Я отказываюсь и сажусь, просмотреть заодно газету.
И сразу почти натыкаюсь на сообщение из Америки, о том что Алан Пинкертон провел очередную успешную акцию, на этот раз по задержанию опасной банды, похитившей огромные деньги при их железнодорожной перевозке.
Эх, опять нужно забегать вперед, так как нельзя не рассказать об одной важнейшей и буквально трагической истории.
Убийство Авраама Линкольна.
Оно произошло в апреле 1865 года, в ложе театра, куда просто вошел один из артистов и выстрелил президенту в голову. Четырьмя годами раньше Алан Пинкертон, который обеспечивал охрану Линкольна, предотвратил покушение на него в Балтиморе. Но кто-то наболтал, что покушение было фиктивным — Пинкертон устроил всё, чтоб отличится. Президент вскоре отказался от услуг знаменитого агентства, у него существовала какая-то незначительная охрана, но квалификация людей Пинкертона была высочайшая: превосходная наблюдательность, быстроте и точности стрельбы позавидовал бы любой ковбой. Его человек прогуливался бы в коридоре, обязательно не у самых дверей в ложу, и если бы тот убийца не отреагировал на приказ «Стоять — арестован!» и попробовал сунуть руку в карман, убит был бы сразу на месте.
Америка потеряла великого президента. Его заслуга не только в победе в гражданской войне, в освобождении негров, и шире — он собирался добиваться их полноценного включения в американское общество, Линкольн обладал прекрасным политическим и экономическим мышлением. Все, кто не воевал на стороне Юга, уплатив 10 долларов, могли получить до 65 гектаров земли, которая через пять лет трудовой деятельности переходила в их собственность. Два миллиона человек стали крупными, средними или мелкими фермерами. Крупные и средние создали наемную рабочую силу, то есть сельскохозяйственный сектор, и трудовая обеспеченность людей выросла еще примерно на три миллиона. Вскоре производительность фермеров стала в разы превосходить бывшие плантации Юга, построенные на рабской силе. Через год наш Император Александр II отменит рабство крепостного права, но не даст людям земли, и как сказал Некрасов: ударит «одним концом по барину, другим по мужику». По барину — потому что многие понесли убытки, а мужики кроме запрета на перепродажу и на некоторые издевательства ничего и не обрели, однако же немалая часть их, не обеспеченная землей даже для собственного семейного прокорма, раньше хоть как-то поддерживалась барином, а после стало — да хоть помри.
Размышляя про умных американцев, я лишь со второго раза понял, что помощник нотариуса приглашает меня пройти.
Кабинет... да, дорогой нотариус.
Но это значит — репутация у человека на высоте.
Не пожилой еще; что называется — рязанская морда, такие любят выпить и закусить, улыбка искренняя, располагающая.
Представился и сообщил, что прибыл с просьбой небольшой от генерала Казанцева.
— Дмитрия Петровича?! Весь к вашим услугам.
— Знакомы с ним?
— Не близко, но да, знаком.
Излагаю дело про даму, которая у него оставляла копию завещания.
Он сразу вспоминает, тем более что дама была всего неделю назад в день смерти генерала.
— Я еще сказал ей, что копия, в случае чего, не будет иметь реальной юридической силы. Предложил ей оставить у меня в порядке нотариального обеспечения оригинал.
— И она отказалась?
— Да. Точнее так: заявила, что хочет сначала показать оригинал одной, как она выразилась... а, «якобы племяннице», а потом отдаст на хранение мне, подписав соответствующий договор, разумеется.
— Простите, я хотя не юрист, но представляю себе так, что именно нотариус является той фигурой, которая доводит до сведения родственников, или шире сказать — претендентов, содержание завещания.
— Совершенно правильно себе представляете. Я попытался ей это высказать, но она уже быстро направлялась из кабинета и в дверях проговорила что-то вроде «хорошо-хорошо».
— Как бы не поняла вас?
Нотариус, не зная что ответить, пожал плечами и лицом выказал недоумение.
Оставалось только поблагодарить и просить дать мне копию завещания для переписки.
— Лучше вам помощник мой перепишет, он быстр в этом деле. А сейчас извините, у меня клиент очередной, день сегодня просто набит посетителями.
Попрощались.
Я снова обосновался в приемной, но ненадолго совсем, потому что помощник, действительно, очень скоро справился со своей работой.
Вышел на улицу и тут же, остановившись на тротуаре, прочитал короткое завещание.
Большая его часть содержала перечисление имущественных ценностей завещателя, затем указывались имя-отчество и фамилия госпожи такой-то, коей всё указанное переходит в полную неотъемлемую собственность после смерти завещателя. Далее, совсем уже внизу, дата — за полгода до смерти — и указание где именно стояли его подпись и личная печать.
Н-да. Не имея других мыслей — что еще обо всём сказать — я пошел прогулочным шагом. Время позволяло совсем не спешить, поэтому счел я лучшим пройти отсюда версты полторы к трактиру пешком, не отягощаясь бесполезными пока что догадками, а наслаждаясь летним началом Москвы, которого так ждали душа и тело с той мокрой осени, потом холодной зимы и снова мокрой уже весны, со снегом, который вздумывал вдруг снова нападывать, и даже до середины апреля.
