е школы он поехал поступать во ВГИК, никто не сомневался в его успехе. Но — не поступил. Не знаю, почему, возможно, отец сам в чем-то напортачил — паинькой он никогда не был. Но зато его заметил режиссер, с ходу предложил сняться в небольшой роли — типаж подходил, к тому же этот персонаж должен был играть на гитаре и петь. А отец еще и песни писал, отличные, кстати. Снимали долго, до следующей весны. Все это время папа жил в Москве у новых друзей, тусил, пил, заводил все новые знакомства. Домой он вернулся какой-то надорванно-шумный, стал каждый день собирать друзей, рассказывал, как у него даже без учебы отлично все складывается. Несколько режиссеров уже взяли его на заметку, есть даже главные роли. Как только первый из проектов запустится, отец надолго рванет в Москву, так что хочет заранее попрощаться с дорогими друзьями. Время шло, школьным товарищам отца скоро наскучили его рассказы, им нужно было учиться, работать. Их сменили какие-то забулдыги, и снова отец рассказывал, что ждет вызова на съемку. А тем было все равно, лишь бы проставлялся почаще. Примерно через полгода отца в самом деле вызвали. Но, думаю, режиссер был поражен, увидев вместо красивого юноши с горящими глазами почти спившегося забулдыгу. На этот раз вернулся он всего через неделю, обиженный на весь мир. А потом уже все покатилось под откос… Даже его родителям стало ясно, что они ничем не в силах помочь. Оставили отцу квартиру, сами переехали от позора на дачу, быстро умерли — я их почти не помню.
— Ой, грустно… — в наступившей паузе тоненько прозвучал голос Даши.
— Да. И только для мамы все оставалось по-прежнему. Когда дед с бабушкой уехали, она стала жить с отцом, ходила за ним хвостиком, сидела в уголке во время застолий. Потом приводила отца домой, отмывала, возилась с ним, как с ребенком. Для бабули это было непостижимо, она-то сразу после первой поездки определила, что в женихи ее дочери отец больше не годится. Она боролась, как могла, но в целом ничего и не могла, конечно. Когда родители поженились, она объявила, что у нее больше нет дочери, и запретила молодым переступать порог своей квартиры. Потом родились мы с Яськой. Тут бабуля немного смягчилась, поменяла условия, согласилась видеться с мамой и даже в самых крайних случаях помогать ей с детьми, гулять или брать к себе на пару часов. Но только чтобы никогда не видеть отца!
У Марины затекли ноги от долгого стояния в одной позе. И сильно давило, щипало в уголках глаз. Сейчас она слушала историю не о ненавистных бывших соседях, а о двух прекрасных молодых людях, возможно созданных друг для друга. О несостоявшихся жизнях, где все хорошее словно по злому колдовству одномоментно превратилось в тлен, в прах. И сейчас ее дочь словно затягивало в черный колодец этого тлена, а она, мать, ничего не могла сделать. Вот разве что подслушивать.
— Отец хороший человек, просто слабый, — сказал Герман.
Даже по голосу было слышно, как он любит родителей, и от этого Марине было больно и противно. Ну кого там любить вроде бы? Алкаша и злую свихнувшуюся тетку! Нет, конечно, это плюс, что он предан семье. Но как же хочется оторвать славного парня от этих гнилых корней!
— В нем много любви. Знаешь, почему мы с Ясей поздно пошли в садик, только в старшую группу? Отец не отдавал, боялся за нас. Нянчился с нами, мыл, пеленал, кормил с младенчества. У мамы ведь почти сразу начались проблемы, депрессия. А отец на время завязал начисто — он это может, воля у него есть. Он нас и развивал так, как ни в одном садике не сумеют, целую систему разработал.
— Вот вы отчего самые умные были в саду и в школе!
— А то. А больше всего пекся о нашей безопасности. Научил кодовым словам или жестам на все случаи жизни. Больше всего он боялся, что нас могут похитить, и не просто предупреждал — учил, так сказать, в полевых условиях.
— Это как?
— А на что он великий актер, хоть и нереализованный? Мог во дворе подойти ко мне или к Ясе в таком образе, что узнать было невозможно. Женщина, которая потеряла котенка и просит помочь ей с поисками. Старик, умоляющий проводить его до машины. Мы всякий раз покупались, отец потом устраивал разбор полетов. Говорил, что помогать людям необходимо, но собственная безопасность должна быть на первом месте. И сейчас, в каком бы ни был состоянии, всегда встречает и провожает маму с работы. Мать считает его лучшим мужем и отцом в мире — другие потешаются над ней, а вот я согласен.
— Лучше бы он работал и нормально вас обеспечивал! — буркнула прагматичная Дарья.
— Возможно. Он старается, выступает в разных местах с песнями, с моноспектаклями. А ничем другим заниматься не может, говорит, что это гибель для него. Зато он никогда маму не бросит, жизнь отдаст за нее, за меня. Они с мамой словно кровные родственники, папа маму так и зовет «сестра моя, супруга» — маме очень это нравится. Это из «Песни песней» выражение, переделанное. Там «сестра моя, невеста».
— Круто, а кто исполняет? — оживилась девушка.
Марина молча схватилась за голову.
— Что? А, нет, это в Библии. Я так иногда про тебя думаю, Даш.
