Мною занялась череда хорошо сработанных юных дам – они, как на крыльях, вносили меня все глубже в здание. Каждая была высока, стройна, гигиенична, грациозна и наделена поразительно крупными сиськами; боюсь, я, вероятно, даже несколько таращился. Внезапная остановка на всех парах (навигационный термин) произошла в приемной полковника Блюхера, где и восседал сам Голос. Та, как и подобает, наделена была прекраснее всех прочих. Я бы решил, что печатать ей приходится на расстоянии вытянутой руки. Не успев моргнуть глазом – я имею это в виду совершенно искренне, – я был препровожден в сам кабинет, где худощавый, пышущий здоровьем юнец в военной форме предложил мне садиться.
Стул я узнал, как только приложил к нему свое седалище. Обитый блестящей кожей, передние ножки на полдюйма короче задних. Седоку такая мебель внушает смутную тревогу, ощущение преходящести, собственной неполноценности. У меня тоже такой есть – для усаживания парней, пытающихся сбагрить мне картины. Ни под каким соусом не собирался я мириться с такой дрянью, а потому незамедлительно поднялся и направился к дивану.
– Простите меня, – заискивающе проговорил я. – У меня, видите ли, свищ. Геморрой, понимаете?
Он понял. Судя по улыбке, которую он натянул на физиономию, я бы сказал, что у него самого только что случилось прободение. Он уселся за стол. Я воздел бровь.
– Мне назначено у полковника Блюхера, – сказал я.
– Полковник Блюхер – это я, сэр, – ответил юнец.
Хоть этот размен ударами все равно проигран, я опережал в рокировке стул-диван: говоря со мной, юнцу приходилось изгибать шею и повышать голос. Для полковника он выглядел необычайно молодо, а форма странным образом сидела на нем плохо. Вы когда-нибудь видели американского офицера – куда там, американского рядового – в плохо сидящей форме?
Засунув сие соображение в ментальный кармашек для билетов, я обратился к этому человеку.
– О, а. – Вот какова была избранная мною фраза.
Вероятно, мне бы удалось высказаться лучше, будь у меня чуточку больше времени.
Он взял ручку и потерзал ею папку, лежавшую перед ним на сияющем девственном столе. К папке лепились всевозможные разноцветные флажочки, включая большой и оранжевый, с черным восклицательным знаком. У меня возникло мерзопакостное ощущение, что досье это, вероятно, озаглавлено «Достопочтенный Ч. Маккабрей», но по вторичном размышлении я решил, что папка тут просто для того, чтобы меня напугать.
– Мистер Маккабрей, – наконец произнес полковник, – ваше Министерство иностранных дел обратилось к нам с просьбой почтить вас дипломатическим laissez-passer[69] на ваше имя на временной основе. Похоже, у них не имеется намерений аккредитовать вас в вашингтонском посольстве, или же любой иной легации либо консульстве, и нашему vis-â-vis[70] в вашем Министерстве, судя по всему, о вас ничего не известно. Могу сказать, что у нас сложилось впечатление, будто ему это глубоко безразлично. Не окажетесь ли вы, быть может, любезны прокомментировать сложившуюся ситуацию?
– Не-а, – ответил я.
Похоже, это ему понравилось. Он поменял ручку и еще немного поболтал ею в папке.
– Мистер Маккабрей, вы отдаете себе отчет, что в свой доклад мне придется внести цель вашего визита в Соединенные Штаты.
– Мне следует доставить ценное антикварное автотранспортное средство под дипломатическими пломбами, – сказал я, – а кроме того я надеюсь немного посмотреть достопримечательности Юга и Запада страны. Старый Запад меня очень интересует, – добавил я с вызовом, нагло сознавая, что в рукаве у меня припрятана карта.
– Да, в самом деле, – вежливо отозвался полковник. – Я читал вашу статью о «Британских путешественниках XIX столетия по американскому фронтиру». Очень, очень занимательно.
У меня в рукаве, где должна была находиться карта, отчетливо подуло сквозняком: гадкое это чувство – знать, что кто-то занимался исследованиями по теме «Ч. Маккабрей».
– Нас не оставляет недоумение, – продолжал он, – зачем кому-то может понадобиться дипломатически пломбировать пустой автомобиль. Я понимаю, он и в самом деле будет пустым, мистер Маккабрей?
– Он будет содержать мои личные вещи; а именно: один чемодан изящной мужской одежды, столько же дорогостоящей галантереи, холщовую сумку книг для любого настроения – не слишком неприличного свойства, впрочем, – а также запас сигарет и старого шотландского виски. Я буду счастлив уплатить за последнее пошлину, если вы предпочитаете.
– Мистер Маккабрей, если мы принимаем ваш дипломатический статус… – Не помедлил ли он чуточку на этом пункте? – …мы, разумеется, будем готовы уважать его до мельчайших деталей. Но мы, как вам известно, обладаем теоретическим правом объявить вас persona поп grata[71]; хотя правом этим мы пользуемся исключительно редко по отношению к гражданам вашей страны.
– Да, – ляпнул я. – Старина Гай сам просочился, не так ли?
Он навострил уши; я прикусил язык.
