то заново переживая этот момент, — это потом уже мы узнали, что вы с ней близкие родственники, подошла ко мне и сказала, что я девочка, а не балаганный ряженый. Потом провела пальцем по картинной раме и выдала печальное, что дом запущен без женской руки. Дальше больше, ты раскритиковала и посуду, и кухарку. К концу встречи я ненавидела тебя. А отца будто заворожили, он с соглашался со всем, кивал, повторял, что дом без женщины — это тело без души, взор без огня, песня без чувства. Ты была красива! А он давно вдов.
Амаль замолчала. В горле будто образовался комок, мешающий говорить. Воображаемая мачеха все шла рядом, не отставая ни на шаг, непривычно молчаливая. Девушка продолжила, лишь овладев собой.
— После свадьбы отец тут же уехал с караваном. А я осталась, как и раньше, на мамок-нянек, бесправных рабынь и служанок без рода-племени и воспитания. Ты дарила любовь и внимание лишь своим дочерям. Мне оставались только пригляды за вами и книги. С их страниц я узнавала, как себя вести, как одеваться. Но я была живым ребенком, надолго в полном порядке моя одежда не оставалась. Ты покупала мне новую, а потом жаловалась отцу, сравнивая меня и своих дочерей, которые только и делали, что сидели возле нее, как раскормленные кошки. Отец выслушивал ее, но слишком любил и знал меня, чтобы наказывать. Сейчас я думаю, ты вела себя так, потому что боялась, что рано или поздно до него дойдет, что ты намного ниже отца по рождению, что управление таким огромным домом для тебя в новинку, что твои дочери не знают грамоты, а ты сама едва можешь написать имя. Да-да. Это не осталось для меня секретом. И то, что ты тайно занималась с приходящим учителем — тоже. Его посоветовала тебе сваха. Старого ученого старика, который, однажды увидев меня, очень удивился, что я не занимаюсь с тобой и твоими дочками. Тебе не осталось иного, как звать и меня.
Амаль с неприязнью посмотрела туда, где как будто шла Рамина. Но вдруг глаза ее посветлели:
— А помнишь, как ты пыталась задобрить меня, чтобы я ни о чем не рассказала отцу, перед его возвращением. Это были лучшие дни, хотя я все равно вредничала с тобой, чувствуя безнаказанность. Тогда твои дочери даже играли со мной, и я искренне думала, что мы подружимся. Но потом я нечаянно слишком сильно толкнула одну, несколько раз обыграла в догонялки другую, им не понравилось. А ты, как хорошая мать, встала на их сторону.
Амаль, погрузившись в свои воспоминания, вновь ощутила себя той маленькой девочкой, которую перекидывало от надежды к разочарованию, штормило в чувствах. Мачехины дочери не нуждались в особой компании, они всегда были друг у друга. А вот Амаль оставалась одинокой и на фоне их чириканья между собой это ощущалось особенно остро.
Эх, попадись они ей сейчас! Уж девушка бы не остановилась на запачканных платьях, поломанных куклах. Сейчас бы она придумала что-то более изощренное. Амаль поймала себя на мыслях, что придумывает, как бы могла досадить тем, кто так и не стал ей ни сёстрами, ни подругами. Они ни разу не навестили ее после болезни. А в день смерти отца вообще бесхитростно заявили, что теперь все в доме принадлежит им, заступиться за неё некому, у них будут лучшие женихи и наряды… Как будто в тот момент это ее хоть сколько-нибудь волновало.
Дурынды! Глупые кокетки! Как они поддерживали Рамину с двух сторон, как правдоподобно играли скорбь!
Амаль сжала пальцы в кулаки, прижала их к груди и закричала, заливаясь обжагающими слезами:
— Ненавижу!!!
Выплеск ярости утомил и расслабил. Воображаемая Рамина, видимо, испугалась и исчезла, будто ее и не было. А ведь девушке осталось сказать ей еще так много! Все, что накопилось за эти годы, что она замалчивала, а потом и вовсе не могла сказать.
Нянюшка, добрая нянюшка! Ее не показал на похоронах прозрачный шар. Разрешили ли ей вообще попрощаться с Амаль? Вот почему Рамину оказалось вообразить легче, чем добрую старушку?
Теперь по щекам Амаль текли уже иные слезы — светлые, чистые, хоть и не менее горькие. Девушка ведь даже и не подумала о нянюшке, когда глотала яд. Бедная-бедная старушка! Как она, должно быть, ненавидит сейчас свою подопечную!
11
Мирас еще раз оглянулся на Валида, беседующего у двери в келью Хейко со стариком-служителем. Встреча оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе юноша. Впрочем, остался еще один служитель — Мауни. Именно он больше всего убеждал Мираса, что невеста его уже рядом. Этого служителя угрызения совести вряд ли коснулись.
Мирас больше не захотел смущать ничьи умы и пошел наугад, надеясь, что не заблудится на прихрамовой территории. Сад тут был знатный. Плодоносящие деревья, густые аккуратно подстриженные кустарники, овощные грядки. Вдалеке виднелись хозяйственные постройки, и там шла оживленная работа: несколько строителей перестилали крышу, несколько возводили новые стены. Туда-сюда возили тележки с камнями и месили раствор.