— Правда?
Пауза на поцелуи.
— Слушай, такой вопрос, — нерешительно начала Даша. — Твоей бабуле сразу рассказали про Ясю… ну, когда она… когда ее не стало?
— Почему ты спрашиваешь? — удивился и даже отступил на шаг Герман.
Теперь Марина могла его видеть — и словно новыми глазами оценила его лицо, такое красивое, что дух захватывало. Если даже у нее такая реакция, то что уж там о Даше говорить.
— Можешь не отвечать.
— Нет, почему же. Я просто удивился немного. Мы в самом деле долго скрывали от бабули Яськину гибель, она ведь была после операции, лежала тогда в больнице в Питере. Главврач отделения вызвал маму и сказал: что хотите придумайте, только правду не говорите. Иначе потеряете не только дочь, но и мать! Честно говоря, бабуля из всего нашего семейства только Ясю и любила, подарки ей делала, в гости зазывала. Мы с мамой придумали легенду, будто Яся уехала в Москву, в школу-интернат для особо одаренных детей.
— А когда правду сказали?
— Да я не помню уже, наверное, через пару месяцев. Мама взяла это на себя. После этого бабуля обвинила нас всех в смерти любимой внучки, перестала общаться с мамой. Только мне звонит, и то редко. Слушай, ладно, побегу я, Дашонок, пора…
Хлопнула дверь, горестно всхлипнула Даша. Марина воспользовалась моментом, чтобы проскочить из ванной в спальню. Но не за полотенцем, а чтобы прилечь на диван. Ей было тревожно до боли в груди.
Но почему все так неладно? Она еще относительно молода, ей нет и сорока. Многие в этом возрасте только еще создают семью, задумываются о ребенке. Марине нравилось быть молодой матерью, это сулило столько увлекательного. Казалось, будут с дочкой как сестры, и по выставкам ходить, и на юг ездить, обе молодые, полные сил. Но уже в одиннадцать лет Даша отстранилась от матери окончательно. И что остается ей, Марине? Воспоминания, и по большей части недобрые, пугающие. Словно все хорошее было только до того страшного дня, когда черная тень пронеслась от крыши к тротуару.
А вот и самое страшное воспоминание накатило — не замедлило! Даше только что исполнилось шестнадцать, в субботний день они с Герой собрались в кино и погулять, хотя, на взгляд Марины, погода премерзкая: февраль, оттепель, с неба сыплется колючая крупа, на земле тает и превращается в грязное месиво. Но сияющая Даша заверяет мать, что гулять они будут по торговому центру, недавно отстроенному, там красиво и много всего интересного. А полтора часа спустя — она только успела приготовить обед и полежать в ванной — раздается звонок. Номер Дашин, но Марина слышит голос Германа, такой странный, будто он говорит с петлей на шее.
— Марина Евгеньевна, не волнуйтесь, но Даша в больнице.
Уши от паники закладывает, остывают пальцы, она кричит:
— Что с ней?! Она жива? Она в сознании?
— Ею занимаются врачи. Марина Евгеньевна, вы приедете? Я буду ждать вас у главного корпуса, здесь легко заблудиться.
Потом немыслимая кутерьма, она вызывает такси, одновременно одевается, натягивает вязаную шапочку на мокрые волосы, вода с них стекает по груди и спине. Звонит Николаю, потом сбрасывает, сообразив, что муж сегодня в Питере. Да он с ума сойдет, ведь в отношении Даши он не меньший параноик, чем она. Помчится в их город — а вдруг авария? Нет, позвонит, когда увидит Дашу и будет уверена, что дочь жива. Сердце обрывается при мысли, что от нее тоже могут скрывать самое страшное.
Пять минут езды до больницы, испуганные глаза водителя в зеркале. «Вам плохо, гражданочка? Так нужно было скорую вызывать, не такси. Поранились, что ли?» Марина только потом поняла, что вязаная розовая шапочка намокла, и казалось: на ней выступает кровь разбитой головы. Добрый пожилой дядечка пытается договориться у шлагбаума, чтобы пропустили: он везет пострадавшую. Но Марина уже выпрыгивает из машины прямо в льдистую лужу, бежит к главному корпусу, где стоит Герман, застывший, пугающе бледный.
— Она жива? Скажи мне правду! — налетает на него Марина, хватает за плечи.
— Она жива, — говорит он так твердо, что получается сделать вздох. — Угрозы жизни никакой нет. Даша сейчас на рентгене в травме, потом повезут на отделение. Идемте.
— Что случилось? — наконец догадывается Окунева спросить уже в помещении, когда становится ясно, что Дашу еще не вывозили. — Вы же просто собирались в кино!
— Даша промочила ноги. — Герман говорит короткими рублеными фразами. — Ступила в снег, а под ним оказалась лужа, глубокая. Я сказал, что ей необходимо переобуться, в кино так идти нельзя. Но Даша не хотела возвращаться домой, мы бы опоздали на сеанс. Я предложил зайти к нам.
Марина ощущает приступ дурноты, прижимает ладонь ко рту. Проклятый дом, как бы она хотела, чтобы он исчез, провалился под землю. Она даже улицей той никогда больше не ходила. И ей казалось, что хоть в этом дочь с ней солидарна.
— Ты заставил ее, — цедит она сквозь зубы.