– Вы хорошо знали мистера Бёрджесса[72]? – поинтересовался он, пристально разглядывая ручку на предмет обнаружения заводских дефектов.
– Нет нет нет, – вскричал я, – нет нет нет нет. Едва ли мы с парнишкой вообще встречались. Может, только баночку шербета раз-другой с ним раздавили. То есть, нельзя ведь жить в одном городе с Гаем Бёрджессом и время от времени не оказываться с ним в одном баре, правда? Вопрос статистики, я хочу сказать.
Полковник раскрыл папку и прочел несколько строк, тревожным манером подняв бровь.
– Вы когда-нибудь состояли в коммунистической или анархистской партиях, мистер Маккабрей?
– Боже праведный, нет! – весело воскликнул я. – Да я – грязный капиталист. Рабочим – по харе, вот мой лозунг.
– А когда учились в школе? – нежно подсказал он.
– О. Ну да, полагаю, в школьном дискуссионном кружке я пару раз принимал сторону красных. Но в шестом классе мы все переболели если не религией, то коммунизмом – это как юношеские угри, знаете ли. Проходит, как только у вас случается надлежащее половое соитие.
– Да, – тихо подтвердил он. Я вдруг заметил, что у него тоже воспалены сальные железы. Второй страйк – полагаю, именно так у них там выражаются. И как им только удалось наскрести обо мне столько грязи всего за два дня? Но гораздо больше нервировало вот что: действительно ли ее скребли только последние два дня? Папка на вид пухлая и замусоленная, как валлийская официантка. Мне захотелось в уборную.
Молчание все тянулось. Я закурил, чтобы показать, насколько мало меня все это смущает, но он и к такому был готов. Нажал кнопку и велел секретарше попросить уборщицу принести пепельницу. Когда просьбу выполнили, уборщица в придачу включила еще и кондиционер. Третий страйк. Моя подача.
– Полковник, – твердо сказал я. – Полагаю, я могу вам дать слово чести аристократа, – эвона как закрутил мяч, – что меня совершенно не интересует политика, а миссия моя не имеет ничего общего с наркотиками, контрабандой, валютой, торговлей женщинами, извращениями либо мафией? А касается она интересов некоторых из Наивысших Лиц Страны.
Поразительно – с такого захода, судя по всему, удалось. Полковник медленно кивнул, проставил в начале досье свои инициалы и откинулся на спинку. Все-таки в американцах сохранились любопытные реликты старомодности. Комнату заметно расслабило; даже кондиционер, похоже, сменил тональность. Я навострил ухо.
– Простите меня, – сказал я, – но мне кажется, что у вашего магнитофона закончилась проволока.
– О, благодарю вас. – Он нажал еще одну кнопку. Внутрь проскользнула вымяносная секретарша, заменила шпульку и выскользнула обратно, по пути одарив меня крохотной гигиенической улыбкой. Английская секретарша на ее месте бы фыркнула.
– Вы хорошо знаете Милтона Крампфа? – неожиданно спросил Блюхер. Матч был явно далек от завершения.
– Крампфа? – переспросил я. – Крампфа? Ну да, еще бы – очень хороший мой клиент. Надеюсь провести с нем несколько дней. Очень милый старый окорок. Малость не в себе, конечно, но он может это позволить, не так ли, ха ха?
– Не вполне, мистер Маккабрей, – вообще-то я имел в виду доктора Милтона Крампфа III, сына мистера Милтона Крампфа-младшего.
– А-а, тут-то вы меня и поймали, – честно признался я. – С его семейством я не знаком.
– Вот как, мистер Маккабрей? Однако доктор Крампф – известный историк искусств, верно?
– Это для меня новость. И какова может быть область его интересов?
Полковник перелистнул досье – возможно, это все-таки было досье Крампфа.
– Судя по всему, он опубликовал множество работ в американских и канадских журналах, – ответил он. – Включая «He-образ в средний период Дерэна», «Хромато-пространственные отношения у Дюфи», «Леже и контрсимволизм»[73]…
– Хватит! – вскричал я, ежась. – Довольно. Остальные заголовки я мог бы сочинить сам. Подобное мне хорошо известно и к истории искусства не имеет ни малейшего отношения. Моя работа касается Старых Мастеров, и публикуюсь я в «Бёрлингтонском журнале» – я сноб иной породы, нежели этот ваш Крампф, наши ученые тропы не пересеклись бы ни за что.
– Понимаю.
Ничего он не понимал, но скорее бы умер, нежели признал это. Расстались мы в обычной суматохе неискренности. Он по-прежнему выглядел молодо – но все же не так молодо, как на первый взгляд. Я пешком отправился домой, опять в задумчивости.
Джок подготовил к моему возвращению «сотэ» из куриной печени, но желудок мой не был расположен к пиршеству. Вместо этого я сжевал банан и примерно треть бутылки джина. После чего немного вздремнул, забылся ненадолго сном, сложив руки и отплыв в страну грез. Дрема, знаете ли, – наинасущнейшая подмога в неприятностях. Для меня она подменила собой доброго, мудрого, пахнущего табаком и облаченного в твид