— У нее есть мотив, средства и возможность. Вероятность, что за этим стоит она, очень большая.
Он напоминает, что ждет нас сегодня в полицейском участке, я отвечаю, что помню. На этом разговор окончен, я иду в кабинет к Лейле, мне сейчас, как никогда, нужно, чтобы меня кто-то успокоил и утешил, но дверь заперта, и я вспоминаю, что у нее сегодня выходной. С коллегами у меня прекрасные отношения, но, увы, близких друзей среди них нет, и напрягать их своими проблемами было бы не очень тактично. Нечего делать, надо отвлечься работой. Стараясь не выглядеть слишком угрюмой, начинаю прием. Потом звонит Фил, сегодня его очередь забирать детей из школы.
— Дети знают, что я за ними приеду? — спрашивает он.
— Да. Послушай, ты не мог бы подбросить их к полицейскому участку? У нас должны взять отпечатки пальцев.
— Без проблем. О’Рейли там будет?
— Да.
— Отлично. Заодно узнаю, как идет расследование.
«Мог бы и у меня спросить».
— Ты собираешься сообщить детям, что женишься?
— Да. Эрика завтра посидит дома. Пойду с ними погулять и все расскажу.
Интересно, о ком он больше заботится, о детях или об Эрике. Скорее всего, об Эрике, еще не известно, как эту новость воспримут ребята, могут и нагрубить ей, но я стараюсь не нарушать принцип презумпции невиновности.
— Прекрасная мысль. Тем более гулять они предпочитают только с тобой. Чтобы вам никто не мешал общаться.
— С чего ты взяла?
— Они сами говорили. Особенно Лорен.
— А мне она ничего не говорила.
— Фил, ей одиннадцать лет. У нее в душе идет страшная борьба. Ей хочется, чтобы родители были вместе, а это невозможно. — Я ненадолго замолкаю. — В ее глазах отец бросил семью, и она боится быть с тобой откровенной — вдруг ты не захочешь больше с ней видеться?
— Вот поэтому я и хотел, чтобы они сходили к психотерапевту, — вздыхает Фил.
— Не думаю, что им нужен психотерапевт. Им просто хочется больше общаться с тобой без посторонних.
— Совместная опека все бы решила.
— Вряд ли они готовы.
— Они? Или ты?
— Да я не об этом. И вообще, не собираюсь обсуждать с тобой эту тему.
Мы холодно прощаемся. До четырех оформляю направления к врачу и занимаюсь другой бумажной работой. Вдруг пищит мобильник: пришла эсэмэска. Вижу, что от Эмили, сердце стучит с удвоенной частотой.
Нам очень надо поговорить. Давайте встретимся. Пожалуйста.
Гляжу на экран почти целую минуту, размышляя, отвечать или проигнорировать. Если Эмили действительно подмешала наркотики Робби, то я не собираюсь выслушивать ее извинения и оправдания и уж точно не собираюсь прощать ее. Злобная и отвратительная месть. Робби мог умереть.
«А ведь без доказательства нет вины. Ты же всегда верила в этот принцип».
Это говорит во мне голос разума, и ведь правда, хотя улики против нее, не исключено, что она ни при чем. Кирсти девять месяцев приходит к нам в гости, мы не видели от нее ничего дурного. Она положительно влияет на Робби и к Лорен относится прекрасно. Она еще совсем молоденькая, у нее было трудное детство, а уж мне ли не знать, что это такое. Не уверена, что могу помочь, но я не желаю ей зла, и если она хочет поговорить, большого вреда от этого не будет.
«Это может повредить расследованию», — напоминает мне голос разума.
Да, О’Рейли вряд ли понравится, если я побеседую с ней раньше, чем он, но ведь он уже допрашивал ее и отпустил, не предъявив обвинения. И все же не хочется перебегать ему дорогу. Звоню ему, но мобильник переключен на автоответчик. Звоню в участок, и женщина-констебль сообщает: он весь день в суде, что передать?
