– Подожди, а мне завтра надо в школу? – спросила она у Здешнего, который появился и лениво развалился в кресле в гостиной, закинув ноги на кофейный столик, что не понравилось Сороке.
Он убрал ноги.
– Ты имеешь в виду, надо ли тебе возвращаться? Или ты можешь жить здесь вечно?
– Да, наверное, именно это я имею в виду.
Здешний задумался.
– Думаю, ты можешь тут остаться. На время.
– Но что будет там? Пока я здесь? Движется ли время? Или это как в книгах: дети заходят в шкаф, и время замирает, пока они сами становятся старше?
– Ты спрашиваешь, похоже ли это на фантастический роман? На сказку для послушных детишек-христиан?
– Ну если говорить об этом так…
– Позволь мне попытаться объяснить. Время, конечно, не замерло, нет. Это невозможно. Точнее будет сказать, что время движется здесь как мгновение ока. Поэтому, когда ты вернешься домой, в тот дом, то будет казаться, что время замерло. Но просто два времени, здесь и там, движутся с очень разной скоростью.
– Мгновение ока, – повторила Сорока.
– Так что, если ты останешься здесь на очень долгое время, это будет похоже на несколько мгновений ока. А там все будет прежним.
– Но Клэр сумела забрать пиццу, – сказала Сорока, – когда ушла раньше меня. Мне потребовалось некоторое время, чтобы подняться на холм, но не так много. И ей потребовалось бы больше времени, чем мгновение, чтобы заплатить за пиццу, взять кусок и вернуться к сараю, чтобы ждать меня.
– Становится сложнее, когда люди входят и выходят в разное время. Это создает путаницу. Лучше всего держаться вместе, не высовывать руки и ноги и следить за знаками.
Сорока закатила глаза:
– Удобный ответ.
– Удобный или нет, но это правда. Ты открыла портал в садовом сарае на заднем дворе, который ведет в мир, одновременно находящийся внутри тебя и снаружи. Ты создала Вселенную и хочешь, чтобы правила были простыми, легкими и понятными? Ну прости, что разочаровал тебя. В этом месте нет ничего элементарного.
– Может появиться, если я захочу.
– А ты быстро учишься. Ну если ты ждешь совета, то я рекомендую уйти. Пока что. Как я уже говорил, ты не всесильна и тебе требуется значительное количество энергии, чтобы удерживать себя здесь так долго, как это делаешь ты. Тебе нужно немного отдохнуть.
Как только Здешний это сказал, Сорока почувствовала, что усталость охватила ее тело. Странная пустота, как после сдачи крови. Тот же самый прилив крови к голове, то же самое легкое головокружение, похожее на волны, которые все обрушивались на нее, постепенно набирая силу.
– Думаю, можно немножко отдохнуть. Пока что…
– Близкий никуда не денется. Ты сможешь возвращаться, когда захочешь. Теперь, когда ты создала этот мир, ему не грозит опасность исчезнуть.
Успокоившись, Сорока кивнула.
Она с трудом поднялась на ноги, кости ломило. Ей не хотелось уходить, но логика в словах Здешнего имелась: она чувствовала, что силы ее покидают, пока выходила из дома на Пайн‐стрит и шла по сумеречно-фиолетовым улицам города, который она создала. Сорока не встретила ни единой живой души, и в этом ей виделось странное утешение. Как часто девушка может ходить одна, по темной улице ночью и не волноваться, не оглядываться постоянно через плечо, не беспокоиться каждый раз, что встретится с кем-то нежелательным.
– Ну ты не совсем одна.
И в голосе Здешнего был какой-то намек – может быть на обиду? Но как это могло ранить его чувства, когда он был продолжением Сороки, ее отражением, через которое она говорила сама с собой?
– Я не отражение, и мне начинает казаться, что ты меня не слушаешь.
Здешний обиженно дематериализовался и оставил ее в полном одиночестве. Маргарет была не против.
Если она захочет позвать его снова, то сможет.
Сорока слишком устала, чтобы вспомнить трюк, который использовала, пожелав сократить расстояние между сараем и городом, поэтому шла медленно, лениво, наслаждаясь одиночеством города без людей. А точнее, города без людей в настоящий момент. Но если она захочет, чтобы появились люди, они появятся. Достаточно вспомнить любого человека в мире, с которым ей хотелось бы прогуляться, и он с радостью появится.
Но она предпочла остаться одна. Пока что.
Чем ближе девочка подходила к сараю, тем больше думала о мире, в который собиралась вернуться. Завтра Энн-Мэри выпишут из больницы. О мире с мистером Джеймсом, который хочет помочь ей не остаться на второй год. О мире, где прошла вечеринка у Брэндона Фиппа. О мире с Бэном и проектом об Амелии Эрхарт. О мире с Клэр и ее покойным отцом. О мире, где Эрин ушла, и отец Сороки ушел, где все ушли. О мире ухода.
К тому времени, как она добралась до не‐сарая, Сорока так устала, что зрение начало расплываться. Но прежде чем пройти, она достала ручку из кармана и, держа ее в ладони, сосредоточилась на ней из последних сил.
