Да хотя бы и так! Голодом не морили меня на лежке, не угрожали… А уж какой переводчик выдали — сто лет буду жить, сто лет не устану хвалить! Не то что распоряжения вечно недовольной Мейн, песни понимать начал!
Кстати — много тут песенок. Улица тихая. Пока дошел до перекрестка, услышал обрывки разговоров, стук инструментов, посуды — а больше всего именно песен. И распевные, долгие — так и видишь укачиваемого младенца — и короткие дразнилки звонким голоском: “Вредный толстый старший брат! Мама, он же виноват! Мы хорошая семья! Виноват опять не я!”
И грустно сделалось, и печально, потому как сильно напомнило возвращение с работы, теплым вечером, по району, мимо непременных старушек на лавочке у таунхауса, мимо раскрытых окон, из которых булькали и шипели телевизоры… “Сообщаются люди,” — сказал бы дед Игорь.
Средневековье, да. Мечи, шлемы, кожаные кирасы, право сильного, выраженное в отрубленной голове — не за вину, не за обиду. А всего лишь потому, что жертва слабее!
И при всем при том — плохо ли слышать вместо телевизора живой голос?
У школы капюшон дорожного плаща пришлось накинуть. Жары не чувствовалось, так что лучше спрятать лицо. Мало ли, что у контрабандистов с воротной стражей все схвачено; одно дело — торговля, убийство — совершенно иное… Елки-палки, до сих пор поверить не могу, что решился убить! Точно в состоянии аффекта был, сейчас вспоминаю — как не со мной все было; как в игре с погружением!
Может, вокруг все-таки сон?
Беспочвенные надежды. Сколько раз так в лесу просыпался, на пути в Столицу. Думал: ветки, трава… В походе заснул, сейчас вот на бок перекачусь — там привычные палатки куполом, синтетический тент, флаеры яркими каплями по краю поляны… Нет, где там!
Местная школа представляла собой обширный двор, отделенный от улицы кованой решеткой. Здесь я впервые увидел хороший, ровный, свежий — несмотря на очевидную осень, зеленый — газон. За газоном, в глубине двора — трехэтажное здание с огромными окнами во всю высоту фасада. Сквозь огромные, совершенно не средневековые, стекла различались торцы перекрытий, еще глубже виднелись столы или парты.
По газону перед школой носились детишки — по фасону одежек взрослые, а по шуму как положено. Один вихрастый подбежал почти к решетке, повернулся к преследователям, прокричал:
— Где-то в траве прячется люк! И ты навернешься, неуклюжий говнюк! — после чего снова рванул к зданию школы противопортфельным зигзагом… Вот уже и стихи понимаю, а то видишь симпатичную эльфийку или томную барышню, а слышишь только: “буль-буль-буль Мейн” или “быр-быр-быр Шерри”…
Я остановился на мгновение. Представил. Вот я — маленький, храбрящийся, бегу поутру в школу, вон из того, игрушечной новизны, домика… Перевязанные ремешком учебники хлопают по спине… У поворота дядьки кладут брусчатку — медленно, основательно, на века… Вокруг вечные каменные фасады; вокруг шлифованное, лакированное дерево калиток и ворот; в школе всегда свежий зеленый газон — сколько мы ни топчем его на переменах, садовник неутомимо латает борозды, поливает, подстригает… Дома всегда заведенный порядок. Папа точно знает, что в конце недели получит деньги — можно уверенно планировать, сколько из них на хозяйство, а сколько еще куда; и потому красный плавленого сахара петушок на палочке к воскресному обеду — так же верно, как солнце над Стеной! Мама точно знает, что к определенному дню наберется на новое платье или на поездку в гости к бабушке с дедушкой… Если о необходимом не надо беспокоиться, можно придать и немного лоска. Можно учить детей этикету, можно отшлепать за бранные слова, можно понемногу скопить на выходной костюм, домашний, костюм для выездов, охотничий…
И такая-то улочка считается здесь трущобной рабочей окраиной!
Клянусь, я понял французов! Тех, кто на вопрос: “Как вы сопротивлялись оккупации?” отвечали полностью серьезно: “Когда фашисты входили в кафе, мы не вставали!”
Для них, выросших в размеренном счастливом детстве, где войны и приключения где-то далеко-далеко… Трансвааль, Алжир, Аннам, Кохинхина, еще какой Индокитай, которому и название помнит разве что седой учитель, за много лет превратившийся в принадлежность кабинета географии… Где пилот Южного Почтового, долетающий до Касабланки за то же время, за которое мама с чувством, с толком, с расстановкой выбирает к обеду кусок телятины — небожитель, пришелец из страшно далекого, неимоверно чужого мира! Для таких детей, не заметивших, как вросли в чужой мир траков, пулеметов, солярной гари — безо всякого попаданства, понемногу, как сварилась лягушка при постепенном нагревании! — нарушение установленного порядка было шоком само по себе. А уж собственное участие в изменении спокойного течения жизни являлось несомненным подвигом. И не было различия: собрать в дырявом амбаре неуклюжий автомат из деталей, скинутых ночными самолетами англичан — или сломать привычный ход вещей, навсегда уйти из детства, совершая то, что никогда не одобрят родители, что не подобает воспитанному мальчику!
Всего лишь не поздороваться с вошедшим.