— Ничего, — отвечаю я, — позже сама с ним свяжусь.
Тут я вспоминаю слова Уинстона: надо больше доверять своему сердцу, и ответ приходит сам собой: я должна это сделать ради Сэнди. Я находилась рядом, когда она умирала, и даже не будь я виновата в ее гибели, в знак уважения и в память о ней я не должна пренебрегать просьбой ее дочери. Не всякий раз, конечно, но сейчас, когда Эмили просит меня о встрече, было бы жестоко с моей стороны отказать.
Посылаю ей эсэмэску:
Да, я готова встретиться.
Она отвечает немедленно:
Вы можете зайти ко мне домой? Прямо сейчас? Буду через двадцать минут.
Эмили посылает мне адрес, я выхожу из клиники, сажусь в машину и мчусь через весь город в район Слейтфорд. Идет сильный дождь, дворники на ветровом стекле работают на всю катушку. Думаю о детях, они, наверное, сидят сейчас с Филом в ресторане, и мне становится тревожно: как они отнесутся к новости, которую собирается сообщить мой бывший муж? А тут еще эта встреча, неизвестно, что она мне сулит. Любопытно, конечно, что скажет Эмили, и вместе с тем тревожно, не ставлю ли я под угрозу расследование.
Оставляю машину возле многоэтажки и по мокрому тротуару шагаю к «Теско экспресс». На мне одежда, в которой я работаю: практичный костюм с юбкой, колготки и туфли, удобные и довольно приличные. От потоков воды меня наполовину прикрывает зонтик, но дождь проливной, и уже через минуту юбка промокает насквозь, а тут еще проезжающие машины все колготки забрызгали грязью. Вот тебе и шотландское лето. Редкие прохожие шагают, втянув головы в плечи.
В доме, где живет Эмили, один парадный вход на восемь квартир. Рядом с четырьмя кнопками звонка таблички с фамилиями, но Джонсов или Стюартов среди них нет, остальные четыре безымянные. Надо было спросить номер квартиры. Звоню по мобильнику. Автомат отвечает, что ее телефон выключен. Ладно. Мне приходит в голову, что квартиры без табличек, скорее всего, сдаются. Домофон не работает, но парадная дверь не заперта, и я вхожу внутрь. В нос бьет запах сырости и плесени.
По лестнице поднимается уже довольно немолодая дама. Она оборачивается ко мне:
— Вы кого-то ищете, милочка?
— Да, ищу, — отвечаю я и поднимаюсь к ней. — Кирсти Стюарт, а может, Эмили Джонс. Молодую девушку лет восемнадцати. Думаю, она тут снимает комнату.
— В двух квартирах наверху живут студенты, — говорит она. Платок у нее сбился, видны мокрые от дождя редеющие волосы. — Такие шумные, не дай бог! Дверьми так и хлопают. Оглохнуть можно!
Я улыбаюсь:
— Позвольте, я помогу донести сумки.
— А вам не тяжело, милая?
— Нет, конечно.
Беру сумки, медленно поднимаюсь вслед за ней на второй этаж. Она достает ключи, открывает дверь, запертую на три замка, и при этом ворчит:
— В наши дни не знаешь, чего ждать.
Отдаю сумки и поднимаюсь выше. Звоню наудачу в первую дверь. Звонка не слышно, — наверное, сломан. Стучу ладонью по почтовому ящику, но толку мало, тогда барабаню кулаком. Открывает голый по пояс мужчина. Сухощав, голова как бильярдный шар, в правой руке бутылка пива.
— Да?
— Здравствуйте. Я ищу Кирсти Стюарт.
— А вы кто, ее подруга?
— Не совсем. Но она меня ждет.
— Что ж, проходите. — Он оставляет дверь открытой и удаляется, бросив через плечо: — Ее нет дома, но если хотите, можете посидеть.
