Зеки ждал меня на улице, и мы чокнулись бутылками. Он запустил руку в мой рюкзак, выхватил оттуда еще один постер и сделал из него бумажный самолетик. Выждал несколько секунд и, убедившись, что никто за нами не наблюдает, запустил самолетик в направлении стоящего на парковке пустого автомобиля с опущенными стеклами. Самолетик поймал попутный ветер и полетел к окну, и у нас перехватило дыхание от того, насколько совершенен был этот полет, но затем бумажный самолетик сделал какую-то мертвую петлю и рухнул на землю. Зеки бочком проворно добрался до самолетика и вбросил его через открытое окно внутрь автомобиля, на пассажирское сиденье. Мы захихикали. Зеки схватил меня за руку, притянул к себе, и мы поцеловались. Однако я не была полностью к этому готова, и наши зубы щелкнули друг о друга, и от этого я даже слегка зашипела, подумав, что у меня треснул один из передних зубов. Я захотела тут же повторить наш поцелуй, ведь теперь я была к нему готова, но боялась, что все равно все испорчу, например случайно откусив Зеки нос.
Это был наш первый поцелуй на публике, что, на мой взгляд, придавало ему официальность. Я не знала, что́ именно там было официального и что именно мы таким образом возвещали. Наши встречи не являлись свиданиями. Зеки не был моим парнем, по крайней мере, я его в таком качестве не воспринимала. Я посмотрела вокруг, не заметил ли кто-нибудь, как будто этот кто-нибудь мог сказать нам, что все это значило; однако же мы оставались невидимы. Нас как будто не существовало. Поэтому я снова поцеловала Зеки. Вот что было официально: в целом мире мы были невидимы для всех, кроме нас самих.
Дверь рынка с шумом распахнулась, и на улицу вышла женщина, неся в обеих руках пирожные «Литл Дебби». Она направилась прямиком к автомобилю, в котором на пассажирском сиденье лежал один из наших постеров. Мы запрыгнули в машину и отъехали подальше, не проследив за тем, что случилось потом.
И ведь все лето могло бы пройти таким образом. Это так несложно себе представить. Мы развешивали бы постеры, люди устали бы от этой таинственности, а мы привыкли бы к жаре. Я занялась бы безболезненным, насколько это возможно, сексом с Зеки под одеялом и покрывалом на своей кроватке, пользуясь не подлежащим обсуждению презервативом. Мама Зеки в конце концов поняла бы, хочет ли она помириться со своим мужем, или что теперь, став матерью-одиночкой, она нуждается в работе, и они вдвоем вернулись бы в Мемфис. А я вспоминала бы о Зеки и о нашем единственном лете. Мы посылали бы друг другу свои произведения: он — рисунки, я — главы романа. Иногда мы писали бы друг другу письма, пока не вмешается реальная жизнь: заявления в колледжи, новые друзья. На каждый второй День благодарения он приезжал бы в Коулфилд, чтобы навестить бабушку, и мы колесили бы по городу и, быть может, даже повесили бы еще несколько постеров, просто ради того, чтобы заново пережить острые ощущения. Мы целовались бы в моей машине. Закончили бы свои колледжи, и Зеки оказался бы на одном краю страны, а я — на другом. Я опубликовала бы свой роман, и в книжном магазине в Денвере, штат Колорадо, Зеки оказался бы среди публики на его презентации. Мы выпили бы кофе и, быть может, занялись сексом у меня в номере, хотя Зеки к тому времени уже был бы женат. Я написала бы книгу о нашем единственном лете. Он ушел бы от своей жены и семерых детей, и мы бы поженились в возрасте под шестьдесят и поместили наш первый постер в рамку и повесили его у себя в гостиной.
Однако ничего из этого не случилось, верно? И я до сих пор не знаю, радостно мне от этого или грустно.
Через день после нашего похода на Криксайдский рынок Билли Кёртис (в школе все звали его Солнечным Билли Кёртисом из-за его вечного загара) и Брук Бёртон не вернулись домой с ночной гулянки, и их родители позвонили копам. А в десять утра в субботу, когда полиция еще даже и не думала их искать, они объявились на крыльце дома Кёртисов, всклокоченные и с жуткого похмелья. И заявили, что с ними случилось нечто ужасное, что им, дескать, повстречались беглецы.
Стоя на крыльце и страдая от чудовищной головной боли вследствие неумеренного употребления алкоголя, они рассказали, что шли навестить друзей и, может быть, посмотреть видео, когда возле них остановился черный фургон. В кабине сидели мужчина и женщина, одетые во все черное и покрытые татуировками. Они предложили Билли и Брук поехать с ними, и когда Билли спросил: «Куда?», мужчина ответил: «На окраину». Затем открылась задняя дверь, и из фургона выпрыгнул еще один мужчина, тоже одетый во все черное, схватил Брук и затащил ее внутрь. Билли запрыгнул в фургон, чтобы спасти ее, и кто-то его вырубил. Брук они тоже вырубили.
