Ваня и Саша
Я решила освободить маму от ухода за внуком, и мы отдали Ваню в круглосуточные ясли. Это была страшная трагедия для всей семьи. Первый раз, когда мы его туда отвели, на прогулке он пошел к воротам, собираясь отправиться домой. Его вернули, но он опять побежал к воротам. Я все это видела, и мне стало плохо с сердцем. Я понимала, что ясли хорошие, санаторного типа. Воспитательницы – энтузиастки, пришедшие на работу молодыми девочками еще в войну, работали не за страх, а за совесть. Но ничего не помогало. Понедельник был для нас страшным днем: Ваня понимал, что его ведут в ясли. Ясли были в Ольминском переулке, недалеко от проспекта Мира, за высоким забором, над которым свисали ветки рябины. Как только Ваня входил в этот переулок и видел рябину, он начинал рыдать. Я не смогла водить его в ясли – это на себя взял мужественный Валерий. Как он, бедняга, это переносил! Но делать было нечего, денег на няню у нас не было, комната была одна.
В 1966 году мы получили квартиру – маленькую, но отдельную, в Банном переулке. Две комнаты, 24 метра. Наше счастье описать невозможно! Мы перевезли туда пианино и репетировали. Я специально выбрала квартиру недалеко от мамы, чтобы быть рядом с ней.
Она была безумно привязана к Ванюшке. Когда она заболела окончательно, мы поменяли квартиру, съехались с ней и стали жить у Рижского вокзала.
В детский сад Иван ходил уже спокойнее, тем более что он находился в нашем доме. Валерий мог заниматься дома научной работой, у него появился свой письменный стол. В 1970 году он защитил кандидатскую диссертацию. Он не теоретик, а экспериментатор, часто приходилось делать все новые и новые опыты. Он занимался физикой твердого тела.
По случаю защиты мы устроили в ЦДРИ банкет для всех сотрудников. Старый ЦДРИ, уютный ресторан, это было недорого. Все были поражены, когда Гелена Великанова приехала прямо с выступления в блестящем голубом концертном костюме и пела для Валерия Александровича. Счастье – это же мгновения. Вот это и было мгновение нашего счастья.
Наверное, это был наиболее благополучный период нашей жизни. В театре я играла тогда в спектакле «Третье желание» эксцентричную мать главного героя, одну из самых любимых своих ролей. Еще одну маму я сыграла в блестящем спектакле «Всегда в продаже» по В. Аксенову.
В 1970 году, как раз во время тяжелого периода ухода Ефремова из «Современника», я родила второго сына. Первый сын, Ваня, как раз пошел в школу, и я старалась «дотянуть» и родить после того, как увижу его с букетом цветов в дверях школы. И мне это удалось – Саша родился 2 сентября.
Конечно, я хотела девочку, а мой муж и Ваня – мальчика. И когда я высунулась в окно роддома и сказала им «мальчик», они ужасно обрадовались. А Ваня сказал: «Мам, а ты не можешь посидеть там подольше? Может, и девочка получится?»
Я тогда уже снималась и получала авторские за свои песни, поэтому смогла нанять няньку. Конечно, я сразу вышла на работу, потому что до родов я до последнего репетировала роль в спектакле «Корни» А. Уэскера (режиссер В. Сергачев). Пьеса очень интересная, и роль у меня была шикарная – матери, которая все время в конфликте со своей дочерью, уехавшей из деревни в город на заработки и вкусившей прелести столичной жизни. Когда дочь приезжает в деревню в отпуск, они никак не могут понять друг друга. У матери очень темпераментный характер, и дочь такая же.
Но когда я вернулась из роддома, Ефремова в театре уже не было. Мы недолго играли этот спектакль: Сергачев ушел за Ефремовым во МХАТ.
Я оказалась в безвыходном положении и всех работников театра просила помочь найти няню. И вот Галина Михайловна, наш костюмер, в очереди в магазине разговорилась с одной женщиной, которая, как выяснилось, профессиональная домработница. Галина Михайловна сразу привела ее в театр. Женщина была монашеского вида – белый платочек под подбородок, иконописное лицо. Я с ней поговорила и сразу же пригласила к нам в дом. Она удивленно спросила: «Почему вы не просите меня показать паспорт?» А я сказала: «Я и так все вижу». И оказалась права. Бесконечной доброты и трудолюбия была Феня.
Потом я пользовалась своими наблюдениями за ней при работе над ролью и в спектакле «Эшелон», и в спектакле театра «Экспромт» «Когда мы вернемся домой».
Она работала у меня несколько месяцев в году и уезжала на свою родину в Воронеж. Говорила она на смеси украинского и русского. Пока жила в Москве, старалась не забыть родной говор: «А как же, Людмила Ивановна, а то меня в деревне потом засмеют!»
Саша начал говорить в полтора года, очень чисто. И вдруг однажды, когда я пришла домой, сказал: «Мамо, дывись, який у меня гарный шарфик!» Я испугалась, что мой сын теперь так и будет говорить, хотела отдать Сашу в ясли, но за него вступился Ваня, он заявил, что готов бросить школу и будет сидеть с братом, – только не ясли! Он вообще очень трогательно относился к брату, пеленал его и даже спрашивал: «Не могу ли я считаться его папой?»
