новых возможностях. Беатрис явно волновалась за отца, а значит, замечала изменения в его поведении. Если мои подозрения верны, и доктор действительно приближается к опасной черте в своих экспериментах, она может оказаться союзницей в попытках его остановить.
Или наоборот — станет препятствием, если узнает о моих собственных исследованиях. Впрочем, время покажет.
Вернувшись домой, я обнаружил Мэй, сладко спящую на диване в гостиной. Телевизор тихо бормотал — шла какая-то передача о политике, а на экране мелькал знакомый силуэт президента Клинтона. Пульт валялся рядом с рукой тети, а на журнальном столике стояла недопитая чашка чая и лежала раскрытая книга Стивена Кинга — «Бессонница».
Осторожно выключив телевизор, я нежно взял Мэй на руки. Она что-то пробормотала во сне и прижалась ближе, как маленький ребенок. В такие моменты особенно остро ощущалась ответственность за этого дорогого мне человека. Мэй была единственной семьей, которая у меня осталась, и я не собирался ее подводить.
Аккуратно донеся тетю до спальни, я уложил ее на кровать и укрыл одеялом. Она даже не проснулась, лишь довольно вздохнула и повернулась на бок. На тумбочке стоял старый будильник с двумя медными колокольчиками — механический монстр, который каждое утро безжалостно выдирал из объятий сна. Рядом лежали очки для чтения и еще одна книга — «Анна Каренина» Толстого. Мэй всегда была большой любительницей классики.
Тихо прикрыв дверь спальни, я направился на кухню. Желудок настойчиво напоминал о себе — тренировка с командой и работа в лаборатории отняли много сил, а ускоренный метаболизм требовал постоянной подпитки. Лазанья была как раз тем, что нужно — сытно, вкусно и можно приготовить с запасом.
Первым делом я включил старенькое радио «Панасоник», стоявшее на подоконнике. Покрутив настройку, поймал волну местной рок-станции. В эфире как раз играли «Alive» от Pearl Jam — Эдди Веддер проникновенно пел о том, что все еще жив, и это отлично подходило моему настроению.
— I'm still alive... — тихо подпевал я, доставая из холодильника необходимые продукты.
Холодильник был настоящим ветераном — белый «Дженерал Электрик» с хромированными ручками, который верой и правдой служил семье Паркеров уже лет десять. Морозилка требовала регулярной разморозки, а дверца закрывалась только если правильно дернуть за ручку, но он все еще работал как часы.
Выложив на стол фарш, сыр моцарелла, пармезан, лук, чеснок, помидоры и листы для лазаньи, я принялся за дело. Сначала нужно было приготовить соус — основу любой хорошей лазаньи. Поставил на плиту старую чугунную сковороду, которая досталась нам еще от бабушки Мэй. Тяжелая, надежная, с деревянной ручкой, обмотанной изолентой.
Пока сковорода нагревалась, я мелко нарубил лук и чеснок. Запах свежего чеснока всегда действовал успокаивающе — что-то домашнее, уютное в этом аромате. На радио сменилась композиция — теперь играли Nirvana, «Come As You Are». Курт Кобейн был мертв всего несколько месяцев, но его музыка все еще звучала на каждой станции.
Добавив в разогретую сковороду немного оливкового масла, я высыпал туда лук. Шипение и потрескивание наполнили кухню, а сладковатый аромат карамелизующегося лука смешался с запахом чеснока. Готовить в такой тишине, под неспешную музыку, было настоящей медитацией.
Следующим в сковороду отправился фарш — говяжий, свежий, купленный у мясника О'Райли на углу. Старый ирландец держал лавку уже тридцать лет и знал толк в мясе. Фарш зашипел и начал менять цвет с ярко-красного на коричневый. Я помешивал его деревянной лопаткой, разбивая комки.
— Here we are now, entertain us... — напевал Кобейн из динамиков, а я подпевал, размешивая фарш.
Когда мясо прожарилось, добавил измельченный чеснок. Аромат усилился в разы — острый, пряный запах заполнил всю кухню. Затем пришла очередь помидоров. Консервированные томаты «Хант» в жестяной банке — классика американской кухни. Открыл консервным ножом, который висел на магните на дверце холодильника, и вылил содержимое в сковороду.
Томаты весело забулькали, смешиваясь с мясом. Добавил щепотку соли, черного перца, сушеный базилик и орегано. Специи хранились в старых стеклянных баночках на полочке над плитой — некоторые из них помнили еще дядю Бена. При мысли о нем на душе стало немного грустно, но я отогнал печальные мысли. Сейчас важно было сосредоточиться на готовке.
