Крылатый человек упал на поляну черной молнией, еще на подлете окутавшись доспехом. Из тени полуразрушенного храма навстречу ему выступил боец в таком же доспехе, только молочно-белого цвета.
— Я здесь, чтобы никто не помешал их беседе, — холодно проговорил Тацуми.
Вал посмотрел на пару тонких фигурок посреди лужайки — и обрадовался:
— Раз они пока не рубятся, то еще ничего не потеряно.
От фигурки повыше долетел удивленный возглас:
— Но почему? Скажи, Куроме?
— Скажи, Куроме… — Анна ловко разлила по чашкам половину заварника. Замялась:
— Я тут слышала от сына, он ходил в кино… Ну, там видел вашу встречу… То есть, если не хочешь, не говори, конечно… А чего ты хотела убить Акаме? Война войной, но Акаме же твоя сестра? И я не вижу, чтобы вы так сильно друг дружку ненавидели. Напротив, мне кажется, вас водой не разольешь, вы вот и сидите плечом к плечу…
Куроме посмотрела на чай, на столик, на комнату вокруг — в привычном доме Эсдес, в гостиной Александровых — и вдруг заплакала: неумело, почти беззвучно, так внезапно, что удивилась даже сидящая рядом Акаме.
Но красноглазая выпускница школы убийц быстро взяла себя в руки. Вытащила тоненький кружевной платочек, вытерла слезы младшей, обняла свободной рукой за плечи.
— Рядом, — сказала черноглазая, перестав хлюпать носом. — Хоть каким-то действием, хоть каким-то поступком оказаться с ней рядом, — одним глотком брюнетка опустошила чашку. — Кроме, как убивать, меня совершенно ничему не учили. Этикет, всякие там правила вежливости, мода, костюмы: все подавалось только с точки зрения: “подобраться к цели”. Чтобы та не встревожилась раньше срока. Что потом, никого не скребет!
Куроме отдышалась. Анна успела пожалеть о заданном вопросе. Акаме неожиданно улыбнулась ей: грустно, понимающе и необидно. Ее сестра опять всхлипнула:
— Я вообще нихрена не знала про людей! Вал за мной больше полугода ухаживал, никуда одну не отпускал, тортики буквально с ложечки запихивал… А я все думала, что это по приказу Эсдес, чтобы поскорее вернуть меня в строй. Когда он там сказал… Ну, что не пускает меня драться не как соратник, а как любящий меня парень — я же прямо там в обморок упала, ты-то помнишь!
— Так в этой сцене фильм не соврал, — Анна выпила и свою чашку. — И поэтому вы не можете разорваться, когда видитесь?
Акаме отхлебнула чай:
— Ну да… Я каждый раз хочу Вала… Убить — не убить, а врезать, чтобы зубы листопадом. Чтобы не забирал сестру.
Допила чашку, отставила со вздохом:
— За мной даже ухаживать не осмеливаются. Я же вечный замкомандира, подгонятель и проверятель. Я думала: Тацуми. Он выбрал Мейн… Прикинул, наверное: у него зеленые глаза, у меня красные. У детей что получится? Закат над болотом?
Покрутила рукой над столиком:
— Взрослые мужики смотрят и кривятся: малолетка. А дети мне самой уже неинтересны… А у тебя даже парень есть…
Из открытой двери к Анне подошел старший сын. Посмотрел на черноглазую гостью, перевел взгляд на красноглазую. Наклонился к уху матери, что-то спросил шепотом. Женщина ответила кивком — Леопольд еще раз поглядел на сестер, повернулся и ушел. Проводив его взглядами, дамы вернулись к разговору.
— А как у вас это… Ну… Вообще? — тихонько спросила старшая сестра, покраснев от смущения в тон глазам. Младшая хихикнула:
— Ну… Как-то вечером говорю: ну что, я сегодня сверху? А он: “Ты что? Ты себя в зеркало видела?” Я так обиделась! — Куроме прижала руки к щекам. — Хорошо хоть, ничего ляпнуть не успела! А он сказал: “Ты такая милая, маленькая, пижамка такая пушистая… И как в тебя…” — хихикнула — …”Тыкать?”
— И? — забыв дышать, поторопила старшая.
— И все, до утра лежала, улыбалась.
— А утром?
— Утром любая пижамка превращается в элегантный шарфик, — тоном знатока заметила Анна, и прибавила грустно:
— Но с твоим здоровьем… Детей, скорее всего, не будет.
Куроме махнула рукой:
— Можно беспризорника подобрать, их после войны море. Только вряд ли я проживу долго. Но, сестра…
— Что?
— Хоть день, хоть час, только с ним!
— Эх… — Акаме провела кружевным платочком уже по собственному лицу. — Завидую…
Утешать пришлось опять Анне, как самой старшей:
— Ничего, у тебя тело не выжжено наркотой, далеко еще тебе до начала осени…
С начала осени на базе “Рейда” я не появлялся. Потому как ровно через две недели от нахального спасения Тацуми — как раз листву позолотило — до Стены доползла повстанческая армия. Армия состояла частью из ободранных до медного грошика жителей Империи; частью из стальных колонн рыцарства Западных королей. Присылать мне приказы перестали, но и деньги присылать перестали тоже. Западная окраина сделалась полем боя. Во всей огромной Столице ввели военное положение. Увеличили штрафы и сроки наказаний. В числе прочих мер — безуспешно попытались конфисковать имевшееся на руках населения оружие.
