Вот по этой самой траншее я взобрался на берег и пошел дальше, только уже в обратном направлении. Я еще раз оглянулся на Неву. Она лежала пустынная и спокойная под своим ледяным одеялом. По ее стеклянной глади мела легкая Поземка.
Слева от меня на самом берегу оставался разбитый, выгоревший поселок Невская Дубровка. С этим названием войдет в историю войны и плацдарм, или «пятачок», на невском берегу, откуда я сейчас возвращался. Впереди чернел лес, и я направился туда. Там наткнулся на какой-то медпункт, где мне сменили повязку и рассказали, как найти станцию, откуда производится эвакуация раненых в Ленинград. Я чувствовал себя сравнительно неплохо и решил добираться туда пешком, не ожидая утра и попутной машины.
Оказалось, что это не так уж близко. Я добирался до станции часа три. Что меня поразило, так это то, что за все это время от передовой никто меня не остановил и не спросил, кто я и откуда. Да по дороге я и не встретил никого. А передовая была всего в нескольких километрах. Станцию, вернее, место в лесу, где останавливались санитарные поезда, я все же нашел и вскоре уже был в Ленинграде в госпитале в огромном здании, недалеко от Исаакиевского собора. Наступило утро 22 ноября. Когда я разделся в душевой, которая помещалась в подвале госпиталя, то те, кто там мылся, и санитарки в ужасе ахнули. Я был черный, как негр, от копоти и грязи. Волосы мои были забиты землей. Нижняя рубашка вся во вшах;
— Да, вот это видно, что с Невской Дубровки, — сочувственно промолвил кто-то…
После войны это поле на высоком невском берегу останется нетронутым. На нем воздвигнут обелиски, памятники. На одном из них напишут: «Мы не хотели уходить с этой земли и не ушли. Мы стояли здесь насмерть и погибли, чтобы жили вы…» Сюда будут приезжать ветераны боев на Невском «пятачке», ленинградцы, люди со всех концов страны… Поэты, участники боев напишут стихи…
…За клочок полметровый, окоп,
за песчаный карьер и траншею
Шли в атаку солдаты под шквальным
смертельным огнем…
Врукопашную, дерзкой отвагою
каждая пядь отбивалась!
И бойцы, свои жизни отдав,
последние взносы внесли…
Здесь танки и камни горели,
И со стоном в оглохшее небо
огнем извергалась земля…
Солдаты сороковых…
Мы ищем вас в дымке забытых лет,
Солдат, что остались лежать
на горячей щеке ветров.
Возвращенные из забытья парни,
Парни, не пришедшие с войны…
Они стоят передо мною как живые,
И порой кажется,
что и сейчас вместе с ними
Иду я, спотыкаясь о пулеметные очереди,
И замерзаю на высоком берегу Невы…
Земля бесстрашья —
Невский «пятачок»,
Здесь полегли
Храбрейшие из храбрых…
«…Взятый на глубину штыка квадратный метр земли с Невского „пятачка“ просеяли. Из нее выбрали 10 килограммов металла: гильзы от снарядов, гранату, 38 пуль, множество осколков. На этой вот земле, где, казалось, не могло оставаться ничто живое, защитники Ленинграда дрались долгие месяцы, удерживая плацдарм на левом берегу Невы.
Героев легендарной обороны „пятачка“ знают и помнят. А героями там были все. Там с каждым солдатом соседствовали рядом мужество и отвага. Тот, кто попадал на „пятачок“, становился героем. Трус умирал от разрыва сердца или сходил с ума… В Невской Дубровке создан музей боевой славы, где собрано множество экспонатов, напоминающих о совершенных здесь подвигах. Сюда со всех концов страны ежегодно в третье воскресенье сентября съезжаются участники героических событий…»
И еще. «…В чем заключался военно-стратегический смысл Невского плацдарма? Во-первых, он препятствовал соединению частей фашистских войск, угрожавших Дороге жизни. Во-вторых, в самые тяжелые дни этот маленький клочок земли был едва ли не единственной надеждой нашей на прорыв блокады — от боевых порядков Волховского фронта до плацдарма было всего семь километров, меньше, чем в любом другом месте обороны города. Спросите у ленинградцев, вынесших блокаду, что значила для них та надежда в первую зиму войны…»
Так напишут в газетах много лет спустя. Но это будет потом, много лет спустя. А пока шел ноябрь сорок первого, до конца войны еще было три с половиной года…
ЛАРИСА
1. Комсомольское поручение
нее по-прежнему густые светлые волосы, только теперь она не заплетает их в две короткие косы, как тогда, когда училась в школе, а укладывает короной вокруг головы. По-прежнему худощавое бледное лицо и большие, чуть раскосые карие глаза, но лицо заметно стало бледнее, в глазах таится печаль. Она снова живет в городе своего детства, но сейчас здесь все иное, все по-другому, чем три года назад. Совсем другая жизнь, в постоянной тревоге и напряжении. Институт закрыт в связи с приближением фронта. Она много читает, иногда вяжет. Ведет записи, вроде дневника. Ждет писем, хотя ждать неоткуда и не от кого, ждет неведомого чуда. Но чуда нет. А бои уже идут на Днепре. По городу ползут слухи — разные, плохие и хорошие. Но люди надеются на лучшее, людям свойственно надеяться. Враг дальше не пройдет, он просто не сможет одолеть Днепр, наши не пустят его. Город не будет захвачен внезапно, в крайнем случае будет большой бой. Иначе, почему же не объявляют эвакуации? Правда, кое-что вывезли, но эвакуации, как таковой, нет. Говорят, будет только в случае явной угрозы. Но раненые начали поступать, а прошлой ночью бомбили железнодорожную станцию и казармы, что за городом, около Огарьского леса.