Дыхание Столицы — даже здесь, на очевидно заброшенной, небогатой окраине, где детишек в школу бегало все меньше; где ночами уже лязгала сталь и свертывалась на мостовой кровь; откуда постоянно уезжали к лучшей жизни — все еще оставалось дыханием покоя.
Там, за переходом, я знавал самое малое, одну семью, которой здесь бы понравилось. И если самому мне придется шустрить на этой брусчатке, возвращая долг жизни Мейн сотоварищи, я уже знал, что буду двигаться в улочках не рваными перебежками постапокалипсиса — а плавными галсами воровского люгера. “По рыбам, по звездам, проносит шаланду…”
Накинув капюшон глубже, я зашагал по расширившейся улице на запад, к воротам. Громадная Стена запирала окоем; высотой она примерно равнялась девятиэтажному панельнику, и неоспоримо царствовала над океаном коттеджей, садов, одиноких желто-красных деревьев на важных перекрестках или площадях.
А вот зелени все-таки маловато. Но это небольшая беда. Прямо за воротами — густой, мощный, древний лес.
Лес напрягал все чувства настолько же, насколько успокаивал город. Сама эта разница уже была ненормальной. Именно в лесу легче дышать, чем на гладких городских улицах; в лесу намного проще избегать ненужных встреч; в лесу ничего не решает минутное опоздание на рейсовый флаер или капсулу — лес думает днями, меряет километрами, рассчитывает на годы, меняется за столетия. И потому дыхание зеленого безбрежного моря по умолчанию глубже, сильнее, равномернее хриплой городской одышки.
В лесу, на стертых полузасыпанных плитах Западного Тракта, я впервые осознал себя среди чужой Вселенной. И тогда же кожей ощутил недобрый пристальный взгляд — в самом деле, как сквозь прицел. Не бывал я на войне, но с оружием познакомился. Родился в стране, дольше всех соседей содержавшей призывную армию, в которой и отбегал с учебным оружием должный срок. Надеюсь, в той каше, откуда я сюда попал, армия пригодилась…
А мне пригодилось выработанное на учениях чувство чужого внимания. Пластиковые шарики с краской, потом резиновые, а под конец мягкие свинцовые из воздушных ружей — замечательная прививка осторожности, не хуже чем шприцом. По крайней мере, чешется потом точно так же…
Точно так же чесалось и зудело под кожей всю дорогу до Столицы. Тревожил и беспокоил, не давал расслабиться лес. Но тогда мне хватало переживаний и кроме окружающего пейзажа. Ни сил, ни настроения на тонкие материи не оставалось.
Закончив сожалеть о прежней жизни, отлежавшись на блинах у Мейн, подлечившись у незнакомого доктора, организм более-менее пришел в равновесие. Точно так же, как рассматривал город, я теперь оглядывал деревья вокруг Тракта — как землю, на которой завтра или послезавтра мне придется собирать хворост или грибы, искать удобное место для заимки либо колодца, наперегонки с медведями обрывать малину или в очередь с бобрами подсочивать сосны на смолу. А видел операционный район, где собирать придется неразорвавшиеся мины чтобы вытопить тол; искать — места для засад; и деревья подсекать “на толчок”, чтобы по команде обвалить на проходящую колонну карателей!
Насколько тепло и безопасно было внутри Стены, настолько же тревожно и зыбко казалось снаружи. Чувство это возникало сразу по выходу из ворот — деревья не слишком уступали высотой тридцати-сорока метрам Стены. Подлесок пенился прибойным валом. Опушка полыхала ярким холодным пламенем осени: красно-золотыми листьями, сине-сизыми россыпями ягод. Глубина леса грозила черно-зелеными бугристыми стволами, дымила бурым ковром листьев уже опавших — вперемешку с пучками тонкой рыжей травы из седых моховых подушек. Что же за лес такой: не тайга, не джунгли, ни тебе лиан, ни цветов экзотических полуведерной емкости — а без мачете с Тракта не сойти?
Старый лес — озарение пришло так же внезапно, как на перекрестке возле школы. Просто — старый лес, где давно — вернее всего, вообще никогда! — не было человека. И теперь человек здесь чужой, и его земля — ровно то, что налипло на подошвы. Хочешь увеличить владения — наполняй лес людьми, другого способа нет! Лес неандертальской Европы, доледниковой Сибири, или Антарктиды сто тысяч лет назад, когда еще не замкнулось вокруг нее кольцо циркумполярного течения, и не начал нарастать ледяной щит…
Проходя ворота, я видел, как стражники выгоняли на работы цепочку арестантов. Вспомнил о Вилли, но подумал: если бы его повязали местные стражи, так сразу на воротах и скрутили бы. Скорее всего, подлый хозяин гостиницы продал Вилли кому-то внутри Стены. Местные контрабандисты наверняка могут вызнать это по своим каналам. Но я пока что должен им “как земля колхозу”, со слов того же деда Игоря. Что-то сделать для Вилли можно, только определив собственное положение и состояние.
Работы арестантов состояли в очистке полосы отчуждения вдоль Стены. Высекали подлесок, раскапывали параллельно Стене канавы глубиной примерно до пояса, перерубали найденные там корни больших деревьев. Следы свежей рубки выделялись и на обочинах Тракта — его чистили не далее нескольких дней, щепки еще не потемнели.