будьте любезны забрать.
— Я дам вам по всем бумагам расписку.
Казанцев сел в уступленное ему кабинетное кресло, быстро сделал опись и расписался.
Вчера еще я получил от Ольги записку с приглашеньем сегодня вечером на ее день рожденья. Вечер у всех оказался занят: дядя отправлялся в театр с Великой княжной — «посидеть в царской ложе», Казанцев — на юбилей к сослуживцу, мне очень хотелось заехать в гостиницу к Насте и как-то поднять ей настроение вечерней прогулкой или театром, тоже, но надо было обязательно к Ольге, в их семейный особняк на Большой Бронной, откуда Ольга по поводу молодежных сборов всегда выгоняла куда-нибудь в гости родителей.
И конечно, она была слишком привлекательна, чтобы ею пренебрегать.
А визит к наследнице произвел впечатление странное. Может быть, несчастно обиженная Настя действительно дернула за кусок листка с завещанием, может быть, сознание ее с собой не в ладу?.. Трудно было верить и не верить обеим.
Еще включался материальный мотив: Анастасия неплохо получала за свою педагогическую работу в Смольном, от небольшого родительского наследства у нее, тем не менее, оставалась неплохая в Петербурге квартира и еще маленький, но всё же, от ценных бумаг доход. Секретарь же эта ничего не имела, кроме накоплений, если те были сделаны, от предыдущей гувернантской зарплаты. Конечно, Настино состояние и близко сравниться не может с двумя тысячами душ и хорошим домом в Москве, но...
А что «но» я не знал сам, и немножко меня раздражало опять проявленное дядей и Казанцевым равнодушие — «разберемся, мы только в начале пути». А в судьбах — кто-то из двух молодых этих женщин преступник! — в судьбах мы разберемся? В ощущении несчастливости своей того, что есть реальный преступник, мы разберемся?!
Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком — хотелось еще подумать.
Завещание... мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.
После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой... слово без последних двух букв — «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.
Которой передается в наследство всё перечисленное?
Меня резануло вдруг — глубоко внутри что-то не понравилось.
Что именно?
Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна... почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?
Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.
Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».
Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой... а потом тонкие длинные ноги...
— Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так...
— Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля — как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем — это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.
Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.
Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.
Но, наконец, доезжаем.
За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.
Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.
Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.
— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.
— И по срокам его жизни...
— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?
Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.
— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.
Объясняю в деликатной манере «в честь чего».
Доктор слушает... и брови его сдвигаются:
— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?
— Ну, так с ее слов.
Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.
— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.
— Почему?
— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?
— Ну, не ребенок.
— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.
Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:
— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?
— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.
— Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?
— Капли. Для повышения артериального давления.
— Что если их не давать, э, точнее — давать вместо них нейтральное что-то?
— У меня нет оснований для такого заключения.
— И все-таки, теоретически?
— Если простыми словами — увеличится риск остановки сердечной деятельности.
Н-да.
Опять моя мысль останавливается только на этом.
Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.
Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.
Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.
О! прогуливается, дожидаясь, у входа.
Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:
— В Донской монастырь.
— Далековато, барин.
— А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?
И сразу поехали быстро.
Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:
— Вы верите, правда, что-то получится?
— Настя, мой дядя — ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?
— Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.
— А Казанцев — главный человек Москвы по уголовным делам.
— И еще вы! — Она улыбается чуть шаловливо. — Вы сказали, мы едем в монастырь?
— Донской — главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.
Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью — семнадцатого, Донской монастырь — не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» — Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы — от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.
Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.
— Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.
Опять улыбка — полного и радостного доверия.
«Такая» не может быть у преступницы.
Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.
Скоро начинается обещанная сирень.
Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями...
— Это чудо какое-то!
— А я вам и обещал.
Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.
Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.
Нас благодарят и крестят.
Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.
Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья... и несчастья.
Мы сначала идем в собор — помолиться и поставить свечки.
Расходимся там... каждый думает о своем.
И снова встречаемся на ступеньках у входа.
— Как хорошо здесь, нетягостно, — говорит Настя. — У нас на Невском кладбище всё плиты-плиты, знаменитости разных значений, давит, в ушах звучит — их нет, их нет.
— А здесь, будто мы вместе все.
Она согласно кивает.
Мы идем по нешироким мощенным дорожкам, я в роли гида, небо ясное над головой — синева, уходящая в бесконечность.
Много деревьев, высокой травы — в них птицы, отрывки пения там и здесь.
— Сережа!
Я поворачиваюсь...
— Павел Дмитриевич! Здравствуйте, а я думал, вы в Париже.
Граф Киселев. Я знаю его с детства, он воевал с моим дедом, был одно время его подчиненным. Выглядит в свои семьдесят два удивительно бодро. Один из самых замечательных людей России, как говорит о нем папенька. Похоже Строганову — великолепен и в военном и в административном деле, человек у него на первом месте — любой, пусть самый маленький. Граф подал проект освобождения крестьян еще Александру I, кажется, в 1816-ом. Авторитет огромный имел и у Николая I, да вот «новому» не угодил и отправлен послом в Париж. Впрочем, угождать граф всегда почитал за низость.
— Так ты закончил университет?
— Да, свой физмат.
Настя представляется и кланяется.
— Что делаешь сейчас?
— Болтаюсь пока при дяде.