Мирас почти обошел работников стороной, как услышал знакомый голос:
— Бездельники! Храм не заплатит вам за такую работу! Если считаете, что оплата идет за каждый день — ошибаетесь — по факту выполненного!
На Мауни была другая одежда, и обязанности, видимо, стали другими. Теперь он не сидел, собирая подаяния прихожан. Ему поручили стройку, и служитель показывал себя перед несколькими, склонившими покорно голову трудягами, те месили раствор до того, и тесали камни, но сейчас стояли перед Мауни, как школяры, задерживая и всех остальных.
Служитель распалялся все сильнее, он уже вставлял в речь строчки из святых книг, будто намеревался прочитать целую проповедь, перемежал их ругательствами на всех местных диалектах и сыпал обещаниями того, какая кара настигнет несчастных в послесмертии за тяп-ляп сделанную работу.
Вдруг Мауни прервался на полуслове, оглянулся по сторонам и сдулся, словно шарик, словно у него больше не было причин казаться излишне деловитым и строгим. Мирас успел заметить, как зашевелились густые ветви вдоль тропы: ушел кто-то, кто, как и парень, наблюдал за этой сценой.
— Работайте, — неожиданно тихо и миролюбиво разрешил служитель строителям, и те продолжили свое занятие.
А Мауни присел неподалеку, прямо на траву, периодически выглядывая, не появится ли вновь его соглядатай. Мирас подошел к нему ближе. Служитель выглядел уставшим и разочарованным жизнью, будто на него взвалили непосильную ношу.
— Тебя приставили надзирать, а не прохлаждаться в тени! — выдал юноша, не особо надеясь, что Мауни его услышит.
Однако тот взвился со своего места, не оглядываясь, подскочил к работягам, снова начал толкать речь. Те лишь на мгновение застыли, а потом продолжили работу. Мауни оглянулся, вглядываясь в каждую тропинку, тяжко вздохнул и потер виски, будто у него сразу разболелась голова.
У Мираса было много времени. Он еще пару раз подшучивал над служителем, а потом ему надоело, ну, право слово, жить в таком напряжении — никому не пожелаешь. К Мауни вернулся бумеранг судьбы.
Мирас вздохнул, на миг прикрыл глаза, и сам не понял, что произошло: прихрамовая территория сменилась незнакомой гористой местностью, где гуляло эхо под руку с ветром, парили гордые птицы, и облака цепляли снежные вершины. Вдалеке, с высоты виднелась лента реки, леса, состоящие из вековых деревьев, и никакого человеческого поселения вблизи.
Юноша понятия не имел, куда именно его занесло. Если все ранее происходящее поддавалось логике, то сейчас понять оказалось невозможно. Он ни разу не был в этой местности, его ничего не связывало тут, ни память, ни эмоции, ни мечты. Это Амаль хотелось повидать мир.
Воспоминание о супруге оказало эффект холодного душа. Мирас забеспокоился, как она там, в Вечном Мире. Он не слышал и не чувствовал ее больше. С тех пор, как его перенесло сюда, все больше и больше казалось, что их брак — не просто ошибка, но и вообще — только сон. Однако печаль коснулась юноши, легко, будто перышко, или паутинка на ветру. Он попробовал повторить чудо, закрыл глаза и представил Амаль, но открыв их, обнаружил, что по-прежнему стоит на горной тропе.
Тогда Мирас просто пошел вперед. За поворотом обнаружилось огромное, поросшее мягкой травой поле, на котором пасся табун. Прекрасные сильные кони с развевающимися гривами и хвостами, изящные лошади, быстроногие жеребята — не меньше сотни голов. Все тихо пощипывали сочную зелень мягкими губами и чувствовали себя вполне защищенными под охраной нескольких огромных мохнатых псов и их хозяйки — невероятной красоты девушки в непривычном глазу Мираса наряде: незнакомка была одета в черкеску и мужские обтягивающие штаны, за поясом у нее с одной стороны торчал кинжал, а с другой — кошка-пятихвостка.
Если бы Мирас все еще дышал, то, наверное, бы в этот момент забыл, как это делать. Его словно одновременно сжали огромным кулаком и в то же время подарили гигантские крылья. Он забыл обо всем, что происходило до сих пор, кроме того, что именно эта девушка предназначена ему в единственные возлюбленные. Фейерверк чувств обрушился на Мираса и захлестнул.
Юноша, завороженный и покоренный незнакомкой до глубины души, подошел к ней. Пара мохнатых псов повела ушами при его приближении. Один угрожающе зарычал. Девушка обернулась на Мираса, посмотрела, немного нахмурившись и удивленно приоткрыв пленительные губы. Будь парень живым, он бы тотчас умер, наверное, на месте. Ее глаза казались бездонными озерами. Длинные ресницы оттеняли фарфоровой гладкости щеки.
— Кто ты? — спросила незнакомка самым чарующим голосом.
— Ты видишь меня? — едва выдавил из себя Мирас.
— Да! — выдохнула она.
— Я Мирас, о госпожа души моей! — ему хотелось говорить так, как писалось в старинных сказках. — Как твое имя?
— Далила, — девушка застенчиво улыбнулась, чем еще больше смутила бедную душу Мираса.
Она настолько же соответствовала его мечтам и представлениям о предсказанной суженной, насколько Амаль противоречила им. И тем не менее, эта встреча произошла слишком поздно. И это разрывало Мираса на тысячу стонущих кусочков.