«Эх, дураки наши предки, — сказал как-то Сашка, — кто они там были, поляне-древляне, не могли взять хоть градусов на десять пониже».
Действительно, дураки, мелькнула и у меня неуважительная эта мысль.
Вышло как-то очень точно с моим движеньем к гурьинскому трактиру, и появился я там минута в минуту.
У-у, дядя уже распоряжается за столом, видит меня и приветственно машет рукою.
Казанцева нет.
— Его к начальству за каким-то делом позвали. Подъехать должен вот-вот. Копию завещания принес?
— Принес. Навряд, однако, найдется там интересное.
Дядя, впрочем, прежде чем прочитать, заканчивает заказ с половым — соленья какие-то под водку. Не возражаю я против поросенка?
Не возражаю.
Теперь дядя берется читать.
Пробегает глазами... на лице не замечаю никакого разочарования.
— Ну а что ты хотел? Стандартно. Вот подлинник теперь любопытно взглянуть. И интересно, как Настя так порвала оригинал, что одна часть куда-то исчезла, а другая осталась у владелицы?
— Казанцев поедет к ней?
— Непременно. И вот что мы, по ходу дела, придумали. Анастасия уже вызвана в Экспедицию, и когда явится — напишет заявление с просьбой почерковедческой экспертизы, так как она сомневается в подлинности почерка дяди.
— Она не говорила, что сомневается.
— Это неважно, напишет. Но, — дядя поднял для моего внимания палец, — мы считаем, что она такое заявление уже написала.
— Понял.
— Далее слушай, у Казанцева есть два высококлассных почерковеда, экспертиза которых для суда будет делом решающим. О, вон и Дмитрий Петрович!
Лакей приглашает пройти на второй этаж в кабинет генерала, где нас ожидает новоявленная наследница. Очень интересно, в какой манере поведет себя Казанцев на этот раз.
Вид у него сейчас вполне благодушный, к тому ж, сегодня он в «гражданском» — кремовом летнем костюме и в тон ему рубашке и галстуке. Вид такой его молодит и делает схожим с адвокатом каким-нибудь, весьма успевающим. Оказывается, ходить на работу в «гражданском» иногда у них принято и даже считается чем-то вроде хвастовства перед прочим чиновным людом.
Кабинет оказался размещенным в большой ротонде с высокими сплошными окнами по всему округлому периметру, за окнами кроны деревьев — стало быть, сад.
Женщина — белокурая, улыбчивая, невысокого роста.
Не то чтобы полноватая, а с округлыми выразительными формами.
Лицо, на мой вкус, с излишней красивостью — конфетная привлекательность, этакая, как с этикетки, улыбчивые карие глазки.
Казанцев представляет нас, как сотрудников, потом себя с добавлением — «действительный статский советник».
Дама при этих словах делает книксен:
— Очень польщена. Садитесь господа.
Несколько стульев у окон, мы просим сесть сначала хозяйку, она занимает кабинетное у стола кресло.
Казанцев, впрочем, остается стоять.
И начинает вкрадчиво, нежно почти:
— Случай крайне деликатный, мадам. Мы уже проверили копию завещанья у вашего нотариуса, но... но, мадам, у племянницы покойного генерала есть очень влиятельные покровители, граф Строганов, например.
— Недавний наш генерал-губернатор?
— Он самый. Есть еще кое-кто в Петербурге. На нас оказывают, как это...
— Давление.
— Вы правильно выразились, мадам. Требуют, чтобы всё было проверено и, так сказать, перепроверено.
Казанцев, успешно вполне, играет роль незлобивого простачка.
— Господа, я сама за то, чтобы всё было безукоризненно в смысле каких-либо подозрений.
Ее лицо делается серьезным.
А сейчас уже напряженным, и с заметными колебаниями «сказать — не сказать».
— Видите ли, господа, он любил свою племянницу... — она, наконец, решается: — но больше всего он любил меня.
Ее взгляд слегка тупится.
Дядя сразу приходит на помощь:
— Мадам, расскажите о последних часах генерала. Я в свое время, — врет он, — имел удовольствие быть с ним знакомым, хотя в последние годы не виделись.
— Да, — она приходит в себя, и рада, что «о другом», — очередной сердечный приступ, задыхание. Я тут же посылаю за его доктором, — она называет фамилию. Тот приезжает скоро, дает какие-то капли, они успокаивают несколько... я веду угостить его чаем, сидим какое-то время... и вдруг сиделка, оставленная на дежурстве, бежит-докладывает, что сильный хрип... в общем через минут пятнадцать всё кончилось. Да, господа, не желаете ли чаю, перекусить слегка?
Поблагодарив ее, мы отказались.
— И написала племянница на вас ответное заявление.
— Вот интересно! Какое же?
— Что почерк дяди не считает подлинным.
— Да господа... во-первых, вот в конверте остатки подлинного завещания, во-вторых, генерал, у вас же есть специалисты по почерку. — Она выдвинула на себя средний ящик... покопалась и извлекла пачку бумаг. — Вот здесь его оригинальный почерк, пожалуйста. Это из архива. — Еще что-то нашла: — А вот два самоличных армейских приказа. — Она подвинула бумаги на край стола, и конверт с завещанием. — Вот