А потом наступило двадцать шестое мая.
Яр ждал весь день – он понимал, что ехать далеко, да и у Яны, наверное, хватает других дел. Но никто так и не пришёл.
А в первых числах июня на втором этаже появился новый жилец.
ГЛАВА 74
Кроме продуктов от Яны с некоторых пор приходили фотографии – Яр не понимал толком, что они могли бы означать.
В основном это были пейзажи, какие-то парки и дворы. Поначалу они не вызывали у Яра никаких чувств, кроме недоумения. Фотографировала Яна хорошо – но фото были безликими. Яру казалось, что в центре каждой из фотографий затаилась какая-то пустота, будто сняли памятник, и остался только постамент.
Потом сами фото перестали иметь значение – он просто представлял себе, как Яна держит фотоаппарат, прицелившись, жмёт на кнопку.
В те далёкие уже времена, когда Яр был ребёнком, фотографией увлекались почти все – все мальчишки его лет. Так же, как все читали и на полном серьёзе увлекались Стивенсоном и Дюма.
Фотоаппараты, правда, были не у всех, и кто-то просто мечтал о том, какой мог бы купить фотоаппарат, а кто-то просил у друзей.
Не обошло это увлечение и Яра. Правда, особых успехов он не достиг – на фотоаппарат заработал уже на первом курсе, но особо много пофотографировать не успел. Фотографировал тоже в основном в Москве, но места выбирал совсем другие – ему нравилась сутолока, люди, стремительно бегущая жизнь.
У Яны дворов не было нигде и на всех фотографиях – пустота. Тоска. Часто – мокрые кроны деревьев и тёмный после дождя асфальт. Но это всё было, в сущности, не важно, потому что фотографировала Яна, и Яру просто приятно было представлять, как она стоит в таком вот дворе и держит в руках фотоаппарат. Так эти странные пейзажи заполняли свою пустоту.
Ещё были журналы – два номера Men's Health, в одном из которых на последней странице – фото Яны крупным планом. Совсем не такой, какой запомнил её Яр, и оттого сердце почему-то мгновенно стиснула боль.
Вскоре после «отставки» Живого в барак назначили нового смотрящего – тоже не из их хаты. Этот к Яру не подходил даже близко. Строил авторитет какими-то своими путями – распространял алкоголь и наркоту – но это к Яру не имело уже никакого отношения. Ему никто ничего не предлагал, и только мама после случая с Живым стал требовать долю с посылок в общак. На то, что посылки он получает неизвестно где и как, культурно закрывали глаза.
Яр стоял, прислонившись спиной к стене барака, и рассматривал очередную порцию фотографий, когда поднял взгляд на полосу зелёной травы в просвете между домами, но вместо полосы травы увидел нескольких мужчин – арестанта в новеньком тулупе и троих конвойных.
Яр замер, решив, что у него начинается психоз на почве навязчивых мыслей об одном-единственном человеке, потом зажмурился и снова широко раскрыл глаза.
Журавлёв никуда не делся. Он шёл, слегка, но без особой грубости, подгоняемый конвоирами, и с каждым шагом оказывался к Яру всё ближе.
Журавлёв постарел. Щёки его обрюзгли вконец, а на лбу залегли глубокие морщины.
Яр, сминая фотографии, сжал кулаки. Прищурился. Отвести взгляда от новичка он не мог.
Журавлёв тоже смотрел на него.
Яр почувствовал, что ещё секунда – и, наплевав на конвойных, он бросится вперёд, вцепится в обрюзгшую шею и свернёт её к чёрту.
Он глубоко вдохнул, закрыл глаза, качнул головой, будто отговаривая себя, и, развернувшись, не глядя завернул в барак.
В тот день Яр много курил. Если бы он оставался смотрящим, то нашёл бы способ выяснить, какого чёрта здесь делает Журавлёв, но теперь ни с кем, кроме Севы и, пожалуй что, мамы, он не мог поговорить. Первый ничего не знал и не мог знать, а второй Яра откровенно недолюбливал и влез в случившуюся свару из каких-то своих собственных интересов.
Яр всё бродил по двору до самого отбоя и думал о предупреждении Лысого – ещё один косяк тот не собирался прощать. А Яр как никогда сейчас хотел жить. Цветущий за периметром июнь ни в коем разе не способствовал мыслям о суициде, и тем более не способствовали им лежащие под шконкой журналы, фотографии, книги. Несмотря на то, что Яна так и не приехала, Яр в эти дни как никогда был полон решимости увидеться с ней ещё раз, хотя бы чтобы всё прояснить. Сказать то, что раньше так и не сказал. Пусть даже через пять лет – за этот срок были шансы заработать на УДО. Нужно было просто ни во что не лезть. Яр убеждал себя в этом ещё три дня.
Но там, на втором этаже барака, обосновался Журавлёв…
Два десятка заключённых из комнат, некогда занимаемых Богатырёвым, снова вытурили, освобождая место под нового владельца.
Все шконки в хате Яра теперь были заняты, даже те, что стояли в петушином углу. Он пока оставался на своей, но чувствовал, что ещё немного – и ему придётся перебраться под неё.
Журавлёв из своих «апартаментов» почти не выходил.
Ещё через пару дней Яру, работавшему на мебельном производстве, передали заказ на набор мебели, неподпадавшей под серийный образец.
