— Сексуальный культ, — добавил Чарли.
— Сатанинский сексуальный наркоманский культ, — уточнил Брайан.
— В Коулфилде? — спросил Зеки.
— Зеки, — сказала мама, — ничего подобного здесь нет. Не бойся.
— Ну, я не то чтобы боюсь. Просто… впервые слышу об этом. Вы же знаете, я здесь недавно. Приехал только на лето и не очень-то в курсе местных событий.
Я поняла, что, если Зеки пробудет в одном с Хобартом помещении больше пяти минут, он предъявит сотни экземпляров нашего постера, начнет доставать их, словно заправский фокусник, из карманов своих джинсовых шорт, во всем признаваться, убеждать самого себя, что он и есть главарь банды последователей сатанинского сексуального наркоманского культа. Я знала уже, что он парень нервный и тревожный. Я и сама такой была, но у меня, на мой взгляд, имелось преимущество в виде более продолжительного опыта несчастья, когда тебя разочаровывают люди, которые тебя якобы любят, поэтому я чуть более со всяким таким обвыклась. И больше не чувствовала вины за то, что во мне есть нечто жуткое. Я была беглянкой и оказаться пойманной пока что не собиралась.
Войдя в свою комнату и закрыв за нами дверь, я изучающе посмотрела на Зеки: мне кажется или он немного не в себе?
— Ты в порядке? — спросила я его.
У Зеки был отсутствующий взгляд, как будто он прокручивал в голове различные сценарии своей будущей жизни.
— Да, то есть разумеется, — ответил он наконец. — Мне… мне просто не нравится, что в этом замешана полиция.
— Я понимаю, что ты из Мемфиса, но это Коулфилд, и местные копы — идиоты. Они думают, что три каких-то «металлиста» схватили Солнечного Билли Кёртиса с его подружкой и заставили употреблять наркоту.
— Это я понимаю. Но от этого ситуация только хуже. Это и страшно, что они настолько тупые, что способны из этого раздуть историю.
— Мы и хотели, чтобы из этого получилась история, разве не так?
— Но не такая история, которая закончится тем, что мы с тобой окажемся в тюрьме, — возразил Зеки. — Я хотел, чтобы это было похоже на историю, в которой кто-нибудь через несколько лет наклеит наш постер на деку скейтборда.
— Согласна, это было бы лучше. Это больше похоже на то, чего я тоже хотела. Но сделали постер мы, верно? Мы. Так что мы по-прежнему можем управлять процессом.
— Не думаю, что искусство именно так работает, — произнес Зеки неуверенно, что привело меня в замешательство. Дело в том, что Зеки хоть и немного психованный, но всегда казался весьма уверенным в собственной оценке своих представлений о мире.
— Ладно, давай передохнем денек-другой. Посмотрим, что дальше произойдет, — предложила я.
— Денек?! — чуть ли не заорал Зеки.
— Или два, я же сказала, денек-другой.
— А дальше что?
— Продолжим развешивать постеры, — ответила я, типа, ясен пень, именно этим мы и займемся.
— Не хочу я сесть из-за долбаного постера, — сказал Зеки, которого начала бить мелкая дрожь.
Меня немного покоробило то, как он высказался о нашем постере. Я знаю, что из нас двоих я была более сумасшедшей, более надломленной, но в то лето мои слова и его рисунки, столь щедро политые нашей кровью, были для меня самым важным на свете. Я бы в тюрьму пошла из-за постера. Думаю, я бы убила того, кто попытался бы помешать мне его расклеивать. Потому что, если перестать это делать, — что потом? Зеки уедет. Я никогда его больше не увижу. Снова буду ходить в школу, незаметная и грустная. Отец никогда не вернется. Братья разъедутся. Мама выйдет за Хобарта. Это все не так уж плохо, я знаю. Это жизнь. Но прямо тогда мне не нужна была «жизнь». Мне нужны были это лето и постер. Мне нужны были окраина, лачуги, золотоискатели. Я это высказала. Заявила, что мы — беглецы. Я не шутила, хотя и не знала, что это значит. И вот, возможно, мы стали беглецами. Я хотела, чтобы Зеки это понял. Руки, простертые над детьми, никогда их не коснутся, не дотянутся до них. Как он мог этого не видеть?
Я наклонилась к нему и сунула руку в его рюкзак. Достала оттуда блокнот с его странными рисуночками.
— Что ты… — начал было он, но я лишь покачала головой. Зеки сделал безуспешную попытку отнять блокнот, однако я положила его на свой письменный стол. Затем извлекла из ящика свой роман. Хлопнула им о постель (тоже довольно безуспешная попытка — не на такой звук я рассчитывала).
— Это мой роман, — сказала я.
— Я знаю, — ответил Зеки.
— Прочти его. Я разрешаю тебе его прочесть.
— Окей. Нужны ли тебе от меня какие-нибудь советы?
— Мне не нужно ни советов, ни комментариев. Просто прочти его. А я хочу взглянуть на твои рисунки.
— Большинство из них ты уже видела. И о своей книге ты мне уже много чего рассказывала.
— Мы посвятим этому примерно час, а потом решим, что делать дальше.
Я легла на кровать. Зеки примостился рядом. Я принялась разглядывать рисунок с пейзажем, поделенным на секции наподобие муравьиной фермы; на нем, в одном из подземных туннелей, горел огонь.
— Мне нравится, — сказала я. — Это новое.
