Но ведь не прошло и десяти недель, уговаривала я себя. У него и сердце еще не бьется. Его почти не видно, он меньше двух сантиметров. Он, в конце концов, почти неживой!
Да, возражал мне чей-то голос, почти. Но он оживет.
Минут десять я мучилась, пыталась перебороть себя, но к приходу врача уже собрала манатки и готова была бежать без оглядки.
— Я не могу сделать аборт, — призналась я. — Простите, что отняла у вас время.
Говорю, а сама боюсь: сейчас заявит, что уже поздно менять решение, уложит меня на каталку и повезет на операцию.
Но она нисколько не рассердилась, наоборот, широко заулыбалась:
— Вот и хорошо, милая, для вас же лучше.
Я взяла такси, вернулась на работу, разыскала Лейлу. Она сидела в столовой, задумчиво ковыряя ложечкой йогурт. Я сообщила, что передумала, и она чуть с ума не сошла от радости, прыгала, смеялась, хлопала в ладоши.
— Я тоже возьму и забеременею, и мы с тобой вместе будем ждать, вместе пройдем через это! И сиськи у нас будут болеть, и плакать будем от каждого пустяка, и учить ся ухаживать за маленьким. Ты и я, вместе! И нам совсем будет не страшно! — Она взяла меня под руку. — И наши дети, когда подрастут, будут дружить. Представляешь, как здорово?
Но меня все это мало радовало. Ребенка я, как и прежде, не хотела и прекрасно понимала: если не вмешается сама судьба и не случится выкидыш, прощайте все мои мечты. Касательно ребенка, который сидел во мне, я все сделала правильно, но самой от этого легче не стало, мысль о том, что отныне я сама себе не принадлежу, повергала меня в уныние.
Как я и ожидала, узнав о моем положении, Фил сначала раскрыл рот, а потом дико обрадовался. Сказал, что медицину я бросать ни в коем случае не должна, но в глубине души я понимала, что теперь это не для меня, и распрощалась со всеми своими амбициями.
Прошло два с лишним месяца, появились первые признаки. Ложась на спину и ощупывая низ живота, я чувствовала, что над лобковой костью уже выступает часть матки. Она казалась твердой, как грейпфрут. Я ведь как-никак врач, я понимала, что там внутри происходит и с точки зрения анатомии, и с точки зрения биохимических процессов, но самого ребенка никак не могла представить. Хуже того, к собственному ужасу, я осознала, что уродилась неспособной любить маленького, что возьму его в руки и не почувствую ничего, кроме тяж кого груза ответственности, мельничным жерновом висящего на шее. Я боялась повторить судьбу моей матери, слишком много вложившей в детей надежд, но не внимательной к их нуждам, она слишком много страдала по своим утраченным иллюзиям.
Я думала, что тошнота пройдет где-то к четырнадцатой неделе, но, увы, мне не повезло: с завидной регулярностью каждые четыре часа меня выворачивало наизнанку. Я постоянно ощущала страшную усталость, казалось, все косточки болят непонятно от какой работы. По ночам мучила бессонница, спала я не больше пяти часов, остальное время только и мечтала лежать в кровати и никогда не вставать. В голове был сплошной туман, спина болела, стоило провести несколько часов на ногах — распухали лодыжки. Мне казалось, что я скоро превращусь в зомби, и мешал этому только страшный дискомфорт, который я постоянно испытывала. Я представляла себе беременных женщин прежних эпох. Ведь им приходилось работать в поле, нередко в поле они и рожали, впрочем, и сейчас в развивающихся странах беременные находятся в тех же условиях. Мне казалось, что я просто тряпка, хилое, слабовольное существо, нытик, желаю невозможного, думаю только о себе и не способна оценить счастье, дарованное мне судьбой.
И вдруг однажды прозвенел тревожный звоночек. Это было воскресным вечером, заканчивалась очередная долгая, суровая и изнурительная рабочая неделя. У нас умерло двое пациентов, которым не было еще и сорока, оба от церебральной аневризмы. Мы все, и врачи и сестры, были свидетелями их угасания и горя родственников, и это не могло не сказаться, нам было очень тяжело. Другие больные, хотя не знали подробностей, тоже переживали общую скорбь. Несколько послеоперационных больных сидели в креслах с забинтованными головами и грустно смотрели в окно на непрерывный дождь, а рядом с ними, как часовые, стояли капельницы.
Где-то часов в пять мне позвонили и сказали, что из другой больницы к нам переводят женщину. Врач сообщила немного, только то, что ее зовут Сэнди Стюарт, что у нее повысилось внутричерепное давление, двигательные реакции нарушены, мучают страшные головные боли и постоянная рвота.
— Да, чуть не забыла, она беременна. Тридцать две недели.
Я позвонила дежурному ординатору. Оказалось, он ушел домой с сильной простудой. Позвонила ему домой.
— Зарегистрируй ее, — попросил он, немилосердно хрипя в трубку. — Завтра на обходе ее осмотрят.
Значит, принимать больную выпало мне, самой молодой из всего врачебного персонала. Я пошла к лифту, встала у двери и прислушалась. Где-то внизу лязгнула дверь, лифт со скрипом поехал вверх, на наш этаж. Сэнди Стюарт лежала на каталке, с одной стороны стоял врач «скорой», а с другой — ее муж. Она была совсем маленькая, я бы подумала, что передо мной девочка, если бы не огромный, выдающийся под простыней живот. От постоянного недосыпания под глазами у нее были черные круги. Волосы белокурые, немытые, судя по всему, их давно не касалась расческа. Видно было, что в последние несколько недель у нее не хватало ни времени, ни сил заниматься собой, но она улыбалась.