На радио начали крутить рекламу — какой-то магазин мебели предлагал скидки, страховая компания гарантировала защиту, а местная автомойка приглашала привести машину «в божеский вид». Реклама девяностых была особенной — простой, прямолинейной, без современных маркетинговых уловок.
Пока соус томился на медленном огне, я занялся сыром. Моцарелла нуждалась в нарезке — взял острый нож и принялся делать тонкие ломтики. Свежий сыр был мягким и эластичным, нож легко проходил через белую массу. Пармезан требовал другого подхода — его нужно было натереть на терке.
Старая терка «Прогресс» с четырьмя рабочими поверхностями была еще одним наследием семьи. Натирать пармезан было приятным занятием — сыр легко крошился, превращаясь в ароматную стружку. Несколько раз я не удержался и попробовал немного прямо с терки. Соленый, острый вкус выдержанного сыра прекрасно дополнял общую картину.
Радио переключилось на музыку — теперь играли Stone Temple Pilots с их хитом «Plush». Скотт Вейланд мелодично выводил: «And I feel that time's a wasted go...», а я готовил bechamel — белый соус для лазаньи.
В небольшой кастрюльке растопил кусочек сливочного масла, добавил муку и принялся помешивать венчиком, чтобы не образовалось комков. Получилась светлая масляно-мучная смесь — roux, как называли ее французы. Затем постепенно начал вливать молоко, постоянно помешивая.
Молоко было настоящим, цельным, в стеклянной бутылке от местной молочной фермы Андерсонов. На бутылке красовалась картинка с коровой и надпись «Fresh Daily». Такое молоко давало совершенно другой вкус, чем пастеризованное из супермаркета.
Bechamel постепенно густел, превращаясь в кремообразную массу. Добавил щепотку мускатного ореха — секрет, который знала еще бабушка Мэй. Этот орех придавал соусу особенную теплоту и глубину вкуса.
Теперь пришло время собирать лазанью. Достал из шкафчика стеклянную форму для запекания — прямоугольную, с толстыми стенками, которая равномерно распределяла тепло. Смазал дно тонким слоем bechamel, чтобы листы не прилипли.
Первый слой — листы лазаньи. Сухие, твердые пластины цвета слоновой кости укладывались ровными рядами. Поверх них — мясной соус, который к этому времени приобрел насыщенный красно-коричневый цвет и источал умопомрачительный аромат. Затем bechamel, моцарелла и тертый пармезан.
— So I would choose to be with you, that's if the choice were mine to make... — пел Вейланд, а я повторял слои. Паста, мясо, белый соус, сыр. И снова. И еще раз.
Духовка уже разогрелась до 375 градусов по Фаренгейту. Старая «Дженерал Электрик» с механическими переключателями и стеклянным окошком, через которое можно было наблюдать за процессом. Поставил форму на средний уровень и включил таймер на сорок пять минут.
Пока лазанья готовилась, я принялся мыть посуду. Горячая вода из крана шла с хорошим напором — недавно Мэй наконец решилась поменять старые трубы. Моющее средство «Joy» в желтой бутылочке хорошо справлялось с жиром, а губка с жесткой стороной легко отчищала присохшие остатки пищи.
На радио объявили время — половина седьмого вечера. Диджей Томми Картер рассказывал о пробках на дорогах и обещал включить новый альбом Soundgarden после рекламной паузы. Голос у него был типично радийный — глубокий, бархатистый, с легкой хрипотцой.
Через полчаса из духовки начали доноситься божественные ароматы. Сыр плавился и пузырился, образуя золотистую корочку. Bechamel соединялся с мясным соусом, создавая идеальную гармонию вкусов. Аромат был настолько насыщенным, что слюнки сами собой текли.
Заглянул через стеклянное окошко духовки — лазанья приобретала аппетитный золотисто-коричневый цвет. Еще несколько минут, и можно будет доставать. На радио как раз включили «Black» от Pearl Jam — одну из самых проникновенных баллад группы.
Когда таймер наконец прозвенел, я достал форму из духовки. Лазанья выглядела идеально — румяная корочка, аккуратные слои, видные на срезе, аромат, от которого кружилась голова. Поставил форму на деревянную подставку остывать — Мэй всегда говорила, что лазанье нужно дать отдохнуть минут десять, чтобы слои схватились.