— Спасибо. Первая строчка очень хорошая, — сказал в ответ Зеки.
— Спасибо.
И так мы лежали, вбирая в себя то, что было важно другому. Потом я спросила:
— Зеки, ведь все хорошо?
— Все хорошо, я тебе верю, — ответил он. И через секунду прибавил: — Пожалуйста, не произноси те слова. Только не сейчас. Я их знаю. Я думаю о них постоянно. Не надо их произносить.
— Хорошо, — сказала я. Тот час в моей комнате, когда мы почти касались друг друга и наше совместное творение стало собираться воедино и раскрываться миру, был, возможно, самым счастливым часом в моей жизни.
На следующий день «Коулфилдские ведомости» вышли с заголовком на первой полосе: «В КОУЛФИЛД ПРИХОДИТ ЗЛО». Мама накричала на Хобарта, и он сказал, что изначально в конце заголовка стоял вопросительный знак, однако редактор его убрал.
— Вопросительная интонация делает его менее безответственным, — объяснил Хобарт. Услышав это, я закатила глаза, и Хобарт добавил: — И, кстати, журналист иногда обязан быть провокатором.
— В «Коулфилдских ведомостях»?! — вскричала мама.
Кроме заголовка, на первой странице были размещены два изображения. Первое — цветная фотография заброшенного дома, в котором «находились в плену» Билли и Брук, и, похоже, копы действительно намотали вокруг него сигнальную ленту в несколько витков и, вместо того чтобы смотать обратно, решили беспорядочно ее развесить поблизости от вероятного места преступления. Второе изображение — репродукция нашего постера, довольно расплывчатая и совсем нестрашная на хреновенькой газетной бумаге. Поскольку репродукция была мелкой, надпись на постере разобрать было практически невозможно, но я все равно вперилась в изображение и читала ее, беззвучно шевеля губами.
Хобарт не смог поговорить ни с Билли, ни с Брук, поскольку их родители решили, что детям необходимо уединение, дабы прийти в себя от перенесенного шока. Зато Хобарт имел трехминутную беседу с отставным профессором по уголовному праву Университета Восточного Техаса, который сказал, что постер весьма интересен, потому что руки на нем не являются типичным для сатанинских граффити символом, хотя присутствие детей, безусловно, все усложняет. Еще он сказал, что ему потребуется больше времени на изучение надписи на постере, а также на проверку вариантов математического преобразования букв в цифры, могущие сложиться в число 666. Кроме того, это могут быть строчки из какой-нибудь хеви-метал-баллады, что типично для граффити подобного рода. Добавил, что последняя его стоящая упоминания работа была посвящена преобладающей роли оккультизма в нераскрытых в восьмидесятые годы убийствах, поэтому он уверен, что мог бы проследить определенную связь с данным постером.
— Из Нэшвилла сегодня приезжает репортер за дополнительной информацией об этом постере, — сообщил Хобарт.
— О постере? — спросила мама потрясенно.
— О возможном его влиянии, — пояснил Хобарт.
— Хобарт, ложность подобных инсинуаций была доказана еще десять лет назад, — сказала мама. — Вспомни про Типпер Гор[14]. Хобарт, ты что, хочешь быть как долбаная Типпер Гор?
— Это не тот случай, и ты это знаешь, — ответил он. — «Подземелья и драконы» или там «Джудас Прист»[15], я согласен, тут ни при чем. Но в нашем случае отсутствует какой-либо первоисточник, верно? И в этом загадка.
Неожиданно до меня дошло, что уже восемь тридцать утра и Хобарт стоит в нашей гостиной в той самой одежде, в которой он заходил к нам вчера. То обстоятельство, что мама каким-то образом приблизила к себе Хобарта, пока он портит то единственное, чем я по-настоящему увлечена, беспокоило меня больше, нежели угроза быть пойманной.
Зеки заявился к нам после полудня вместе с бабушкиным экземпляром «Коулфилдских ведомостей».
— Слов нет, как я ненавижу бойфренда твоей мамы, — сказал он, и я тут же разъяснила ему, что моя мама — гордая одинокая независимая женщина, а Хобарт — просто ее знакомый.
— И он собирается сломать нам жизнь, — продолжил Зеки, и это не прозвучало так уж наигранно.
Дело в том, что наша жизнь была посвящена развешиванию постера по всему Коулфилду, а Хобарт временно лишил нас этой возможности. Однако я поняла, что Зеки говорит о другой жизни. Реальной, той, которая должна будет скоро возобновиться. Он опасался, что его запишут в несовершеннолетние преступники и не примут в художественную школу или куда-то там еще. Что от него может отвернуться отец. Что взрослые будут разочарованы. Между нами возникла крошечная трещинка. Мы были связаны взаимными узами; мы кое-что сделали вместе. Но теперь, когда это дело привлекло внимание других людей, мне придется удерживать Зеки, иначе он исчезнет.
Я схватила набитый постерами рюкзак, и мы сели в машину. Мы просто колесили по улицам с унылыми, неинтересными домами, среди которых можно было насчитать лишь парочку симпатичных. Можно было легко представить себе две противоположные картины будущего этого города: а) все эти паршивые домишки будут снесены, и на их месте построят новые; б) симпатичные дома разрушатся и исчезнут, а все прочие опустеют. Я велела Зеки достать карту из перчаточного отделения, и он неохотно подчинился. Он вдруг ко всему стал относиться как к улике. Он этого не говорил, но я знала, что он думает пр