Чай оказался не привычным моим «лапсангом» или «улуном», но «Смесью Королевы Марии» производства «Туайнингз»: проницательный Джок – он знал, что подобное утро взывает к тому, что посуровее. Я проглотил первую чашку, затем Джок скормил мне два «алка-зельцера» (как же они шумят!), два «Порошка Бичема»[77] и два декседрина – в указанном порядке, и вся эта коллекция была запита второй чашкой лучшего и ярчайшего от Королевы Марии. Ни за что в жизни больше не скажу ни единого резкого слова об этой святой женщине[78].
Вскоре я снова обрел способность к рациональному мышлению, и рациональная мысль меня побудила немедленно отойти ко сну опять. Я осел было в общем направлении подушек, однако Джок твердо меня перехватил и повсюду на мне утвердил чашки с чаем, чтобы я больше не осмелился пошевельнуться.
– Тут эта профура весь день звонит, – сообщил он. – Говорит она секретарь заместителя того секретаря и дело касается ваших подорожных грамот и если вы можете встать то немедля туда надо ехать, а тот ее хрендель примет вас в любое время до половины пятого. Уже три – почти.
Пришлось, поскрипывая и покряхтывая, подымать себя на поверхность.
– Как вы считаете, кто это был ночью, мистер Чарли?
– Не сброд Мартленда, это уж точно, – ответил я. – Те ожидали бы приема по полной программе, как в последний раз. Что-нибудь пропало?
– Я чего-то не заметил.
– Ну они ведь не стали бы пускаться во все эти сложности лишь ради того, чтобы треснуть меня по затылку, тут сомнений быть не может.
– Мог быть обычный негодяй – не прозвонил нас как следует, не рассчитывал, что нас будет двое, потерял голову и по-быренькому смылся. А вот это забыл в нашем парадном замке – потому и сигнализация не затыкалась.
«Этим» оказался карманный календарь из жесткого целлулоида, размером и формой с игральную карту; на рубашке значился пылкий призыв пить чей-то «Молочный Крепкий Портер». Такой шутя вскрыл бы любой пружинно-цилиндровый замок. Но против моего врезного «Чабба» без ручки, но с цилиндрами из фосфористой бронзы в выемках под ключ, он бесполезен – такое известно любому, кто подвергся хотя бы неделе оздоровительной дрессуры в «Борстале»[79]. Мне это не понравилось. Зеленые щеглы не оттачивают мастерство в пентхаусах на пятых этажах особняков по Аппер-Брук-стрит.
Я впервые задумался об этом – и чем дальше, тем меньше мне это нравилось.
– Джок, – произнес я. – Если мы спугнули его, пока он вскрывал замок, то почему же его не оказалось на месте, когда мы его спугнули? А коли на месте его не оказалось, откуда ему было знать, что нас двое? И если он бросил эту затею до того, как выскочил ты, почему он тогда бросил такую полезную карточку и зачем колобродился в лифте, а не… э-э… а-а… «по-быренькому смылся»?
Джок несколько приоткрыл себе рот, чтобы сим помочь процессу мышления. Я видел – ему больно.
– Неважно, – любезно промолвил я. – Я знаю, каково тебе. У меня тоже болит. Сдается мне, что негодяй просто сунул картонку в замок, чтобы сработала сигнализация, а потом затаился в лифте. Когда же ты выскочил, он рванул вниз, чтобы тебя отвлечь. Затем – снова наверх, на третий, зная, что ты, как разумный парнишка, станешь дожидаться его внизу; из лифта на площадку и пешком на пятый, зная, что со мной можно справиться и в одиночку. Справившись, он слышит твое приближение, прячется за дверью и тихонько исчезает, пока ты приходишь на помощь своему молодому хозяину. Все призвано оставить меня одного, причем с открытой дверью, а тебя на пару минут с дороги убрать. Задуматься нам нужно не о том, как, и даже не о том, кто, – а о том, зачем.
– Чего-нть забрать…
– Если так, то это «что-нть» должно быть чем-то портативным, легко обнаружаемым – ибо много времени он себе позволить никак не мог, – и чем-то крайне важным, чтобы риск его стоил. К тому же, вероятно, – нечто прибывшее сюда недавно, поскольку от всего этого предприятия разит ароматом импровизации.
– …или чего-нть забыть, – продолжал Джок с беспощадной логикой.
Я подскочил, отчего мигрень моя взвилась на дыбы и сокрушила меня своей десницей. То была мерзкая мыслишка, да еще какая…
– Но что на всем белом свете тут можно забыть? – пропищал я, ужасаясь ответа.
– Ну, например, жучок, – ответил Джок. – Или пару унций героина – чтоб хватило вас на годик упечь. Или, скажем, фунт пластида…
– Я возвращаюсь в постель, – твердо заявил я. – И не желаю иметь к этому никакого отношения. Бомбы никто не заказывал.