— Меня зовут доктор Нотон, — сказала я и протянула руку, и она обеими руками вцепилась в меня. — А вас, наверное, Сэнди.
Мы с сестрой уложили ее в кровать в отдельной палате.
— Я так рада, что наконец есть диагноз, — щебетала она. — Меня непрерывно рвет, а все кругом говорят, ничего страшного, это обычная утренняя тошнота. Но я-то знаю: тут что-то не так, мой ребенок не мог со мной такого сделать. — Она погладила свой живот. — А еще страшно болит голова.
Мне стало стыдно за все свои жалобы. Я всего лишь беременна. А у этой Сэнди Стюарт в черепе опухоль размером с теннисный мячик, она давит на мозг, искажает его строение, мешает его работе. Прогноз малоутешительный. Опухоль быстро растет, пространство, которое она занимает, уже огромно, процесс достиг критической точки. В понедельник профессор Фиггис просмотрел снимки и сказал, что осталось два варианта: оставить опухоль в покое либо немедленно оперировать. В любом случае долго она не проживет, но операция может дать ей лишних полгода или даже год.
— Я хочу увидеть моего ребенка. Больше мне ничего не надо, — улыбнулась она. — Ведь это такое чудо, это удивительно, правда?
Профессор Фиггис сообщил ей, что акушерка предложила рожать на тридцать четвертой неделе, таким образом мы достигли бы компромисса. Сэнди останется у нас в отделении на две недели, ей будут поддерживать жидкостный баланс, давать противорвотное, и она сможет рожать. Она подержит ребенка на руках и перед операцией несколько дней проведет с ним.
Во вторник нам, как всегда, не хватало персонала. Врач-ординатор еще болел, профессор Фиггис уехал в Глазго читать лекции. Одно это было нехорошо, а тут еще затемпературил ординатор в соседнем отделении, и мне пришлось взять на себя и его обязанности. Я понимала: придется бегать туда-сюда в постоянном цейтноте. Однако, когда я заглянула в палату Сэнди, чтобы взять кровь на анализ, ей вдруг захотелось со мной поболтать.
— Простите за любопытство… Но вы ведь тоже беременны?
— Да. Пять месяцев, — ответила я, наматывая ей на предплечье жгут. — Еще не так долго.
— И у вас это будет первый?
— Да.
— Вы уже приготовили для него комнату?
— Еще нет… Но золовка вяжет всякие вещи, — ответила я, нащупывая вену. — Приданого хватит на пятерых.
Сэнди принялась увлеченно рассказывать, что приготовила она. Комнату она обставила еще несколько месяцев назад, покрасила стены в светло-розовый цвет, убрала их картинками, которые могут быть ребенку интересны, понавесила всякие разноцветные штуки, запаслась памперсами, приготовила пеленальный столик и много всего другого, что может пригодиться для ухода за новорожденным.
— У нас с мужем десять лет не получалось, никак не могла забеременеть, уж как мы старались, и вот наконец, — говорила она, излучая такую радость, что в палате становилось светлей, словно в окнах сияло солнышко.
— А вы знаете, кто будет, мальчик или девочка? — спросила я, когда четыре пробирки на подносе наполнились кровью.
— Нет еще. Нам хочется, чтобы был сюрприз. Но я все равно часто представляю, какой он, на кого похож. — Она смущенно засмеялась. — Мне кажется, у него веселенькие глазки, милый носик и полные щечки с ямочками. И он будет всегда улыбаться. — Она снова засмеялась. — Тревор говорит, что груднички красивыми не бывают. Сморщенные, с родимыми пятнами — и всю дорогу кричат не переставая. Но мне, честное слово, все равно, пусть кричит, ведь я знаю, что у меня ничего лучше в жизни не будет. — Она откинулась на подушки и мечтательно уставилась в потолок. — Если родится мальчик, назовем его Майклом, а если девочка — Кирсти. — Сэнди удовлетворенно вздохнула. — Наш ребеночек. Представляете?
— Честно говоря, не очень, — улыбнулась я. — Пытаюсь, но не получается.
Она говорила что-то еще, и я не видела в ней ни капли страха, даже малейшего трепета за собственное здоровье, ужаса перед тем, что ждет ее в ближайшие недели. Я даже засомневалась, поняла ли эта женщина, что именно ей недавно сказал профессор. А вот муж ее, Тревор, похоже, испугался, в глазах у него жила тревога, и я понимала, что уж у него-то нет никаких иллюзий насчет будущего.
Потом я отправилась в процедурный кабинет готовить внутривенные препараты. Я доставала из холодильника пузырьки и вводила стероиды или антибиотики в колбы с солевым раствором, каждая в сто миллилитров, всего пятнадцать. Они стояли передо мной в ряд, я занималась этим, а сама мечтала только об одном — поскорей выспаться. Я наклеивала на каждую колбу бумажку с названием препарата и именем пациента. Меня три раза прерывали: то и дело вызывали в отделение, чтобы уладить кое-какие проблемы. Половина среднего медицинского персонала, включая старшую сестру, была на больничном, и дежурила только младшая сестра, еще не очень опытная.