нет, – тот же принцип, который постановил, что вы не можете занять деньги в банке, если только вам они на самом деле не не нужны.
Прошло, казалось, великое множество часов, пока наконец мы не отыскали пятачок тени, даруемой какими-то безымянными чахлыми деревьями, и без лишних слов не рухнули под их негостеприимную сень.
– Когда в нашу сторону пойдет машина, Джок, мы вскочим на ноги и ее остановим.
– Как скажьте, мистер Чарли.
На том мы оба мгновенно заснули.
15
Тебя восхваляли все языки,
Но станешь ты, Жан, щепоткой золы.
Ногой не лягнуть – зажата в тиски,
Кулак не воздеть – он взят в кандалы,
Шеей не дернуть – ошейник туг,
Проклятья не выблевать – кляп во рту.
Так что же ты можешь средь смертных мук?
Ты можешь лишь мыслью воззвать к Христу.
Парой часов позже случилось грубое пробуждение: машина, ехавшая «в нашу сторону», с визгом возле нас притормозила. Тот же официальный на вид автомобиль, что проезжал ранее, – из него вывалились четверо огромных грубых мужиков и замахали пистолетами, наручниками и прочими символами Закона-и-Порядка. В один миг, не успев должным образом проснуться, Джок и я уже сидели внутри скованные, и окружали нас помощники шерифа. Джок, оценив ситуацию, принялся низко рычать и напрягать мускулатуру. Сидевший с ним рядом помощник умелым рывком кисти ловко приложил обтянутую кожей дубинку к верхней губе и ноздрям Джока. Это вызывает изощренную боль: на глаза Джока навернулись слезы, и он умолк.
– Эй, послушайте-ка! – сердито воскликнул я.
– Заткнись!
Я тоже умолк.
Джока стукнули еще раз, когда мы прибыли в контору шерифа, располагавшуюся на единственной широкой и пыльной улице пустынного городка: Джок смахнул плечом услужливые помощницкие руки и снова попробовал рыкнуть, поэтому один служитель закона мимоходом нагнулся и жестко двинул его дубинкой под колено. И это довольно болезненно; нам всем пришлось немного подождать, пока он не смог самостоятельно зайти в здание, а нести его было слишком накладно – чрезмерно велик. Меня они не били – я был скромен.
В этом конкретном участке с вами делают вот что: подвешивают за наручники на дверь, а потом мягко, однако настойчиво лупят по почкам – и довольно долго. Если желаете знать, от этого не хочешь, а всплакнешь. Через некоторое время тут кто угодно всплакнет. Вопросов никаких не задают и следов на теле не оставляют, если не считать рубцов от наручников, а это вы сами себе сделали, не нужно было упираться, верно?
«Тогда я в память заглянул свою. Как жаждет пропустить глоток солдат…»[183]
Определенное время спустя в комнату зашел сам шериф. Щуплый и усердный человечек со смышленым взглядом и неодобрительной складкой на лбу. Помощники перестали лупить нас по почкам и рассовали дубинки по карманам.
– Почему этим людям не предъявлены обвинения? – холодно спросил шериф. – Сколько раз мне вам говорить, что подозреваемых не следует допрашивать, пока их должным образом не оформят?
– Мы их не допрашивали, шериф, – ответствовал один тоном неповиновения. – Если б мы их допрашивали, они б висели наоборот, и мы били бы их по яйцам – сами же знаете, шериф. Мы тут просто как бы мозги им готовили к тому, чтоб вы их допросили, шериф.
Тот провел ладонью по щеке – довольно тщательно, проскрежетав нежно, едва слышимо. Так пожилая дама станет гладить свою любимую домашнюю жабу.
– Тащите их ко мне, – сказал он и развернулся на каблуках.
«Тащить» – это он точно выразился: мы бы сами до его кабинета не дошли. Он разрешил нам сесть на стулья, но лишь потому, что мы не могли стоять. И тут неожиданно я очень и очень рассердился – это у меня редкая эмоция, ибо я дрессировал себя, чтобы научиться ее избегать, с самого моего пагубного детства.
Когда я сумел говорить сквозь сдавленное горло и всхлипы как полагается, я выложил шерифу все наши карты – особенно дипломатический паспорт. Сработало – он вроде бы разозлился и сам, а также, быть может, чуточку испугался. Оковы с нас сняли, собственность вернули, за исключением моего «банкирского особого». «Люгер» Джока остался в чемодане, который, как я с облегчением заметил, никто не открыл: Джок предусмотрительно проглотил ключ, а помощники, увлекшись порчей нашей личной водопроводно-канализационной сети, на взлом замка не отвлекались. Это был очень хороший замок и очень крепкий чемодан.
– Теперь, быть может, вы окажетесь милостивы объяснить нам, что означает все это необычайное обращение, сэр, – сказал я, оделяя его мерзейшим своим взглядом, – а также сообщите причины, по которым мне не следует потребовать от моего Посла принять меры к тому, чтобы вас и ваших головорезов порвали на куски.