Яр даже не стал спрашивать зачем. Такие вещи обычно делались для своих – для родственников и друзей начальства или под переданный уже им особый заказ. Сейчас этот заказ сделал Журавлёв.
Яр равномерно, почти в гипнотическом трансе, двигал рубанком по древесине и представлял, как сдавливает горло Журавлёва руками, как из свёрнутой шеи вытекает густая красная кровь.
Ещё через пару дней, когда он стоял и курил за бараком, обзор ему закрыла человеческая тень.
Яр поднял глаза. Перед ним стоял Журавлёв.
– Ну чё, петушок, я всё ждал, когда ты скажешь «привет».
Яр поджал губы, сдерживая плевок, а затем произнёс:
– Привет.
Он внимательно смотрел в серые, внезапно показавшиеся ему до боли знакомыми глаза.
На какое-то время оба замолкли, разглядывая друг друга, а затем Журавлёв произнёс:
– Дорого ты мне вышел, урод.
Яр молчал, не желая отвечать. Проще было ударить в ответ, но для Журавлёва это было бы слишком легко. Яр не сомневался, что тот купит себе защиту, и никто не сделает его петухом. А просто врезать по морде за всё, что Журавлёв ему задолжал – было бы слишком мало и слишком легко.
Яр смотрел на него так долго, что внезапно для себя самого ему захотелось спросить: «Нахрена это всё?» Вспомнить те времена, когда они ещё были друзьями, было уже невыносимо трудно, они казались сказкой, забытым сном. Но на секунду Яру всё-таки захотелось понять, что Журавлёв имел против него и, будто угадав невысказанный вопрос – а может, накрытый таким же внезапным приступом ностальгии – Журавлёв произнёс вдруг:
– Я тебя как друга любил, Толкунов.
Журавлёв облизнул губы.
– К семье подпустил… Какое же ты дерьмо.
Яр сжал кулак, справляясь с новым приливом злости, но только произнёс:
– И из-за этого всё? Из-за того, что я поцеловал Яну десять лет назад? Какой же ты идиот…
– Из-за… – Журавлёв тоже сжал кулак, но тут же заставил себя успокоиться. – Я дочь из-за тебя потерял, урод. Была – и нету. Всё. Даже этот грёбаный компромат… Даже депутатское кресло… Это всё дерьмо. Ты никогда не поймёшь, что у меня отобрал. Лучше бы она сразу сдохла.
Яр покачал головой.
– Лучше бы Якутский убил её…
Лицо Журавлёва приобрело такое выражение, как будто сейчас он произведёт плевок, но не произошло ничего – он только отвернулся и двинулся прочь, напоследок бросив через плечо:
– Ты ещё ответишь за всё.
Яр проводил его взглядом. Злость, кипевшая в нём всё прошедшее время, куда-то исчезла. Ему не было жаль Журавлёва, как не было жаль за всю свою жизнь никого. Он внезапно просто и ясно осознал, что всё равно Журавлёва убьёт. Даже если тот перед этим убьёт его.
Яр обдумывал эту мысль ещё несколько дней. Второй этаж снова заперли, и около него всё время дежурила охрана. Сам Журавлёв почти не выходил – брезговал, видимо, общаться с братвой.
Яр же не просто хотел его убить. Он хотел чего-то особенного, наподобие того, что делали с провинившимися в бытность его главарём ОПГ. Он хотел Журавлёва четвертовать и бросить подыхать.
У него уже начинал складываться план, связанный с душем и редкой тут, но иногда всё же очень горячей водой, когда к нему самому вечером, так же за бараками, подошёл Живой.
– Чё, ещё живой? – усмехнулся тот.
Яр мрачно посмотрел на него. Он не испытывал к Живому никакого интереса вообще.
Когда тот перебрался в стан петухов, мама устроил ему показательную казнь – Живого поставили на распорки на заднем дворе и несколько часов трахали два десятка оголодавших досмерти петухов.
Яр не питал ложных надежд – дело тут было не в нём. Мама просто воспользовался случаем, чтобы создать прецедент. Показать беспредельщикам, кто есть кто.
Яр смотрел на расправу издалека, но сам не подошёл – противно было, даже после того, как он не трахал никого уже год.
Яр вообще стал замечать, что его отношение к сексу и даже простым прикосновениям изменилось за этот год. Он не хотел думать, что всерьёз становится петухом, но эта мысль пару раз уже посещала его. Любую постельную активность ему было противно даже представлять.
Живого после расправы отправили в лазарет, но вышвырнули оттуда уже на третий день и вернули сначала в старый барак, где ему быстро припомнили и телевизионную, и тренажёрный зал. Несмотря на свои неаппетитные формы – Живой был мускулист и широкоплеч – на какое-то время для всей немаленькой хаты он стал любимым петухом, так что Яру уже стало надоедать на происходящее смотреть. А потом Живой написал перевод.
Яр не ожидал, что Живой так вот к нему подойдёт. Мог бы ждать наезда, такого, на какой решился Стальной – но Живой шёл один и хотя глядел насмешливо и зло, явно не рвался в бой.
– Ты вот уже точно не Живой, – ответил Яр и, затянувшись, выпустил струю чёрного дыма в воздух перед собой.
– Зато свободный буду через пару дней.
Яр пожал плечами:
– Ну и что?
Ему было искренне всё равно.