— Нет, я этим ремеслом не занимаюсь.
— Видите ли, просто к сведению...
— Да-да, извольте.
— При признательных показаниях за такое деяние человеку грозит всего лишь ссылка года на три, а то и на два. А при уличении — тюрьма-с, годков на пять.
Нас ждало разочарование, гость не сомневался уже — фактов для обвинения у нас нет.
Он просто пожал плечами, принимая к сведению сказанное, но всем видом давая понять — к нему это никакого касательства не имеет.
— Добро. Больше не задерживаем, оставьте у секретаря адрес имения тетушки.
— Филера за ним пошлешь? — спрашивает дядя, как только гость выходит из кабинета.
— И даже двух, для чего я по-твоему выходил, — в голосе Казанцева недовольство, злоба, даже какой-то оттенок обиды. — Ну, нет у нас на него ничего! Ни малейшей зацепки!
— Дмитрий Петрович, — неловко, но я не могу не задать этот вопрос, — если бы Огурца не прибили, ведь мог он выдать заказчика.
Казанцев замотал головой:
— Во-первых, он вообще ничего не стал бы признавать. Это у них называется «играть в незнамку». Ни один серьезный главарь банды на сотрудничество с полицией не пойдет. Во-вторых, остальные боялись бы быть разговорчивыми, и мы не получили бы столько информации. Фактически семь преступлений раскрыты, которые висели у меня камнем на шее.
— Теперь верти дырку в мундире для ордена, — подбадривает его дядя.
— Променял бы эту дырку, на разоблачение гадины той. И как девчонке наследство законное вернуть, скажи ты мне?
— Я знаю! — вырывается у меня вместе с пришедшей об этом мыслью.
Оба, вот что и называется, воззрились.
— Знаю, как вернуть Насте наследство, и завтра всё сделаю.
— Родной, ты не скажешь нам, как именно сделаешь? — нежно-нежно говорит дядя.
— А вот нет! — вступает во мне задор. — Завтра сделаю, а потом доложу.
— Сергей, но ведь без всяких рисков, о которых мы говорили?
— Не беспокойтесь, Дмитрий Петрович, на мирном цивилизованном уровне. — Я присматриваюсь к столу. — Однако дайте мне ненадолго вот этот листок.
Настю решаем не вести, на ночь глядя, в «меблированные», переночует в особняке у дяди. По дороге он делает слабую попытку узнать всё же о моих планах, но я, гордый собой, ему в этом отказываю.
А с Настей мне нужно поговорить пять минут.
Она ждет нас, не ложилась и, как сказал слуга, за весь день от волнения ничего не ела.
Дядя распоряжается накрыть поздний ужин,
Я согласился участвовать, и пока дядя переодевался, переговорил с Настей, получив от нее на всё радостное «добро».
В середине ужина доставили депешу от Казанцева.
Дядя, прочитав, передал мне; сказано было: наш гость сразу по приходу домой отправил посыльного с запиской к своей даме; филеры заставили показать, значение оказалось ничтожно: «Всё в порядке. Я уезжаю. Не ищи».
Не было даже подписи.
— Улик не прибавилось, — грустно констатировал дядя.
— Чепуха! — отреагировал я. — Завтра Настя получит свое наследство.
Та дождалась, когда мы вернемся к тарелкам, и быстро перекрестилась.
Я покинул их в половине двенадцатого, но велел извозчику везти не к себе домой, а на Петровку к другу-художнику. Манера его работать до часа, а то и до двух, визит такой позволяла.
— Серж! — обрадовался он. — Взгляни-ка сразу, только закончил лакировку портрета молодого купца одного, как тебе манера моя — хуже, чай, не становится?
Я посмотрел.
И искренне похвалил: технически исполнено на хорошем профессиональном уровне, и реалистично — без лести. Хотя, может быть, оттого, что натура сама по себе хороша.
Мой отзыв «согрел» приятелю душу.
— Давай, Серж, немного вина.
— Ну, немного — давай. Но я к тебе, брат, по серьезному делу.
— Написать важную персону?
— Важное нечто, но не персону, — достаю листок покойного генерала, — две строки сымитировать почерка этого.
— Брат, но я не по таким делам мастер.
— Ты вообще мастер. Ну, очень нужно!
— ... почерк-то не сложный совсем. Да пожалуй, что сделаю. Однако ж позволь полюбопытствовать — для чего?
Рассказываю: покажем одной аферистке, приятель которой подделал в ее пользу завещание; если она будет упорствовать, пойдешь в полицию с признательным показанием; за такую самосдачу получишь три или только два года ссылки, в Тобольск, например, и премию в пятнадцать тысяч рублей.
— Позволь-позволь, это что же — я уголовным преступником окажусь?
— Я всем знакомым раструблю, что тебя сослали за убеждения, что ты на Красной площади у Лобного места кричал лозунги Французской революции: «Свобода, равенство и братство». И все поверят, потому что ты спьяну можешь и не такое натворить.
— Нет, Серж, это как-то несерьезно.
— Пятнадцать тысяч несерьезно? Потом, Тобольск тоже купеческий город, и там портреты нужны. Наконец, туда ссылали Радищева, Сперанского, и нескольких декабристов — нарисуешь дома, где они жили, у родни нарасхват пойдет.