Когда Сорока вышла на другую сторону, на задний двор своего настоящего дома на настоящей Пайн-Стрит, с настоящим бассейном и настоящим матрасом-пиццей, наполовину скатившимся с узкой плавательной платформы, с настоящей луной, сияющей над головой, – будто слабое эхо той луны, которая светила в Близком, – Сорока посмотрела на свою руку.
Ручка никуда не делась.
Семь – это к тайне
Сорока спала как убитая, рухнув на кровать с полным после ужина в Близком животом, и проснулась рано утром изголодавшейся и слабой. Она съела остатки пиццы над кухонной раковиной (неужели прошло всего два дня с тех пор, как они с Клэр вместе попали в Близь?), а потом приняла горячий душ, вымыв голову и простояв под ним, пока кожа не стала красной.
После душа Маргарет села с желтым блокнотом и ручкой из Близи, развесив волосы сохнуть на спинке дивана, ощущая вес ручки в ладони, пока писала новое предложение на пустой странице:
– И все они жили долго и счастливо.
Она положила блокнот в нижний ящик своего шкафа среди зимних свитеров, которые не будет носить еще много месяцев, а может быть никогда, потому что в Близи не бывает метелей. А если и будут, то снег будет теплым. Как хлопок. Или как сахарная вата.
Из глубины горла откликнулся Здешний:
– Тратить всю энергию на теплый снег – это напрасно.
Сорока подумала, что в том и смысл, что не все должно быть полезным.
Она почувствовала себя лучше после душа и пиццы. Маргарет собрала сумку для Энн-Мэри: чистую одежду, пару носков и кроссовок, а затем отправилась в больницу. До нее было три мили, но домой они поедут вместе, на такси.
Пока она шла, Здешний то плыл рядом, то отставал, то совсем исчезал, то превращался в многокрылое существо, похожее на птицу, и летал над ней, отбрасывая широкую тень, заслоняющую девочку от солнца.
От Сороки не ускользнуло, что вещь, которая отбрасывает тень, должна быть в некоторой степени реальна.
День был теплый, и Маргарет радовалась, что у нее появился повод не ходить в школу. Хотя до лета оставалось всего три недели, эти три недели казались вечностью. Слабо верится, что они когда-нибудь пройдут. И все-таки она тут, и ей придется их прожить, тягостно прождать бесконечные минуты каждых суток.
По крайней мере, теперь ей было куда возвращаться. В ее собственную Близь.
Ей хотелось туда вернуться – и она вернется, как только приведет Энн-Мэри домой и уложит в постель.
Сорока еще больше задумалась о том, как работает время между Близью и Далью. Если она проведет много-много лет в Близи, будет ли ей снова шестнадцать, когда решит оттуда выйти?
– Ты опять вернулась к этой глупой фантазии? Ты не резинка, ты не можешь растягиваться туда и обратно.
Но Маргарет могла принять решение больше никогда не возвращаться. Как только она достаточно попрактикуется, как только соберется с силами, она сумеет продержаться в Близком всю жизнь. Это будет именно так, как она хочет. Совершенная жизнь.
– Но если я умру в Близком, что тогда? Мое тело снова появится здесь?
– Ты задаешь тупейшие вопросы.
Здешний больше ничего не сказал, и Сорока подумала, что, может быть, он не знает ответа.
Глупо это или нет, но вся ее жизнь вращалась вокруг новой точки притяжения. Теперь Маргарет вращалась не вокруг Земли, не вокруг Солнца, а вокруг Близи – нового места, которое она создала для себя.
Она добралась до больницы почти через час ходьбы. Здешний стал крохотным, как бабочка или краб (или чем-то средним между ними, потому что у него были и крылья, и клешни), и опустился ей на плечо. Она обошла стойку регистрации и направилась прямо в комнату матери. Энн-Мэри подписывала бумаги и слушала инструкции медсестры. Мать радостно помахала рукой, увидев в проходе Сороку, но затем снова обратила свое внимание на бланки на коленях.
Маргарет подождала, пока медсестра уйдет, затем достала из рюкзака одежду и обувь для матери и аккуратно положила их на край кровати.
– Я так рада, что ты пришла. Ты выглядишь усталой, – сказала Энн-Мэри.
Сорока не хотела говорить, как выглядела мама (между прочим, близко подошедшая к холодной пасти смерти). Вместо этого просто улыбнулась и пожала плечами:
– Видимо, я плохо спала прошлой ночью. Просто радовалась, что ты вернешься домой.
Как раз эти слова и нужно было сказать. Глаза Энн-Мэри сразу наполнились слезами, и Сорока отвела взгляд. Она всегда считала, что лучше делать вид, что не замечает, когда другие люди плачут, и мать не была исключением из этого правила. Во всяком случае, она была причиной создания этого правила.
– Задерни занавеску, Сорока, – попросила Энн-Мэри.
Маргарет задернула занавеску вокруг кровати, чтобы дать матери побыть одной, и изо всех сил старалась не смотреть, как Энн-Мэри медленно встает. Такой худой, как в больничном халате, Сорока ее еще не видела. Мать выглядела так, как будто за последние полгода растеряла половину себя, словно уходя отец забрал с собой часть жены, чтобы они ее больше не увидели. Она накинула халат на плечи, и Сорока не смогла удержаться, чтобы не посмотреть на грудь мамы и удостовериться, что она больше не бледно‐синяя, как была, когда девочка нашла ее, полумертвую, на полу спальни.