Вечерами город рано уходит в дома, и на улице редко можно встретить прохожего. Не доносится музыка из парка, дома затемнены, улицы — тихи и пустынны. Дни уходят на заботы по дому: сбегать на рынок, приготовить обед, убрать. Все это на ней с тех пор, как заболела мама. Она заболела еще в прошлом году, как пришла весть о смерти отца, А в июле ей стало совсем плохо. Сейчас она чувствует себя лучше, но врач советует поберечься: с сердцем не шутят. Поэтому все домашние дела легли на плечи Ларисы. Новости приносят Леся Сметко и Галя Белоус, однокурсницы с биофака. Они и на фронт решили идти вместе, но из-за болезни мамы пришлось временно отложить. Сейчас Леся и Галя ждут ее на улице. Она, одеваясь, торопится, и получается еще медленнее. Поэтому волнуется. Но это ей так кажется, волнуется она по другой причине. Вот, кажется, все решено. Но как сказать маме? Она открывает дверь в маленькую комнату, где на кушетке лежит мать. Окно занавешено, от этого в комнате полумрак и, несмотря на теплую погоду, прохладно.
— Ты, Лара?
— Как себя чувствуешь, мамочка?
— Ничего… Вот полежала немножко, стало получше, а то с утра расходилось, в груди теснит. Кто там приходил к нам?
— Да это Галя с Лесей. Говорят, уже почти все с нашего курса ушли на фронт: кто в армию, кто в истребительный. Остались только те, кого не берут по болезни или еще почему-нибудь.
— Связала я тебя.
— Что ты, мамочка! Ты поправляйся скорее, обо мне не беспокойся. — Лариса наклоняется к матери, щекой — к ее лицу. — Ты только не волнуйся, одну тебя я не оставлю никогда. Будем и после войны всегда вместе, я и замуж не пойду.
— Цокотушка ты моя. Говори уж, что там у тебя?
— Нас вызывают в райком комсомола, — после паузы шепотом произносит Лариса. Мать гладит пышные волосы дочери и задумчиво отвечает:
— Знаю, тоже рвешься на фронт. Небось заявление уже отнесла. Вот и вызывают.
— Что ты, мамочка, честное слово… На кого я тебя брошу? Я только просила дать какое-нибудь поручение тут, в городе.
— Ничего, ничего, это я так. Я уже поправилась. А ты ступай. Все идут, и ты иди. Чем мы хуже других? Я тоже пошла бы с вами, если бы не прицепилась эта хворь.
Лариса крепко целует мать и стремительно выбегает на улицу к подругам. Она знает свою мать, сказанное ею — не пустые слова. Когда началась война, мать сказала: «Мы с тобой, дочка, из семьи военного. Нашего отца они убили. Пойдем воевать за него и вместо него».
Отец погиб год назад, в конце той малой, но жестокой войны. В самом ее конце. Перед перемирием. В последнем письме он писал, что за штурм Выборга получил орден Красной Звезды. Потом писем долго не было. Лариса с матерью волновались, но старались объяснить для себя затянувшееся молчание отца.
В мае в Калинин возвратился после госпиталя его сослуживец и привез им ту страшную весть. Вскоре пришло извещение.
Батальонный комиссар Яринин после боев за Выборг был переведен на командную должность, сменив погибшего командира батальона пограничников. До этого он проходил службу в политотделе дивизии, давно просился в войска и был неравнодушен к пограничникам. Была тому причина: в свое время службу начинал на границе. Дивизия была переброшена километров на семьдесят севернее и готовилась к наступлению дальше на запад. Под вечер батальонного комиссара вызвал комдив и приказал взять на правом фланге небольшую железнодорожную станцию. Противник там сильно укрепился и мог помешать успешному наступлению дивизии. Попытки взять станцию с ходу не увенчались успехом.
Батальон встал на лыжи, скрытно прошел передний край — благо была метель — и, в течение ночи проделав многокилометровый марш-бросок по вражеским тылам, вышел к станции с западной стороны, внезапным ударом захватил ее почти без потерь, противник в панике бежал, побросав амуницию и оружие. Правофланговые роты дивизии, воспользовавшись переполохом, выдвинулись вперед и заняли исходное положение на западной окраине населенного пункта. Задача была решена.
Батальонный комиссар подошел к крайнему приземистому строению и, приказав адъютанту вызвать к нему командиров рот, присел на валявшийся тут ящик. Он только сейчас заметил, что уже наступило утро, давно прекратилась метель, небо очистилось и сквозь пушистые в снежных шапках ели пробиваются первые лучи солнца. Даже удивился, что обратил на это внимание. В эту зиму для него будто совсем не было ни солнца, ни елей, ни погоды. Были одни бои, походы, короткие привалы и снова бои…