– Нет, мистер Чарли, вам надо к тому хренделю, замсекретаря. Я сгоняю щас в гараж и пригоню большую банку для варенья.
– Что? И оставишь меня одного в квартире, усеянной теллерминами[80]? – взвыл я.
Но он уже пропал. Горько сетуя, я облачился в случайный ассортимент приличной одежды, на цыпочках пересек квартиру и спустился. Ничто у меня под ногами не взорвалось.
Джок ожидал меня на уровне улицы в «роллзе» – и особым подарком для меня стало то, что он надел шоферскую фуражку. Когда мы прибыли в Министерство, он даже выскочил вперед и распахнул мне дверцу – знал, что это меня приободрит, господи его благослови.
Знаете, честное слово – я не могу припомнить, чего это было Министерство; дело происходило вскоре после администрации Уилсона[81], изволите ли видеть, а вы же помните, как он их все перепутал и поменял все названия. Говорят, по мостовым Уайтхолла до сих пор сиротливо скитаются заблудшие госчиновники, хватают прохожих за рукава и умоляют показать им путь к Министерству технической интеграции. Жалованья им, разумеется, поступают по-прежнему из-за Жиро[82], но больнее всего им сознавать, что родные Министерства до сих пор их не хватились.
Как бы то ни было, Джок оставил меня у этого Министерства, и разнообразные сверхъюноши повлекли меня от одной двери к другой: каждый юноша одет был изумительнее предыдущего, каждая дверь – тяжелее и безмолвнее прежней, – пока я не остался наедине с Л. Дж. Присядом. Я подготовился ко встрече с неким английским полковником Блюхером – однако совершенно ничего общего. Огромный, жовиальный, ширококостный и соломенновласый парняга спустил сапоги с пожеванного стола и накатил на меня, лучась весельем.
– Ха! – взревел он. – Капитально! Рад видеть вас на ногах и в добром здравии, молодой человек! После напряженки лучше всего – вскочить и снова в бой. Нил иллегитимус карборундум[83], а? Не давайте мерзавцам себя измотать!
Я немощно захихикал и провалился в пухлое кожаное кресло, на которое он мне указал. Пока я озирался, в моих безжизненных руках материализовались сигары, виски и содовая. Мебель сюда, несомненно, стеклась из сельского прихода что классом повыше: сколочено все на совесть, но какое-то потоптанное. Прямо передо мной над хозяйским креслом со школьной фотографии щурились и таращились шестьдесят крысят; над ними висел обломок весла с «Восьмерок»[84] – расколотый, обожженный, цветов Сент-Эдмунд-Холла. В углу громоздилась старая медная гильза корабельного орудия, набитая крепкими битами и рапирами со старомодными гардами «бабочкой». Две стены были завешаны ранними английскими акварелями – добротными, унылыми и синеватыми. Нет ничего тоскливее, как говаривал сэр Карл Паркер[85], ранних английских акварелей; разве что выцветшая ранняя английская акварель. Но я съел на таких не одну деловую собаку и всегда глубоко их уважаю.
– Понимаете в акварелях? – поинтересовался Присяд, проследив за моим взглядом.
– Немножко, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. – У вас тут Дж. М. У. Тёрнер с Луарой, а это неправильно, потому что оригинал в Ашмоле; превосходный Кэллоу[86] – примерно 1840 года; Фарингтон[87], которого надо бы почистить; полихромный Джеймз Бурн[88] – такие редки; сенокосный луг Питера де Винта[89] с перекрашенным небом; великолепный Джон Селл Котмен[90]; парочка довольно броских Варли[91] из его последнего периода; Пэйн[92], репродукцию которого напечатали в «Знатоке» еще до войны; Роулендсон[93], которого Сабин выставлял на торги году так в 1940-м; Фрэнсис Николсон[94] – у него Скарборо все выцвело и порозовело, а он просто не мог не брать индиго; и, наконец, самый ценный Казенз[95] и самый утонченный Эдридж[96], которые мне только попадались.
– Мать моя… – вымолвил Присяд. – Отличный результат, Маккабрей. Теперь я вижу – в акварелях вы смыслите.
– Трудно удержаться и не блеснуть, – застенчиво отозвался я. – Дело в сноровке вообще-то.
– Учтите, Эдриджа мне продали как Гёртина[97].
– Так обычно и бывает, – просто ответил я.
– Ну ладно, слушайте – что бы вы мне дали за всю эту кучу?
Торговцу надо привыкать к такому. Раньше я то и дело обижался – пока не познал ценность денег.
– Две тысячи и двести пятьдесят, – сказал я, по-прежнему не отводя от него прямого взора. Он поразился: