– Имидж – это все, – сказала она однажды Сороке, погрузив ноги по щиколотку в воду для педикюра. Вода у Маргарет была слишком горячей, но ей не хотелось жаловаться.
– Ай! Больно! – рявкнула Эллисон на своего мастера.
От этих воспоминаний Сороку слегка затошнило. Бен выбил страйк, и все захлопали.
– Ты следующая, Красивая девочка, – сказал он Сороке, стараясь не радоваться, не краснеть и не встречаться с ней глазами, называя ее так.
Сорока встала, нашла свой шар и выбила ничем не примечательные три кегли. Все снова зааплодировали. Она быстро поняла, что здесь аплодируют независимо от того, чей это был ход и какой счет в итоге получился. Эта тройка выступала в качестве личной бригады болельщиков каждый раз, когда на экране появлялось чье-то имя.
Сорока села рядом с Беном, а Клэр вскочила, чтобы кинуть шар.
– Молодец, – сказал Бен.
– У меня же всего три кегли, – ответила Сорока, закатывая глаза.
Второй шар угодил прямо в желоб.
– Ты поворачиваешь руку, – сказал он, – как раз тогда, когда отпускаешь шар. Вот почему он скатился вбок.
– Ух ты, Бен, не знала, что ты такой опытный боулер! Придется тебе преподать мне урок, – сказал Джереми, подмигивая и вставая, чтобы поздравить Клэр с удачным попаданием.
– Он – хороший парень, – прошептал Бен, показывая подбородком на Джереми, который наклонился, чтобы завязать шнурки. – Его тетя – транс. Она привела меня на мой первый Прайд-парад.
– Правда?
– Да, она классная. А Джереми не из Дали, так что он не знал меня раньше, – сказал Бен. – Я даже переживал. Не понимал, как ему сказать. Но он повел себя совершенно нормально, просто принялся рассказывать очень смешную историю, как тетка облила ему лицо из садового шланга. – Бен рассмеялся. – Это не имело никакого отношения к тому, что она была трансом, просто история, ни с того, ни с сего.
Клэр разразилась аплодисментами, Сорока с Беном повернули головы и увидели, что Джереми выбил страйк. После трех игр все выиграли по разу, кроме Сороки, но все устали, и их время истекло, а проигрыш в боулинг друзьям казался Сороке не такой уж большой потерей.
Когда они вышли на стоянку, было уже за полночь. Клэр подвезла Джереми домой, а Бен настоял на том, чтобы проводить Сороку на велосипеде до дома и убедиться, что она доберется без бед.
– Très chivalrous.[5]
– Ребята, можно просто сунуть ваши велики в багажник внедорожника моей мамы, – предложила Клэр.
– Ничего, вечер хороший, – сказал Бен.
– Мэгс? Последний шанс, – сказала Клэр.
– Ничего, – эхом отозвалась Сорока.
Клэр пожала плечами, затем шагнула вперед и одним движением обняла подругу за плечи, сжала ее и снова отошла. Джереми обнял ее следом, а потом они с Беном смешно, по-мужски, обнялись, Джереми сел на пассажирское сиденье внедорожника, и они уехали. Осталось только два боулера. Бен направился к велосипедной стойке, и Сорока пошла за ним. Они отцепили велосипеды и двинулись. Бен то подъезжал к Сороке, то отставал, то разговаривал, то нет. Ночь была и правда хорошая, он прав – дневная влажность воздуха ушла, но тепло еще сохранилось, и были видны звезды, а в воздухе стоял запах дождя. Хорошего, желанного дождя. Дождь, который принесет с собой прохладное утро. Добравшись до дома Сороки, они сошли с велосипедов. В доме не горел свет, но машина Энн-Мэри была припаркована на подъездной дорожке. Неужели она уже спит? Сорока на это надеялась. Она повернулась к Бену, который снял шлем и накинул его на ручку велика. Но он держал велосипед и поставил его на подножку, как будто знал, что дальше этого не зайдет.
– Мне сегодня было очень весело, – сказал он, рассмеялся и коснулся своих волос. – Такая стереотипная фраза, да?
– Мне тоже было весело, – сказала Сорока.
И вдруг ей в голову пришла внезапная дикая мысль. Она должна отвести его в Близь.
Теперь Бен был одним из ее лучших друзей. А в ближайшем будущем она сможет отплатить ему за дружбу. Его слова эхом отозвались в ее мыслях: «Он не знал меня раньше». Сорока слышала, что болтали о Бене, когда он только признался. Она слышала, что Эллисон болтала о нем. Но тогда она его не знала. И ничего не сделала. Зато теперь Сорока могла что-нибудь сделать. Она могла дать ему все, что он хотел. Она могла бы подарить ему машину, кучу денег…
Кучу денег.
– Мне было интересно, сколько времени тебе понадобится, чтобы до этого додуматься.
Сорока могла принести из Близкого деньги. Она могла представить деньги и вынести их.
– На самом деле все не так просто. Деньги – это сложно. Будет много фальшивых.
– Мне пора, – сказала Сорока. Она могла думать только о зелени, льющейся с неба прямо в ведра.
– Ты хочешь сделать дождь из денег? Я и не знал, что ты маленькая капиталистка.
Бен кивнул, потом перевел взгляд с Маргарет на дом внезапно забеспокоившись:
– Твоя мама… надеюсь, ей уже лучше.
– С ней все хорошо, – ответила Сорока. – Наверное, она спит. Спасибо, что поинтересовался.
– Я напишу, – сказал Бен. Он даже не дернулся в ее сторону. Она отступила назад и кивнула.
Ей не хотелось, чтобы Бен ее целовал, потому что тогда у него может сложиться неверное впечатление, будто она из тех девушек, которые так прощаются. А она не такая. Она из тех, от кого надо бежать.
– Напиши мне, – сказала она. – Удачно доехать до дома.
Сорока развернула велосипед между ними. Теперь даже если бы он вдруг подумал подойти поближе, то не смог бы.
– Хорошо, – сказал Бен, снова надел шлем и перекинул ногу через раму.
Казалось, он знал: Сорока не хочет, чтобы он ждал, пока та зайдет. Бен двинулся вниз по улице. А она бросила велосипед на траву и достала из сумочки ключи.
Сорока тихо шла по дому. Дверь в спальню Энн-Мэри была закрыта, и девочка увидела мерцающий свет, идущий снизу. Она спала со включенным телевизором, на котором был убавлен звук.
– Скажи, почему я не могу делать деньги? – шепнула Сорока.
– Ты сделала одну ручку и возомнила, что ты – волшебница.
Здешний занял большую часть дивана, раскидав ненужные конечности по подушкам.
– Я сделала одну ручку, и она меня не убила. Так почему с деньгами должно быть по-другому?
– Хочешь зайти в Близкий и вынести оттуда сотню баксов? Милости прошу.
– Но зачем на этом останавливаться?
– Потому что одна ручка – это одна ручка. А стодолларовая купюра – это стодолларовая купюра. У тебя уйдут месяцы, чтобы создать достаточно денег и накопить на что-нибудь существенное. К тому же после ручки ты ничего не создавала, как я заметил, так что ты до сих пор под ее эффектом.
Не то чтобы Сорока до сих пор ощущала эффект, нет: она ничего не создавала после, потому что ее испугали последствия. У нее словно что-то отняли, да, но дело было не только в этом. Она ощущала силу, с помощью которой могла и создавать, и брать все, что захочет. И желание делать это снова и снова, и снова… А еще страх, что если она поддастся этому желанию, то не сможет остановиться.
Но тогда какой смысл создавать мир, который будет исполнять любой ее каприз, и бояться этим воспользоваться?
Она вышла на задний двор и, прежде чем успела понять, что творит, распахнула дверь сарая, шагнула на яркий, залитый солнцем склон холма Близкого.
Когда Сорока попадала в этом городе, там всегда было солнечно и всегда около четырех часов дня. Конечно, она могла заставить время пойти быстрее или медленнее, это было просто. Сорока могла в мгновение ока устроить ночь, так же, как могла сделать шаг и пройти милю за раз.
Здешний зашел вместе с ней. Он возмущался, его почти человеческие руки скрестились на почти человеческой груди:
– Ну и что ты тут делаешь?
– Доказываю, что ты ошибаешься. Это мой мир, и я могу делать все, что захочу. Могу сделать столько денег, сколько надо.
– Но здесь тебе не нужны деньги. Тут для тебя все бесплатно. Ты здесь богиня.
– Но в реальном мире нужны деньги, – сказала Сорока. – Я могла бы купить себе дом, машину, целый город. Я бы купила Даль и сделала его таким же, как Близь. Я могла бы делать в нем делать все, что захочу.
Она подняла руку ладонью вверх, и на этот раз все произошло гораздо быстрее: порыв ветра, вспышка света, и в руке Сороки оказалась совершенно настоящая стодолларовая банкнота.
Не фальшивая купюра. Такая же реальная, как ручка в кармане, ручка, которую она всегда носила с собой, чтобы напоминать себе, что она сама написала свою судьбу, что все контролирует.
– Я бы на этом остановился. Я уже тебя предупреждал, что ты не всесильна.
– Но ты всего лишь часть меня, – сказала Сорока. – Ты – это то, что создала я. Так что, если ты мне говоришь, что я не всесильна, это просто мое собственное подсознание сомневается в моих силах. И я никогда от этого не избавлюсь, если не попытаюсь.
– Да, логика у тебя хорошая, но все устроено не так. Говорю тебе: ты себе навредишь, если попытаешься сделать что-нибудь еще.
– Я наврежу себе, если ничего не сделаю, – поправила она. А потом… появилась… вспышка света.
И вниз полетела еще одна купюра. И еще одна…
И еще…
Перед глазами Сороки было лишь оно: зеленая туча денег.
Она чувствовала свое торжество, силу, могущество и власть. А потом и вовсе перестала чувствовать.
И мир погрузился во тьму.
Восемь – загадывай
До сороки постепенно дошли две вещи: пение птицы издалека и головная боль, которая стучала в висках так, будто мозг стал слишком большим для черепа, который его окружал.
Она открыла глаза. Где бы она ни была, сейчас стоял день, и солнечный свет больше походил на нож, режущий глаза полосой раскаленного пламени. Она застонала и закрыла лицо рукой.
Она лежала на чем-то мягком. На траве в Близи? Что Сорока запомнила последним? Здешний читал ей какие-то нравоучения. Он говорил ей так не делать, но она все равно сделала по-своему, потому что это – ее мир, а какой смысл иметь собственный мир, если не можешь делать в нем то, что хочешь?