Энн-Мэри подняла над головой футболку и с опаской в нее скользнула, натянула свежую пару нижнего белья и сунула ноги в шорты цвета хаки, которые принесла ей дочь. Сорока невольно почувствовала прилив любви к маме. Может быть Энн-Мэри больше не захочет пить. Может, столкновение со смертью стало последней каплей. Может, Энн-Мэри теперь будет бледнеть от запаха водки. Может, ей теперь будет становиться плохо при мысли о медицинской трубке, которую суют в горло.
Может, Сороке стоило вылить все полупустые бутылки в раковину, перед тем как уйти из дома? Что полагается делать, когда идешь в больницу, чтобы забрать особо перепившего алкоголика? Полагалось ли уничтожить все улики? Полагалось ли сжечь дом? Полагалось ли создать для них новую жизнь, без воспоминаний обо всех многочисленных неудачах? Несла ли сейчас Сорока личную ответственность за новую трезвую жизнь своей матери? Должна ли она создать для нее мир, который не был бы так сильно зациклен на алкоголе?
– Милая, я спросила, не передашь ли ты мне кроссовки, – сказала Энн-Мэри.
Сорока передала обувь матери. Та надела их и начала зашнуровывать.
– Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…
Именно так Энн-Мэри учила Сороку связывать шнурки на своей обуви. Маргарет отчетливо помнила, как в детском саду воспитательница, женщина с короткими вьющимися волосами, показывала им кроссовок из дерева. Со шнурками цвета яблок Гренни Смит. Один за другим воспитанники подходили и завязывали бант. После каждого чужого успеха Сорока чувствовала, как неизбежный провал давит ей на плечи. Она всегда носила обувь на липучках. Какой смысл делать сложные петли и захваты, чтобы завязать шнурки, если можно просто сунуть ногу в туфлю, положить цепкую сторону поверх гладкой, и – вуаля! – готово.
Но ее отправили домой с запиской, и, хотя Сорока не могла ее прочесть, теперь она представляла себе, что там было написано что‐то вроде: «Ваша отстающая дочь должна научиться завязывать шнурки перед поступлением в первый класс», потому что в тот вечер Энн-Мэри усадила ее на ковер в гостиной, вручила ей кроссовок и сказала: «Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…»
Сорока не помнила остальную часть стишка.
Неужели Энн-Мэри в тот вечер пила? Когда она перестала пить в первый раз? У Сороки всегда была ужасная память на неприятные вещи, ее мозг стирал прошлое по кусочкам.
Но только не сейчас.
Потому что она помнила последние полгода в мучительных деталях. Каждую минуту каждого дня.
– Клянусь, Сорока, у тебя такой вид, будто ты в другом мире, – сказала Энн-Мэри. Она положила прохладную руку на щеку дочери и нахмурилась:
– Сегодня понедельник, не так ли? О нет. Из-за меня ты пропустила школу.
– Это неважно. По сути учеба закончилась.
– Не верится, что ты почти в одиннадцатом классе, девочка моя.
– Поехали отсюда.
– Надо договориться и сделать тебе ученические права. Я могу научить тебя водить машину. Когда я была в твоем возрасте, то любила ездить за рулем. Мы с твоим отцом часами катались на машине.
– Ты все собрала? – спросила Сорока. – Надо вызвать такси.
Она вывела мать из палаты к лифтам, а когда они добрались до вестибюля, достала сотовый телефон и набрала номер местного такси. Маргарет быстро вспомнила его, потому что это была одна и та же цифра, повторявшаяся семь раз.
Они ждали снаружи, на скамейке.
Стоял солнечный день с голубым небом, и Здешний копался в грязи в поисках чего-то (может быть жуков?). Энн-Мэри задрала голову вверх, открыв лицо навстречу солнечным лучам и грея кожу. Когда она положила свою руку на руку дочери, Сорока едва не отпрянула, настолько она была горячей.
– Разве ты не любишь лето? – спросила Энн-Мэри.
Да, Маргарет любила лето, раньше любила, когда лето пахло хлоркой, виниловыми матрасами в бассейне, до того как…
– Мэгс?
Тень и голос окутали Сороку, когда чей-то знакомый силуэт подошел к скамейке. Девочка освободила руку из руки матери и закрылась ладонью от солнца. У нее перехватило дыхание, когда она увидела Бена, стоявшего перед ней в бледно‐голубых больничных штанах и медицинской блузе, на которой была нарисована радуга.
– Бен?
– Мэгс! Это ты. Я так и думал, что это ты.
Но затем случилось неотвратимое – Бен увидел Энн-Мэри, и его лицо омрачилось каким-то беспокойством. Всего ненадолго, он тут же спохватился.
– А ты… Что ты… – Сорока никак не могла закончить предложение.
– Я работаю здесь волонтером по понедельникам и средам, – пояснил Бен, – во время каникул. Мои родители давно работают волонтерами.
И поскольку Энн-Мэри смотрела на него во все глаза, а не представлять ее становилось уже совсем неудобно, Сорока положила руку на колено матери и сказала:
– Это моя мама. Мам, это Бен. Мы вместе ходим в школу.
– Бен? Очень приятно познакомиться, – сказала Энн-Мэри. Сорока заметила, что рука матери слегка дрожала, когда та подняла ее, чтобы поздороваться с Беном. Так часто дрожит тело, когда его лишают чего-то, к чему оно очень привыкло. Маргарет надеялась, что Бен этого не заметит.