Когда Феня уезжала, к нам приходила другая няня, Капитолина Ивановна, совершенно замечательная женщина, которая любила Сашку как родного внука и спокойно говорила ему: «Батюшка, в избе холодно, давай-ка мясушко кушать!» Она старалась надеть платок, который бы нравился Сашке. Он ее очень полюбил, считал родной бабушкой и всю жизнь вспоминал о ней очень тепло.
Саша был совсем другой ребенок, не такой, как Ваня: очень хорошенький, вьющиеся волосы. Он пошел в детский сад, и воспитательница попросила меня его постричь: «А как, – говорю, – маленький Ленин? Мы хотим такую же прическу!» И воспитательнице пришлось смириться.
В театре Саша был своим человеком. Я иногда возила его с собой на гастроли. Он с интересом помогал за кулисами постановщикам. На гастролях в Ярославле Саша помогал собирать и разбирать декорации, продавал программки, а в перерывах ходил с работниками постановочной части ловить рыбу на реку Которосль и как-то спросил у меня, почему так называется река. «Там растут коты», – ответила я.
Когда я пробовалась на фильм «Служебный роман», Ася Вознесенская, жена Мягкова, уговорила меня показать Сашу на роль одного из детей Новосельцева (помните, «мальчик и мальчик»?). Мы пришли с Сашей к Рязанову, но, видно, они сразу друг другу не понравились. Рязанов спросил:
– Ну, Александр, как твое отчество?
Саша не знал, что такое отчество, и честно сказал:
– Не знаю.
Рязанов возмутился:
– Ты что, не знаешь, как зовут твоего папу?
Саша задумался:
– Кажется, Валерик…
– Ну хорошо. Расскажи мне какое-нибудь стихотворение.
– Я не знаю.
– Как? Ты же в детский сад ходишь? Вы же там учите стихи?
– Да.
– Так расскажи.
– Я не знаю…
По ходу разговора Рязанов все больше сердился:
– Твоя мама пишет песни! Ты что же, не знаешь никакой песни?
– Не знаю.
Тут, понимая, что разговор рушится, вступила второй режиссер Коренева, мама знаменитой актрисы.
– Ну расскажи про зайчика. Твоя мама говорила, что ты плакал, когда зайчика выстирали и повесили на прищепку.
Саша с ужасом на меня посмотрел:
– Предательница! Зачем рассказала?
Я встала.
– Извините, Эльдар Александрович. У нас, видимо, ничего не получится.
И мы вышли. Дальнейший разговор с сыном меня потряс. Он сказал:
– Мама, прости меня. У меня сердце билось в горле, вот здесь (он показал на шею), и я ничего не мог ответить. Тебя теперь тоже не возьмут в кино?
У меня подступили слезы.
– Сашенька, это я виновата, что тебя привела. Меня возьмут, не волнуйся!
Меня действительно взяли.
Фролов и Миллиоти, с которыми мы дружили, ходили летом на моторке по Оке. Они пригласили моего девятилетнего сына Ваню поехать с ними. Мы собирались их забрать в Тарусе, у нас тогда был «Запорожец», маленькая старая машинка. В пятницу, накануне нашей поездки, звонит Миллиоти: «Мила, ты только не пугайся. Дети заболели дизентерией. У моего Сани температура сорок, мы вернулись в Москву на автобусе, а Ваня остался с Геной. Он тоже заболел, но в более легкой форме. А еще он разрубил себе голову…» Тут у меня отнялись ноги. Оказывается, Ваня пошел рубить сучья, а взрослые велели ему рубить обухом. Он замахнулся и острием топора поранил себе голову, но никому ничего не сказал, а пошел к Оке смывать кровь. У Вани закружилась голова, и он чуть не упал в воду…
Мы тут же рванули в Тарусу. Дорога тогда была ужасная, пришлось переезжать на машине вброд через речку Таруску. Доехали – уже темно, палатка Фролова и Миллиоти на другой стороне. Мы поставили свою палатку, а утром проснулись от шума: большая толпа, все кричат, плачут – утопленник. У меня упало сердце. Спрашиваю: местный или москвич? Оказалось, утонул местный пьяница.
Перебрались на тот берег. Ваня более-менее в порядке. Фролов сказал, что он вел себя очень мужественно, пил энтеросептол и крепкий чай, поэтому выдержал. В таких путешествиях человек очень взрослеет и мужает.
В 1978 году мы поехали на гастроли в Куйбышев (Самару). На этот раз я взяла с собой Ивана – посмотреть Волгу. Гостиница находилась на берегу, из окна была видна могучая река. Пока я играла спектакль, Иван, который тогда увлекался «мокрой» акварелью и учился в художественной школе, писал пейзажи. В разное время он писал Волгу во время заката. Когда я пришла, он показал мне четыре пейзажа. И так это было хорошо, что я прямо заплакала (я вообще поклонница его как художника).
Я и хотела, чтобы он стал профессиональным художником, и боялась: не знала, как живут художники, могут ли они заработать себе на хлеб. Я повела Ваню на консультацию к художнику Владимиру Владимировичу Домогацкому. Моя подруга Майя Гогулан была с ним знакома и устроила мне эту встречу.
Мы попали в очень интересный дом. Работы отца Домогацкого, скульптора, есть в Третьяковской галерее, сам Владимир Владимирович когда-то был знаком и с Шагалом, и с Кандинским. Отец его дружил с Роденом, у Домогацких была квартира в Париже. Меня поразил дом, увешанный подлинными этюдами известных художников, мебель в стиле «модерн» – все это напоминало музей. Жена хозяина дома тяжело болела и лежала в соседней комнате.