Вооружились за лето не только бандиты и удесятерившаяся армия — даже обыватели, пытаясь хоть как-то защититься, понемногу обвесились короткими мечами, топориками, клевцами — кому что казалось привычнее, кто что нашел в дедовских запасах, купил, выменял, украл. Многие горожане даже дозрели до платы за обучение фехтованию, и мой безымянный наставник, кроме заработка, завербовал для “Рейда” несколько вполне приличного уровня самородков. Связи с командованием не было у него тоже. На встрече мы порешили, что мастер займется обучением, я же вернусь к обычным занятиям. А чтобы не срезать какого-либо правительственного чиновника или политика, учтенного в планах “Рейда”, буду нападать исключительно на уголовников. По причине нарастания нищеты и жестокости военного положения, уголовников становилось не меньше, а больше. Банда в полсотни ножей, летом державшая в страхе пол-района, теперь считалась мелкой начинающей шайкой, и часто уничтожалась конкурентами уже на второй-третий день после громкого заявления о себе.
Горожане, которых днем хмуро и деловито стригли официальные пастыри, а ночью с прибауточками грабили и немножко резали неофициальные волки, принялись замыкаться в кварталах. Появились аккуратные до умиления баррикады, ровненько сложенные бочка к бочке, камень под камень; глаз выискивал на них бегонии в горшках…
А вот еда с прилавков пропала. Участки-то при домах размахнулись огромные, сто на сто шагов, или больше. Но богатые разбивали на своей земле красивые парки, ремесленники ставили мастерские, рантье — гостиницы и кабаки, извозчики — каретные сараи и конюшни; не так уж много в Столице оказалось огородников. А они с началом осады урожай припрятали поглубже. Деньги-то не едят… Положим, богатые могли вырубить свои цветники, мастеровые — снести мануфактуры, напильниками тоже не наешься; так или иначе, участки освободить можно. Да только — что сажать на них глубокой осенью? Озимые? Так они же не завтра взойдут, и даже не через месяц. Пока дождешься — чего кушать?
Если не хотелось покупать пирожки с мясом погибшего товарища, вчера еще мяукавшего на заборе, то приходилось искать человека, согласного из каких-то важных резонов продать самую большую ценность смутных времен: еду. Довольно скоро поиски мешка зерна или окорока стали занимать несколько дней беготни. За свиную полутушу предлагали горсть золота, или — уже почти в открытую — человека в рабство. Но и с покупкой продовольствия приключения только начинались. Драгоценный груз приходилось нести мимо завидущих и загребущих — в безопасное место. Конечно, если безопасное место вообще имелось!
К равноденствию в осажденном городе убивали чаще, чем ели.
Этой осенью я перестал задумываться, увижу ли знакомых по “Рейду” и планировать дальше ближайшего восхода, перестал сожалеть о нечищенных зубах, перестал восхищаться собственной лихостью и беспокоиться о неудаче.
Этой осенью я впервые взял с убитого деньги.
Деньги Вал не забирал, да и вообще, похоже, не заходил в комнату. Прочитал письмо, испугался схватки сестер, и кинулся на помощь с места, где стоял — слуги говорили так; и не нашлось ни одного признака или обстоятельства, выпадающего из картины.
Эсдес завернула лиловый платочек с так и не врученным последним жалованьем Вала. Оставила на столике. Средств более, чем достаточно. Вышколенная прислуга дома, гордая в числе прочего и этой своей честностью, не тронет ни монетки до возвращения хозяина.
Если, конечно, хозяин вернется…
Да, средств-то хватало. Несмотря на Мятеж, кладовые дома ломились от припасов; арсенал от вооружения под любую руку. Садовник подстригал ветки в маленьком дворике, исправно работала кухня. Дворецкий корректно выражал возмущение благородной прижимистостью экономки, закупившей свежих продуктов совершенно в обрез — а если вдруг посетитель? Или вообще гость?
Не было главного: людей. Эсдес осталась одна.
Метельщик все так же будет погонять отары бурых листьев. Дворецкий все так же важно будет повелевать пехотой уборщиков и спецназом ремонтников. Тихие мышки-бельевщицы старательно заменят не измятые никем простыни — положено проветривать раз в десять дней, значит, и выполнено будет в точности… Император пожалует дом кому-то еще — для армии слуг вряд ли что-то изменится. Окажется хозяин добряком или сволочью; умником или абсолютным придурком — слуги все так же не тронут забытый платок или там перстень с бриллиантом. У них свой мир, где мезальянс горничной и сына конюха потрясает основы куда больше, чем лавры или плаха владельцу дома…
Сомнение — слабость.
Слабость — смерть.
Так учил отец, и Эсдес чересчур часто видела подтверждение выученному. Причина слабости никогда не влияла на результат. Недопрыгнул. Не успел увернуться или подставить клинок. Не успел отбить удар. Пожалел ударить сам. Итог всегда один — враг идет по упавшему; идет к тому, что (или кого) проигравший не сумел защитить.
Проигрывать синеволосая не привыкла. Каждая оплеуха “Рейда” помнилась в деталях, в подробностях. Самые блестящие победы над другим противником стирались из памяти уже через полмесяца; много — через месяц. Ну, встретили на марше конницу западников… Там еще командующий был… Как его? Фарлаф? Фальстаф? Да какая разница: поток льда, потом шпагу вон — знай себе руби, приглядывай только, чтобы коню уши не сбрить. Ну застигли племя варваров на ночлеге — для обычных солдат они опасны. Но против сильнейшей в Империи — такая же смазка для клинка…