– Я тоже, миссис Льюис, – сказал парень. – Нам тебя сегодня не хватало за обедом, Мэгс.
– Она – моя опора, – гордо сказала Энн-Мэри, похлопав дочь по руке. И это слово, «опора», по какой-то причине повисло в воздухе, как туман.
А потом подъехало такси, и момент был упущен.
Сорока помогла Энн-Мэри сесть в машину, заглянула в салон и прошептала:
– Я на секундочку, ладно?
Энн-Мэри подмигнула, кивнула и сказала:
– Не обращай на меня внимания, милая. Не обращай внимания, Мэгс.
И Сороке захотелось одновременно ударить ее по лицу и поцеловать.
Она выпрямилась и прикрыла дверь, не захлопывая, но ровно настолько, чтобы Энн-Мэри не могла подслушать. Потом Сорока снова повернулась к Бену.
– Прости за это, – сказала она почти тогда же, когда он произнес:
– Прости.
А потом они оба с минуту молчали и нервно посмеивались, не зная куда деть руки.
– Буэ-э.
Сорока почти забыла о Здешнем. Теперь она заметила его, похожего на человека, который расхаживал туда-сюда за спиной у Бена, разыгрывая драму.
Она изо всех сил старалась не обращать на него внимания.
– Тебе не за что извиняться, – сказала Сорока, Это свободная страна. Или хотя бы бесплатная больница. Сам знаешь.
– И все-таки я просто… Не хочу, чтобы ты подумала…
– Подумала что?
– Не знаю. Что я следил за тобой или что-нибудь такое.
Сорока рассмеялась:
– Вряд ли ты следил за мной до самой больницы, Бен.
– Ну и хорошо. Значит, мой план работает.
Настало очень тактичное неловкое молчание.
Если в первый раз ей было странно видеть Бена за пределами школы, то сейчас уж точно странно видеть его в этом халате, с солнцезащитными очками фирмы Ray‐Ban, сдвинутыми на волосы, с некоторой развязностью человека, который обжился в этом месте. Сорока ни за что не хотела чувствовать себя уверенно в больнице. Даже думать об этом было ужасно.
И она знала, что должна сказать ему правду. Маргарет уже говорила Клэр, и было бы слишком рискованно пытаться лгать сейчас. Поэтому она произнесла, понизив голос почти до шепота:
– Ее госпитализировали. Из-за…
– Это не мое дело, – быстро ответил Бен. – Вообще-то я опаздываю. Просто я… увидимся завтра?
– Из-за алкогольного отравления, – быстро добавила Сорока, словно сдирая повязку с глубокой раны. Она сморщилась, будто кровь пролилась и собралась в лужицу у ее ног. Или это был Здешний? Мог он покраснеть и превратиться в лужу?
– Мне жаль, – сказал Бен.
– Она справляется, – заверила его Сорока. – Это вышло случайно.
– Конечно.
– Она не то чтобы…
– Конечно, нет.
– Ну, наверное, мне пора. Надо отвезти ее домой.
– Да, да. Но мы же увидимся завтра? Или я, например, могу занести тебе домашнее задание, если ты завтра еще не придешь.
Сороке пришлось постараться, чтобы не рассмеяться. Она уже давно не делала домашние задания.
– Все хорошо, – сказала Маргарет, – увидимся завтра. Я приду.
Бен улыбнулся, а затем обнял ее – быстро, без всяких предупреждений, так что Сорока была застигнута врасплох и не знала, что делать с руками.
– Можешь попробовать обнять его в ответ.
Точно. Так будет правильно. Она обняла его в ответ.
Было приятно обнимать Бена. От него пахло мятой.
Может, жвачкой или жидкостью для полоскания рта.
– Ты только что сказала, что от него пахнет ополаскивателем для рта?
Когда она отошла, Бен как-то странно отсалютовал ей и зашел в больницу. Сорока открыла дверь заднего сидения такси и села рядом с мамой. Потом она быстро закрыла дверь, чтобы не сидеть в одной машине со Здешним.
За это он превратился в дракона и плюнул огнем в окна.
Водитель такси отъехал от обочины, не подозревая об этом.
– Ну, – начала Энн-Мэри, безуспешно пытаясь показать, что ей лишь капельку интересно, – Бен, да?
– Он просто друг, – сказала Сорока.
– Симпатичный.
– Наверное. Как-то не обращала внимания.
– Я рада, что ты знакомишься с новыми людьми, милая. Ты знаешь, как сильно я люблю Эллисон, но хорошо иметь больше одной подруги.
Эллисон дружила с ней много лет. Она была началом и концом круга общения Сороки. С ней единственной Сорока ходила в кино, обедала, делала уроки, приглашала на ночевки. С ней единственной, и точка.
Что ж.
Больше нет.
Маргарет задумалась, стоит ли ей сказать об этом Энн-Мэри. Может, сейчас настало подходящее время посвятить мать в маленькую тайну, о которой Эллисон и Сорока не говорили уже полгода после того ужасного кошмара, который сотворила Сорока.
И она почти сказала.
Но потом посмотрела на мать и увидела, какой хрупкой и усталой она была. Под глазами виднелись большие темные круги. На сгибе рук, куда вставляли капельницы, остались черные синяки. На безымянном пальце правой руки был сломан ноготь. Когда мама его сломала? Когда упала? Когда ее вырвало прямо на себя? До или после?