– У рыбки болит головка? Рыбонька прилегла? – вкрадчиво спросил мужчина. Я чуть слышно фыркнула. Интрига завязывалась. На мужчину оглядывались и другие посетители. Юлька заерзала и принялась крутить головой.
– Ну, не расстраивайся, рыбонька… Я скоро приеду. Да-да… Нет-нет, кушать не буду…. Нет-нет… Правда, не буду…. Не хочу… Да-да… Ты потерпи чуть-чуть…
Юлька, улицезревшая источник звуков, внимательно разглядела его и вдруг начала складываться пополам и сползать под стол.
– Ты чего? – удивилась я.
– Ты посмотри, что у него в тарелке! – прошипела Юлька, затолкав в расползающийся в улыбке рот кулак. Я обернулась и уставилась в тарелку мужчины.
На ней, скорбно глядя вверх одним глазом, лежала тушка форели.
Я улыбался весь день. Предстоящее приключение невероятно будоражило мою кровь. Сегодня даже солнце светило по другому, птички не так пели, люди улыбались радостными улыбками. Никогда бы не подумал, что намерение кого-то убить так примиряет тебя с окружающим миром.
И не важно, что на улице плюс три, небо затянуто косматыми серыми тучами, а из птиц видны только вороны и чумазые, нахохлившиеся воробьи, готовые порвать конкурента в борьбе за хлебную корку. В моих сладких мечтах все было окрашено в яркие тона.
Правда, оттенки были преимущественно красные. Багровое небо, алые лужи и малиновые птицы. Женщины в красном… Цвет ночи…
В голливудском блокбастере один из ведущих психиатров не видел красного цвета после пережитой психической травмы. Я же, напротив, красный видел очень отчетливо. Алые всполохи заполняли все вокруг, временами застилая взор.
На дело я отправился поздним вечером. Долго выбирал орудие убийства. Сперва хотел остановиться на привычном скальпеле, но потом передумал и взял нож. Скальпель – слишком тонкая штука для таких вещей. Требовалось что-то радикальное.
Адрес Юлии Быстровой я взял в справочном бюро без всяких проблем. До ее дома тоже добрался без труда. Этот не самый благополучный район я хорошо знал. Раньше приходилось работать тут в местной поликлинике. Пациентами преимущественно были пенсионеры, от которых дурно пахло мочой, потными телами и чем-то кислым. Наверное, так пахнет старость. Я ненавидел работать с пенсионерами, которые без конца жаловались на свои многочисленные болячки, но в любой момент могли своими клюшками забить до полусмерти попытавшегося пробраться без очереди к заветному кабинету хоккеиста. Они не оставляли в карманах моего халата хрустящих купюр. Все они были пережитками прошлого времени, считая, что их должны лечить бесплатно. А я, хотя всю жизнь мой отец внушал мне уважение к старшим, испытывал прямо противоположные чувства. Все-таки были же раньше мудрые правители, которые велели сбрасывать со скалы старых и немощных…
Мы прежде жили в маленьком городе, почти деревне, недалеко от границы с Казахстаном, откуда мои предки были родом. Меня назвали Алишером в честь прадеда, великого и ужасного бея, как внушал мне отец. Он всеми силами пытался соответствовать славному имени своего предка, держался соответственно и соответственно работал в комитете партии, тогда единственной в стране. И неважно, что городок наш был мал, и развернуться папаше было негде. Его это не смущало. Правда, отцу регулярно приходилось ездить в соседний город, отчитываться перед вышестоящим начальством, которое тоже любило руководить и наказывать, особенно таких как мой папаша. Придя с работы, вволю наруководившись, он вымещал накопившееся раздражение на нас.
Моя мама зимой и летом ходила в платке, скрывавшем половину ее лица. Делалось это по простой и тривиальной причине. Однажды, изрядно приняв на грудь, папаша начал стегать ее камчой. Один точный удар разорвал ей щеку и оторвал мочку уха. Доставалось и мне, хотя мать всеми силами старалась защитить меня. На моей спине до сих пор красуется узкая белая полоса – подарок от заботливого папочки.
Восточный мужчина должен уважать старших, но я не мог этого сделать. Старшие для меня ассоциировались с пьяным отцом, который мечется по квартире с хлыстом и стегает мою покорную забитую мать, закрывающую лицо руками.
– Когда-нибудь я стану врачом, буду уважаемым человеком и я заберу тебя к себе, вылечу твое лицо, – шептал я матери. Она кивала, гладила меня по голове, а на мою щеку падали ее слезы. Жить вместе с отцом становилось все труднее с каждым годом. Он почти не контролировал себя. И я хотел его убить.
Мама не дожила до того дня, когда я стану врачом. Она умерла зимой, когда мне было пятнадцать лет. Я плохо помню тот день, только отрывки событий. Помню мерзлую землю на кладбище, которую долбили матерящиеся мужики. Помню, что стоял и смотрел на обернутое зеленой материей тело. Помню грузно сидящего на стуле отца. Не знаю, почему он сидел, когда вокруг него стояли люди. С неба падали огромные снежные хлопья, кружащиеся на ветру. Я поднял голову от разверзшейся в земле ямы и увидел сидящего на ветке снегиря, с неуместно красным оперением. А потом была пустота и слезы в подушку в пустой квартире.