Очнувшись, подростки обнаружили себя в совершенно незнакомом заброшенном доме, вдали от цивилизации, где-то в лесу. Повсюду горели свечи, стены были заклеены этими странными постерами со зловещими ручищами. Эти трое, называвшие себя беглецами, слушали странную, сатанинскую музыку и принимали разными способами наркотики. Они и Брук с Билли заставили принимать наркоту; уж не знаю, то ли в нос запихивали, то ли пускали дым в лицо. Непонятно. От этих наркотиков Брук и Билли снова отрубились. А когда утром проснулись, троицы уже не было. Всю дорогу домой Билли и Брук шли пешком, постоянно опасаясь, что беглецы вернутся за ними. В качестве улики оба прихватили домой по экземпляру постера.
Я узнала обо всем этом от тройняшек, пересказавших нам с мамой эту историю за обедом. Мама, к ее чести, сказала: «О господи, они ведь все это выдумали?», и мои братья поведали нам, что там произошло на самом деле, поскольку они были в том заброшенном доме в ту ночь и им хватило ума вернуться домой вовремя, чтобы их не застукала там полиция. Тройняшек нисколько не смутило это признание — оно их никак не компрометировало, потому что мама о своих сыновьях знала все и даже кое-что похуже, но главное, она знала, что ее мальчики — самые неуязвимые дети во всем штате.
Так вот, Билли и Брук отправились потусоваться с друзьями. Пришли в заброшенный дом, пили там ромовый пунш, курили травку и, возможно, употребляли амфетамины. А потом пошли в лес, чтобы заняться сексом, а их друзья просто-напросто о них забыли и уехали домой около трех часов ночи. А Билли и Брук валялись в отключке, а когда проснулись и обнаружили, что уже утро, поняли, что здорово облажались. И что обоих запрут дома до конца лета. Тогда они вернулись в заброшенный дом и снова увидели в нем эти постеры, над которыми ржали прошлым вечером. Кто-то из компашки сдирал постеры со стен и поджигал. Как бы то ни было, Билли и Брук оказались в пяти милях от города, пока их родители, ясен пень, сходили с ума от беспокойства.
Я отчетливо представила себе этот дом, ведь мы с Зеки были там и расклеивали свои постеры по стенам. И я понимала, что Билли и Брук — всего лишь глупые дети, отчаянно пытающиеся избежать наказания, но мне больше нравилось верить, что постер, благодаря тому что он такой красивый и странный, немного приоткрыл завесу их сознания и подтолкнул сочинить историю, которая подвергнет их опасности, хотя они-то думали, что она их от опасности оградит.
За несколько минут до того, как я собралась отправиться навстречу с Зеки, пришел Хобарт, красный как рак и запыхавшийся. Сообщил, что побывал «на месте преступления» и что полиция потратила на один заброшенный дом все предусмотренное годовым бюджетом ленточное ограждение. По словам его источника, в отделе полиции (я знала, что это Брэндон Пинклтон, так как там было всего пять полицейских, и Брэндон был там самым молодым и больше всех старался показать свою важность) считают происшествие реальной угрозой и разослали ориентировку по соседним округам, чтобы и там следили, не появится ли черный фургон с тремя неустановленными лицами, одетыми в черное, с черными волосами и многочисленными татуировками с сатанинской символикой.
— Этого не может быть, — сказала мама, и я увидела, как Хобарт немного сдулся, словно ждал, что кто-нибудь ему это скажет, однако тут же вновь раздулся, и на его ставшей похожей на парус гавайской рубахе закачались пальмочки.
— Полиция, положим, считает это реальной угрозой. Я вот любуюсь на эти развешанные по всему городу плакаты, и у меня создается впечатление, что мы имеем дело с начальной стадией того, что можно назвать психологическим терроризмом. Именно это в данный момент представляет интерес.
— Интерес? — спросила я с самым равнодушным видом.
— Для газеты, — ответил Хобарт. — Я думаю, что какие-то персонажи, скорее всего не из нашего города, возможно связанные с каким-то культом, используют Коулфилд в качестве испытательного полигона для чего-то прям совсем ужасного.
— Да ладно вам, — отреагировал Чарли. — Солнечный эту хрень сам сочинил. Это абсолютный и полный… Фрэнки, как ты это называешь?
— Вымысел? — предположила я.
— Точно. Вымысел, — подтвердил Чарли.
— Вообще-то я излагаю имеющиеся факты, — парировал Хобарт, который, столкнувшись с неверием, начал понемногу заводиться (практически любая плохая идея в такой ситуации становится еще хуже). — Имеется некий тревожащий меня набор образов и лозунгов, ни с того ни с сего появившихся у нас в городе. Имеются два юных создания, которых, по их словам, похитили и принудили к употреблению наркотиков последователи некоего культа. Имеется… Ну, пожалуй, на данный момент это все, что у меня имеется. Тем не менее это инфоповод.
— Ты так считаешь? — спросила мама.
Я поняла по ее лицу, что это один из тех моментов, когда она спрашивает себя, зачем время от времени встречается с этим мужчиной.
— Для Коулфилда — да, — ответил Хобарт.
Тут я обернулась и увидела, что в дверях стоит Зеки. Я понятия не имела, как долго он там стоит, однако, судя по выражению его лица, слова Хобарта про тревожащий набор образов он слышал.
— Зеки, — сказала я тихо, словно самой себе, однако мама тоже его заметила.
— Привет, — произнес Зеки. — А что… э-э… происходит?
— В Коулфилде объявился какой-то жуткий наркоманский культ, — ответил ему Эндрю.