новые беглецы». И я подумала: «Что за хрень?»
— У них там ошибка, — сказала я громко, и мама внимательно на меня посмотрела.
— В чем ошибка? — спросила она.
— Просто… Надпись у них не такая, как на плакатах в Коулфилде.
— А… — протянула мама, скосившись на телеэкран. — По мне, так все нормально. Золотоискатели? Лачуги?
— Окраина — это лачуги, и в них живут золотоискатели…
— Да знаю я, Фрэнки, — сказала мама, но меня было не остановить:
— Мы — беглецы, и закон по нам изголодался.
— Окей, — согласилась мама.
— «Изголодался», — процитировал Эндрю, поедая уже третью миску пасты. — «Изголодался». А мне нравится. «Изголодался».
— Мне тоже нравится, — сказала я, не поднимая на него глаз, — но в репортаже говорится «новые беглецы», а на постере такого нет.
— Ну, это то, что на нэшвиллском постере, — заметил Чарли.
— Видишь ли… — ответила я, не зная толком, как объяснить. Хотя нет, я знала, как объяснить, но также знала, что делать мне этого не следует.
Странное дело, но в то время, как я начала свирепеть, Зеки стал менее мрачным и более спокойным. По его мнению, благодаря тому что как минимум еще один человек в Коулфилде расклеивает постеры, нам будет проще отрицать свою причастность. Если нас сцапают, мы можем прикинуться глупыми детишками, которые пытаются подражать тому, что где-то увидели. Мы ведь такие впечатлительные. Такие глупые. Такие отчаявшиеся. Мы просто хотим быть крутыми, потому что мы совсем некрутые, и вы же не станете звонить нашим родителям, господин полицейский?
Надо ли говорить, что меня это совершенно не заботило? Я такого не допущу. Но если Зеки перестанет постоянно стучать зубами от страха, когда мы сидим рядом, если перестанет воображать, что и в самом деле видел проезжающий мимо черный фургон, то меня это устраивает. Это позволит мне продолжать делать то, что я считаю нужным. Кроме того, Зеки стал испытывать чуть больше энтузиазма в отношении нашего совместного творчества, узнав, что оно нравится другим людям.
Мы сидели вдвоем в машине с опущенными стеклами; солнце по-прежнему пекло, и мы чувствовали, как капельки пота превращаются в кристаллы соли. Я наблюдала, как Зеки с помощью различных карандашей рисует и рисует руки. Я любила следить за его лаконичными быстрыми движениями, когда ты вдруг видишь, во что превращаются все эти линии. И мне нравилось, что с этого момента, что бы ты ни делал и куда бы ни повернул голову, ты уже не можешь этого не видеть. Не знаю почему, но эта магия никогда мне не надоедала. Едва Зеки заканчивал один рисунок, я просила его начать новый, и он без лишних слов открывал следующую страницу своего альбома. В его действиях не было автоматизма или рутины. Зеки всегда продумывал свой рисунок, размышлял над тем, что он делает, а я сидела и ждала, стараясь засечь момент, когда увижу то, что было им задумано. Стоял июль. Лето не собиралось длиться вечно. А может, и собиралось. Мне оно не докладывало.
Брайан сообщил нам, что видел, как Лайл Тоуотер в футболке «Окленд Рэйдерс» и черных спортивных штанах вешает постер на бензоколонке автозаправочной станции сети «Голден Гэллон». Лайлу было двадцать два года; еще когда он учился в средней школе, перевернулся на квадроцикле и сломал позвоночник. А его сестра, которая сидела позади него на том самом квадроцикле, с тех пор лежала в коме в больнице города Ноксвилла. У Лайла, тихого сельского парнишки, реально съехала крыша после того, как с его тела сняли гипс. Он стал завсегдатаем блошиных рынков, скупал там старые ножи и переделывал их в странные, почти средневековые по виду орудия насилия, чтобы потом продавать их на ярмарках ремесел. Над верхней губой у него всегда был пушок из нежнейших светлых волосков, однако взгляд у него был сумасшедший.
Брайан поинтересовался у Лайла, является ли тот беглецом, на что Лайл улыбнулся и поднес ко рту указательный палец. Сел в машину, сказал: «Я один из них» — и был таков. Брайан отодрал этот постер и теперь показал его мне. Этот экземпляр был сделан не на нашем «Ксероксе», это была изготовленная Лайлом версия, линии на которой были ужасно темными и сердитыми и чуть ли не вибрировали. Лайл в точности воссоздал мою надпись, однако руки на рисунке были руками скелета. А в кровати лежала маленькая девочка, подключенная к аппаратуре.
Я представила, как Лайл, до сих пор живший с матерью, сидит в своей комнате и вручную перерисовывает десяток с лишним постеров. Я не испытала при этом грусти, и тому была причина. Я хочу сказать, что при мысли о Лайле мне всегда становилось грустно, потому я думала, каково это — сломать свою жизнь и жизнь человека, которого любил больше всего на свете, просто потому, что на скорости не вписался в поворот. Но возможность это делать была своего рода проявлением милосердия к Лайлу. Я подумала, сколько постеров ему придется повесить, чтобы его сестра вышла из комы? Сколько бы ни пришлось и как бы несбыточно это ни выглядело, попытаться стоило.
Потом мы с Зеки увидели, как моя знакомая по имени Мэдлин развешивает постеры, совершенно не опасаясь, что ее застукают, просто крепит их строительными скобами к деревьям в парке. Мэдлин была чирлидером в средней школе, однако потом завязала (я не знаю, почему это произошло, меня не посвящали в детали сложных договоренностей, без которых невозможно было достичь популярности) и начала тусить с ребятами из театрального кружка. Еще она слушала «Найн Инч Нейлс»[19] и не жалела черной туши для глаз, но готом не была, так как вряд ли кто-то в нашей школе мог тогда знать, кто такие готы. Мы не знали, как это понимать, только ясно было, что Мэдлин вдруг перестала быть той Мэдлин, что служила прочным основанием пирамиды болельщиц во время турниров. Она стала другой.
Я не могу внятно объяснить, как Коулфилду удавалось множеством разных способов контролировать то, что поступало к нам из внешнего мира. Например, ты ничего не знал про панк-рок, пока не услышал по радио «Грин Дэй»[20], причем в ту пору, когда они давно перестали быть популярными. В принципе, если вещь нравилась, можно было попытаться самостоятельно разузнать о ней побольше. Но у нас в пакете кабельного телевидения даже MTV не было. Приходилось покупать музыкальные журналы «Спин» и «Роллинг Стоун» и копать в обратном направлении, чтобы докопать до «Секс Пистолс». И когда ты узнавал про две эти группы, приходилось работать еще усерднее, чтобы заполнить пробел в середине. В случае удачи оказывалось, что чья-то двоюродная сестра подарила кому-то кассету с «Майнор Трет»[21], и тебе давали ее переписать. А еще можно было зайти в «Спиннерс» и рыться в куче бэушных аудиокассет, пока глаз не зацепится за интересную обложку, и, о чудо, на кассете мог оказаться альбом «Моя война» группы «Блэк Флэг»[22]. Как бы то ни было, ты никогда ни до чего не доходил прямым путем. И я вечно испытывала неловкость, понимая, что другие, жители Нэшвилла или там Атланты (которым было не так уж далеко до самого Нью-Йорка), все это знают и потребляют в том порядке, в каком задумано. В общем, я об этом ни с кем даже не разговаривала. Держала в себе, а потом вдруг засовывала деньги в конверт и посылала в звукозаписывающие компании, о которых прочла в журнале «Максимум рок-н-ролл»[23], чтобы получить сингл какой-нибудь висконсинской панк-группы, которая никогда больше ни одной песни не запишет.
С книгами у меня была похожая ситуация. Прочитав по два раза каждую из книжек о Нэнси Дрю, я обнаружила в школьной библиотеке «Шоколадную войну»[24], сказала библиотекарше, что она мне понравилась, и та посоветовала мне «Изгоев»[25]. Потом мама дала мне Фланнери О’Коннор, и я начала читать все подряд и потеряла представление о том, что другие люди считают хорошим и что является важным. И я почти никогда никому не говорила, что нравится именно мне, так как меня ужасала мысль, что вдруг мне скажут, что это полная чушь. Все, что по-настоящему мне нравилось, перерастало в одержимость и в то же время заставляло испытывать стыд. И все было тайной.
Мэдлин заметила, что я пристально на нее смотрю, и лишь улыбнулась в ответ. Не думаю, что она вообще меня узнала. Однако она сделала правой рукой «козу» и произнесла одними губами «Мы — беглецы», и я ей кивнула.
— Кто это? — спросил Зеки.
Я лишь покачала головой:
— Так, одна недалекая девица.
И мы поехали дальше в поисках укромных местечек, чтобы прятать там наши постеры.
И мы их находили. Мы не останавливались. Зеки офигенно понравилось подбирать пустые двухлитровые бутылки из-под кока-колы, красить их в золотой цвет, потом рисовать на них миленьких волчков, цветочки и всякие изысканные фигурки своими модными фломастерами. Мы сворачивали постер в трубочку, просовывали его в бутылку и запечатывали. Потом прятали где-нибудь в городе, словно капсулу времени. Каждую такую капсулу отмечали на карте маленьким рисунком песочных часов. У каждой был свой срок. Эту мы вскроем через пять лет. Эту — через десять. Эту — через двадцать. Сорок. Пятьдесят. Мы были такими юными. Нам вовсе не казалось невозможным запрыгнуть в самолет, встретиться в каком-нибудь запущенном парке с единственной качелью и обветшалой детской площадкой, когда нам будет за шестьдесят, и откопать капсулу времени только для того, чтобы сказать: «Это ведь мы сделали. Я помню, что она выглядела именно так». Потом закопать ее обратно, чтобы ее обнаружил кто-то другой.
Хотя копы теперь патрулировали город чаще, происходящее по-прежнему казалось совершенно нереальным; можно было подумать, что они подыскивают черный фургон и амбалистых помощников с сальными волосами для гастролей «Айрон Мэйден»