— Хм, сама по себе идея хорошая. Однако ты сказал — «если она будет упорствовать», а если не будет?
— Получишь тысячу рублей от законной наследницы.
— А так пятнадцать?
— Да. И прикинь — люди вообще там даром живут.
— Оставляй лист, приезжай завтра в десять. Выпей на дорожку.
Назавтра в десять.
Я сравниваю листок покойного генерала и две строчки, переписанные оттуда на другом листе.
Талант.
— Слушай, а ты и векселя подделывать можешь. Не пробовал?.. Ладно, поехали.
Тот самый дом на Воронцовом поле.
Через минуту мы в знакомом уже мне кабинете, посреди стоит улыбающаяся женщина с блестящими от довольства глазами.
Мы кланяемся.
— Рада вас видеть, господин Заваьялов. — Вид откровенно ликующий: «приперся щенок, да еще с каким-то растрепанным брандахлыстом». — Представьте мне вашего товарища.
— Чуть позже. А прежде всего не могу не сказать, что вы великолепно выглядите, сударыня.
— Благодарю-благодарю.
— И не могу не сказать, что я это великолепие несколько поубавлю.
Брови ее изогнулись дугою вверх, взгляд стал насмешливым... но и внимательным.
Достаю из папочки два листа и протягиваю ей.
— Что это?
— Это, извольте видеть, оригинал и подделка почерка покойного генерала. Не правда ли — один к одному? А это, — показываю на приятеля, — автор подделки, которого ищет полиция. Но одумался человек, и с раскаяньем готов явиться хоть тотчас в полицию. С показаниями на вас, разумеется, как на заказчика.
Лицо ее меняет прежнее выражение на гневное и растерянное, и даже в щеках появляется желтизна.
— За раскаянье и выдачу подлинного преступника грозит ему ссылка, не более на три года, он уже выбрал Тобольск.
Она хочет сказать, но из полуоткрытого рта звук не доносится.
Этим надо воспользоваться:
— Но есть, сударыня, компромисс. В сейфе у генерала находились облигации на сумму более двадцати тысяч рублей. Облигации на предъявителя, однако при их продаже клиентам записываются против фамилии номера. Мы, таким образом, можем легко заблокировать эти облигации, вы ведь не заботились от них избавиться — по ним идут хорошие проценты. Итак, под мое и Настино честное слово облигации остаются у вас — можете как угодно распоряжаться.
— Какой вы, Завьялов, фантастический негодяй, — тихо произносит она, цвет лица понемногу к ней возвращается.
Раздумывает... и я не тороплю.
— Послушайте, Завьялов, а может быть мы с вами договоримся, этак, напополам?
Чтобы не вдаваться в мораль, прибегаю к простейшему аргументу:
— Сударыня, я богат.
Она понимает.
Кивает несколько раз головой:
— Истина говорит простыми словами. ... А кто так сказал?
— Еврипид в одной своей пьесе.
— Да-да... что ж, я даже не буду переодеваться — едем к нотариусу, пишу официальный отказ от наследства.
— А как же, — заволновался мой приятель, — как же Тобольск. Там жил в ссылке сам протопоп Аввакум, я хотел со слов старожилов написать его портрет.
Женщина невесело усмехнулась:
— Старожилов, которым за двести лет. До чего же долго люди живут в России. И главное — по-скотски живут почти все, и на тебе — живут и живут.
Помимо законной тысячи, Настя заказала художнику моему, специально втридорога, свой портрет.
И вправду, обогатившись, он скоро уехал.
В Италию.
НОВЕЛЛА III
На две недели мы отправились в наше именье, я — повидать матушку и младшую сестру, а дядя, соответственно, — сестру и племянницу.
Очень весело и к общей радости прошло время, с купаниями в пруду, где вода была много теплее реки, ходили с дворовыми людьми в лес собирать белые грибы-колосовики, уродившиеся в этом году на славу и наслаждались дядиными вечерними рассказами об Американских своих приключениях, о которых до этого я знал слишком мало. А главное, мы все очень мало знали, о состоянии этого континента, об истории его последних десятилетий — после окончательного освобождения в начале двадцатых годов от испанцев. Дядины рассказы порой очень даже шокировали, так что такое их содержание мы с матушкой выслушивали только когда удаляли сестренку спать или заставляли ее погулять перед сном в саду.
С конца 20-х годов в Латинской Америке начинается энергичный распад бывших испанских вице-королевств и вообще крупных территорий на множество мелких или относительно небольших государств. Виною всему вождизм, заложенный в испано-креольском характере, и очень большой материальный соблазн захвата чужих земель и имуществ. Во главе освободительного движения от испанцев стояли сами же испанцы, которые уже не видели причин платить налоги метрополии, подчиняться диктуемым ограничениям в торговле с Европой — Англией, в первую очередь. Они же и стали во главе раздробления континента на многие отдельные государства. Были и объединители, прежде всего отличные полководцы противоиспанской войны Сан-Мартин и Боливар. Первый хотел создать великое государство на территориях Перу, Аргентины, Чили; второй имел тот же замысел в отношении верхней и центральной частей Латинской Америки. Но их же и обвинили в попытке стать диктаторами на огромных территориях и, как выразился дядя: «всякие хорьки полезли из нор».