Я уехал из родительского дома, как только закончил школу. Поступить в медицинский институт мне удалось легко, видимо, протекция отца сыграла свою роль. Он и тут преследовал меня. Я не был дома пять лет. Вернулся после получения диплома, да и то лишь потому, что мой отец снова женился.
Мадина, невеста отца, была копией моей матери, такая же щупленькая и забитая, а по возрасту, она была на два года моложе меня. Когда она хлопотала по дому, таская грязные отцовские сапоги, готовя казаны плова и бесбармака, я видел в ней маму и жалел ее. Участь Мадины в доме отца была незавидной.
Я приехал к отцу в отпуск через пару лет. Он постарел, обрюзг, но столь же авторитарно излагал прописные истины, вот только где-то в уголках его глаз таилась растерянность и страх. Это было начало девяностых. Могучий СССР развалился на куски, незыблемая платформа коммунистической партии ждала крен, и все коммунисты полетели мордой вниз с насиженных мест. Впрочем, более шустрые успели подстелить себе соломку и нахапать все, что плохо лежало, став и при новом режиме полноправными хозяевами жизни. А вот отец не смог. Не удержал он должности, не приватизировал в собственность ни птицефабрику, ни хлебокомбинат, ни детский сад и остался ни с чем. С работы его пнули так, что от былой бравады мало что осталось, а тем, что еще имелось, он запугивал Мадину.
Она пришла ко мне ночью, без разговоров скользнув ко мне в постели и прижавшись к моему животу маленькими грудками.
– Увези меня, дорогой мой, любимый, иначе он меня забьет до смерти! – взмолилась она жарким шепотом. – Сожрет он меня, я уже не могу, не могу…
Я перевернул Мадину на спину и без излишних церемоний вошел в нее, испытывая при этом какое-то садистское наслаждение. Она даже не постанывала, только губу закусила и дышала тяжело и прерывисто. Я был с ней груб, как ни с одной из женщин прежде. С каждым толчком я проникал в ее лоно все глубже, а перед глазами почему-то было лицо матери, словно это она жарко отвечала на мои ласки, подаваясь бедрами вперед и отступая назад с невероятным неистовством. Мне было хорошо и стыдно. А где-то над затылком витала удовлетворенная мысль, что наконец-то я отомстил папаше.
Мы сбежали из дома поздно ночью, как воры, собрав вещи, пока отец храпел в своей спальне. На попутке добрались до соседнего города, где я жил и работал в больнице. Всю дорогу Мадина прижималась ко мне и дрожала, как напуганный воробей. Я тоже дрожал, от страха и холода – в машине, где мы ехали, не работала печка. А через два дня мне пришлось выехать обратно, чтобы похоронить отца. Он повесился в собственной спальне. В городе на меня смотрели с осуждением, я на пересуды внимания не обращал, на вопросы не отвечал и постарался уехать, как только разобрался с делами. Мадина назад не вернулась.
Мы поженились через пару месяцев после смерти отца. Но я никогда ее не любил. Жалел – да, безусловно. Не знаю, любила она меня тогда, но благодарна была безмерно за то, что я помог ей вырваться из ада. Я же иной раз недоумевал, как я польстился на этого блеклого мышонка. Ведь мои мысли занимали совсем другие женщины. Красивые, стройные, успешные… словом те, кто никогда не обращал внимания на меня, как на мужчину.
Все покатилось к черту, когда я встретил Наргис. Я и раньше заглядывался на восточных красавиц, представляя себя рядом с такой женщиной. Генетика – сложная вещь. Теперь мне хотелось властвовать над покорной и податливой женщиной, как в свое время делал отец. Но на дворе стояли другие времена. Мне было хорошо за тридцать, и если отцу в свое время досталась аппетитная должность, высокий рост и представительная внешность, меня господь всем этим обделил. Я был невысоким, щуплым и сутулым, работал на малозначительной должности и не нравился женщинам.
Наргис была первой, кто не просто отказала мне, а еще и безжалостно высмеяла. У нее был острый язык, сочащийся ядовитым презрением. В ресторане, где собирались друзья-чатлане, Наргис легко и непринужденно смешала меня с дерьмом.
– Дорогуша, – лениво цедила она, глядя на меня сквозь бокал с шампанским, помутненным от выпитого взором, – тебе ничего не светит тут. Я люблю богатых мужчин с внушительным хозяйством. С тобой же мне придется брать с собой микроскоп, да еще и карандаш подвязывать, чтобы хоть какое-то удовольствие получить.
Подружки Наргис захихикали, а она продолжала, не обращая внимания на меня, потного и красного от злости.
– Ой, девки, вот почему природа так распорядилась – непонятно. Сколько у меня было восточных мужиков, так никакого от них проку. В кармане пусто, в голове и вовсе одинокая мысль, неуютно чувствующая себя в пустом пространстве… А еще ведь мусульмане себе обрезают… Я это всегда знала, но чтобы так коротко…
Я пошел прочь, провожаемый взрывом хохота. Кто-то из женщин ядовито добавил мне вслед.
– Видать природа мстит за татаро-монгольское иго. И ведь никто не понимает, что с нас триста лет мзду брали, только потому что мы пьяные были. А как протрезвели…