Он смотрел на меня долго и задумчиво, и умные глазки его посверкивали, а мозг набирал обороты. Куда б ни прыгнул котенок, хлопот шерифу не избежать: в лучшем случае – бумажная волокита, в худшем – много огорчений. Я видел, как он достиг решения, и внутренне затрепетал. Не успел он заговорить, как я кинулся в атаку снова:
– Если вы предпочтете не отвечать, разумеется, я просто позвоню в Посольство и изложу им голые факты, каковы они есть.
– Не нарывайтесь, мистер Маккабрей. Я собираюсь оформить вас обоих по подозрению в убийстве, и ваш дипломатический статус в этой лиге не стоит кучки крысиного помета.
Чтобы скрыть ужас, я по-британски зафыркал. Никто же не мог видеть мгновенного всплеска недоброжелательности Джока возле «бьюика» – да и в любом случае, издали все равно выглядело так, будто он пытался спасти бедолагу, нет?..
– И кого именно я… мы… предположительно убили?
– Милтона Квинтуса Дезире Крампфа.
– Дезире?
– Так у меня записано.
– Чтоб мне! Вы уверены, что не «Вулю»[184]?
– Да, – ответил он начитанно и с полуулыбкой. – Тут у меня стоит «Дезире». – Складывалось впечатление, что будь он англичанином, непременно поддержал бы это мое «чтоб мне!», хотя складывалось и другое впечатление: англичанином он быть ни в какую не хочет, и в особенности, быть может, – англичанином дородным, который сейчас мужественно съежился перед ним.
– Продолжайте, – сказал я. – Испугайте меня.
– Я никогда не пытаюсь. Некоторым людям я делаю больно – такова работа. Некоторых убиваю – то же самое. К чему тут пугать? Я не такой полицейский.
– Спорить готов, своего психиатра вы пугаете, – съязвил я и незамедлительно пожалел об этом. Он не посмотрел на меня холодно и тускло – он на меня вообще не посмотрел. Он упер взгляд в столешницу с царапинами и мушиным калом, затем выдвинул ящик, изъял одну из таких тонких, черных и корявых сигар и зажег ее. Он даже решил не сдувать мне в лицо вонючий дым – он был не такой полицейский.
Но ему непостижимым манером удалось меня испугать. Почки мои заболели ужасно.
– У меня ужасно болят почки, – сказал я. – И мне нужно в уборную.
Он экономно махнул в сторону двери, и я дошел до нее, почти не закричав в голос. За дверью была очень славная маленькая уборная. Я прислонил голову к холодной кафельной стене и утомленно посикал. Крови не было, что несколько меня изумило. На уровне глаз кто-то успел нацарапать на стене «ВСЕХ НАХ», пока его не прервали. Я задумался: «…ОДЯТ»? – но затем пришел в себя, вспомнив о состоянии Джока; перед тем, как выйти, оправил одежду.
– Твоя очередь, Джок, – твердо заявил я, снова вступая в кабинет. – Надо было сразу о тебе подумать.
Джок повлекся в уборную; шериф при этом отнюдь не выглядел нетерпеливым, он вообще никак не выглядел – хоть бы как-то, что ли? Я прокашлялся.
– Шериф, – сказал я. – Вчера я видел тело мистера Крампфа – батюшки, неужто лишь вчера? – и он вполне явно скончался от сердечного приступа вполне обыденным образом. Так чё за дела тада, что чувака пришили?
– Можете говорить по-английски, мистер Маккабрей. Я человек необразованный, но много читаю. Мистер Крампф скончался от глубокой пункции в сердце. Кто-то – я вынужден предположить, вы – ввел ему в бок между пятым и шестым ребром длинный и чрезвычайно тонкий инструмент, а после тщательно стер все следы незначительного поверхностного кровотечения, которое воспоследовало… У нас на Западном Побережье такой «модус операнди» нередок: китайские «тони»[185], бывало, предпочитали шестидюймовый гвоздь, японцы пользуются заостренной спицей от зонтика. Полагаю, это обычный сицилийский стилет, вот только сицилийцы, как правило, бьют им снизу вверх сквозь диафрагму. Будь у мистера Крампфа молодое и крепкое сердце, он бы такой крохотный прокол пережил – мышца как бы просто сомкнулась бы вокруг отверстия; но сердце у мистера Крампфа от здорового было далеко. Будь он человеком бедным, его история сердечных болезней сокрыла бы истинную причину смерти, но дело в том, что он вообще не был человеком. Он был сотней миллионов долларов. А в этой стране сие означает огромное страховое давление, мистер Маккабрей, и в сравнении с нашими страховыми следователями чикагский спецназ по борьбе с беспорядками – сущие гёрлскауты. Даже самый пьяный сельский врач будет оч-чень и оч-чень тщат-тельно рассматривать дохлятину стоимостью в сотню миллионов долларов.
Я немного призадумался. Меня осенило.
– Старуха! – вскричал я. – Графиня! Шляпная булавка! Она там была ведущим крампфоненавистником, а также владелицей шляпной булавки – клейма ставить некуда!
Шериф медленно покачал головой:
– Не выйдет, мистер Маккабрей. Я удивлен, что вы пытаетесь свалить вину за смертоубийство на милейшую и невиннейшую старушку, какая только есть на свете. К тому же, мы проверили. На голове она в церковь носит платок, а шляпами и, стало быть, шляпными булавками не владеет. Мы