Выговор явно ирландский, как и у меня был когда-то, когда я только приехала в Эдинбург, похоже, мы с ним земляки.
Оставляю мокрый зонтик у двери, иду за ним в гостиную и вижу: на диване развалилась какая-то девица с пустыми глазами. В воздухе витает дух только что выкуренного косячка в сочетании с запахом человеческого пота и несвежей еды. Везде грязные чашки, грязные контейнеры из-под готовой пищи, на полу коробка из-под пиццы с присохшей коркой, по которой ползают две мухи, еще несколько летает вокруг. На пуфе-мешке в углу сидит второй мужчина с дредами, подвязанными сзади яр кой ленточкой, лениво бренчит на гитаре, звуки, конечно, приятные, но атмосфера в комнате смердит праздностью и разложением. Хочется распахнуть окно и глотнуть чистого воздуха.
Но я этого не делаю. Подхожу к дивану, однако девица не делает ни малейшей попытки подвинуться. Тот, который открыл мне дверь, садится на единственное свободное место — бывшее кресло с торчащими пружинами без ножек, без спинки — и, вытянув ноги на грязном ковре, фактически оказывается на полу.
— Вы это смотрите? — спрашивает он, имея в виду телевизор, по которому идет какая-то викторина.
— Вообще-то, нет.
— Дерьмо собачье. Но затягивает, зараза… Понимаете, о чем я?
Меня уже пробирает дрожь, не столько потому, что я насквозь промокла, сколько потому, что нервничаю.
«Эмили, — думаю я, — или Кирсти, уж не знаю, как тебя называть, ты ведь знаешь, что я должна прийти… И где же ты?»
— Можно я загляну к ней в комнату? — спрашиваю я. — Вдруг она уже пришла, вы просто не заметили?
— Ага, — отвечает он, не отрывая глаз от экрана. — У нее на двери нарисован подсолнух.
— Спасибо.
Иду по коридору, в горле комок. Пол покрыт тощим ковриком, мало того что дешевым, так еще и заляпанным до невозможности. Оставляю за собой мокрые следы, оглядываюсь на них, останавливаюсь перед дверью с цветком, осторожно стучу. Никто не отвечает, тогда берусь за ручку и толкаю дверь. Она беззвучно и медленно открывается, и я заглядываю в комнату. На окне кружевные занавески, кровать накрыта лоскутным покрывалом, соседнюю стенку украшает множество ярких разноцветных салфеток, оранжевых, голубых, зеленых. И, в отличие от остальной квартиры и в дополнение ко всему этому изящному рукоделию, в комнате царит идеальный порядок, нигде ни пылинки, ни пятнышка.
Снимаю туфли, вхожу в комнату прикрываю за собой дверь. Вижу перед окном два викторианских кресла в хорошем состоянии. Между ними стол, а на нем изящно вышитая салфетка. На салфетке небольшая стеклянная ваза с тремя бледными розами, рядом фотография родителей в рамке. Наклоняюсь, чтобы рассмотреть поближе, и у меня перехватывает дыхание. С фотографии на меня смотрят Сэнди и Тревор, такие, какими я их помню. Несмотря на долгие годы, я до сих пор не могу забыть этой пары. Они, прижавшись друг к другу, улыбаются, глаза светятся счастьем.
Черт побери!
Присаживаюсь на краешек кровати, стараясь держать ноги подальше от пушистого коврика из овечьей шкуры. В который раз больно пронзает мысль о собственной непростительной некомпетентности, в результате которой умерла эта прекрасная счастливая женщина. Вот я сижу здесь, гляжу на ее фотографию, и идея о том, что Кирсти пыталась отомстить мне тем, что чуть не убила моего сына и написала страшное слово на стене моей гостиной, уже не кажется притянутой за уши. Если Кирсти знает, как умерла ее мать, ничего удивительного, что она решилась на это.