Ну во-первых, слово «водка» было известно в XVIII при императрице Екатерине, и даже фигурировало в официальных документах. Во-вторых, это слово польское и пришло к нам изначально оттуда.
То есть никакой «водки» Менделеев не изобретал.
Кстати, и никакой приязни он к ней не испытывал, а если пил — то красное сухое вино.
После осетрины и перед супами сделали паузу.
Первым стал докладывать дядя.
— В обоих трактирах его хорошо знают. Питался — не экономил. На чаевые давал прилично вполне. В трактиры разрядом пониже не заходил. Пил умеренно, и никогда с утра.
— Значит, по вечерам дома не набирался, — логично уточнил Казанцев. — А в трактирах ни с кем не встречался?
— Вот, за два часа до убийства недолго сидел с ним за столиком господин средних лет. Половой затруднился его описать, но заметил — разговор был несколько минут всего и господин этот нервничал.
— А наш клиент?
— Спокойно, наоборот. Ссоры не было.
— Так... — Казанцев хотел что-то сказать от себя.
— Ты погоди, Митя, впереди главное. Никто из половых не видел этот бумажник. — Дядя протянул ему. — Можешь теперь приобщить к делу.
— Никто не видел?
— Ни разу. Он доставал деньги из кармана. Нередко пачкой, где и пятьдесят рублей замечались.
Информацию дядя закончил.
И я быстренько изложил, что поведал мне приятель-художник, и что два курса покойный проучился у Лялина.
— Постой, Сережа, Лялин — фигура. Выполняет заказы Императорского двора.
— Только сейчас о деталях его не расспросишь.
— Сильно болен?
Казанцев кивнул. И мотнул головой:
— Только ни в каком грязном деле участвовать он не мог. И вот что еще, вы, Сережа, в студии своего приятеля были. Какова разница с той мансардой?
— Почти как вертеп и аптека.
Оба они переглянулись, ясно стало — вопрос задан лишь для окончательного уточнения.
— Я уже не говорю, что кто-то там тигли убрал — следы же видны на полках. Пять или шесть — вес немаленький.
— Добавь сюда крупную конфорку — тигли разогревать.
— А то и две.
Половой подошел узнать, не желают ли господа первого блюда.
Все согласились на свиной рубец с луком.
— Странно-странно. Андрюша, а роста какого был тот, что беседовал с ним в трактире?
— Прости, подумал только сейчас. Но через час всё можно узнать.
Я ничего не понял, и с таким выражением, что дядя счел пояснить:
— Душить там неудобно, узко очень, ты помнишь. Жертва — повыше среднего роста, стало быть, убийца наверняка был высоким.
— А если убийство произошло вообще не там? — вырвалось у меня, именно вырвалось, а не под действием мысли.
Оба внимательно посмотрели.
Потом, молча, друг на друга.
Снова на меня.
— Ты хочешь сказать — наверху?
Я еще сам не знал, хочу ли это сказать, и промямлил:
— Ну... как-то да...
— Сейчас дообедаем, — поспешно заговорил дядя, а супницу нам уж несли, — я отправлюсь уточнять рост этого типа. Так?
— Да, если он невысокий, в убийцы не подойдет.
— Но далее, Митя, как у нас говорили: «на безрыбье и раком свиснешь».
— Говорили, однако ты про что сейчас?
— Ты, Серж, прости — без супа побудешь. Маши срочно к своему художнику. Сажай его невдалеке на этюды, но так, чтобы боковым зрением он контролировал мансарду и главный выход из дома. А малюет пусть что-то окрестное. Вечером здесь встречаемся. Дуй!
Я успел уловить аромат открытой половым супницы — но что было делать.
Друга я застал уже одетым для выхода, отправится он готов был за авансом на портрет очередного купца, и мое спешное появление вызвало негодованье почти:
— Брат, какие, так их, этюды! Я за глупый портрет тридцать целковых возьму!
И прежде чем начать выслушивать более резкие изречения, я быстро проговорил, что просьба от Третьего Отделения, а там, во-первых, речь не о тридцати целковых. Во-вторых, это князь Сашка Гагарин может с мостов падать, а таких как ты — быстро «на Съезжую» и в Торжок куда-нибудь годика на два. В-третьих...
— Да не спорю я с тобой. Толком объясни — где там на Кадашах?
Пока ехали на извозчике, я про эти тигли всё думал.
По двухгодичному курсу физики мы с ними достаточно дел поимели. Грубо говоря, это конические чашки разных размеров из огнеупорных материалов, именно назначенные для изготовления в них всевозможных металлов и сплавов. Лабораторные тигли невелики, но по следам на полочке, от неостывших до конца днищ, — были и тигли немаленькие. По конкретному тиглю любой специалист определит, что именно в нем изготовлялось.
Но вот куда они подевались?.. Штук пять или шесть общим числом.
И правильно: как минимум одна мощная конфорка должна их обслуживать. Керосин, кстати, к ней необходим — но тоже нет и следа. Вытяжками прекрасными как раз мо
НОВЕЛЛА II
Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.
Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.
— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.
Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.
— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?
Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.
— Руки на новую вещь чешутся!
Обычно — какую именно, не знал он еще сам.
А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.
Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...
А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.
И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.
Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!
Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.
Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.
Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.
— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.
Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».
Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.
Две большие кружки прекрасного пива.
— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.
— А лекция?
— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.
Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.
— Не бойся, это чудное насекомое.
— А не ядовит ли, подлец?
Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом — я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:
— Ой, хорошо!
Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик — зеленее зеленой травы — решился исследовать мой башмак.
Две прелестные баронессы встретились нам по дороге — я был представлен.
Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.
— Сестры? — шепнул я.
И в ответ получил от Сашки кивок:
— Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.
И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.
Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии...
— Sorry-sorry! — раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. — К счастью для меня, еще не начинали?!
— Пиво пьем отменное, — небрежительно произнес Сашка.
По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:
— Так, господа, кому лекция — лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?
— Да, но...
— Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.
В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.
Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил: