В средней части Теннесси сплошные равнины. Мы ехали и ехали, и небо над нами было идеально синим, и было так классно, пусть и всего на несколько часов, выехать из города, в котором я жила всю жизнь. В рюкзаках мы, естественно, везли Окраину (она раскинулась на листах бумаги желтоватого оттенка), и в этот промежуток времени, в машине, всего-навсего перемещаясь из одной точки в другую, я была счастлива. Зеки рассказал мне об одной своей преподавательнице, женщине за шестьдесят; она была скульптором, и одну из ее работ выставил у себя нью-йоркский Музей современного искусства. Так вот, на занятиях она сидела в мягком кресле с откидывающейся спинкой, практически с него не вставая, и вызывала к себе учеников по очереди, чтобы те показывали ей свои работы. Она подносила их к свету, вглядывалась, прищурившись, и произносила: «Почти», «Не совсем», «Неплохо» — и отправляла ученика на место. Зеки сказал, что с точки зрения передачи знаний, обучения технике и теории это была катастрофа, но ему очень нравилась сама ситуация, когда можно над чем-то работать, вложиться в свое произведение без остатка, а потом идти к преподавательнице, словно к оракулу, и просто стоять и ждать своей участи.
И вот мы в Мемфисе. Он оказался довольно запущенным, с огромными колдобинами и кучами мусора, однако Зеки был счастлив. Мы незамедлительно взяли по хьюи-бургеру, и он оказался таким вкусным! Еще вкуснее он был оттого, что Зеки, впиваясь в него зубами, все приговаривал от наслаждения: «М-м-м-м… как я соскучился по хьюи!», словно вернулся с войны или типа того. Была там когда-то белая стена, вся испещренная граффити, изрисованная черными фломастерами и исписанная надписями вроде «Карен и Джим были здесь 07/06/1996» и «Это М-сити, детка!». Я достала из рюкзака постер, но передумала, схватила фломастер и написала на стене наш текст, после чего Зеки сделал небольшой набросок рук. Поколебавшись, приписал «Зеки и Фрэнки» и с улыбкой на меня взглянул.
— Эту стену постоянно закрашивают, чтобы начать заново. Все это скоро исчезнет, — пояснил он.
Я коснулась пальцами стены и провела ими по нашим именам.
Потом мы бродили по зоопарку, глазея на слонов и обезьян, однако животные выглядели заторможенными, будто обдолбанными лекарствами. Купили мороженого «Диппин Дотс», изготовленного по космической технологии и состоящего из замороженных жидким азотом гранул, сидели на скамейке в «Кошачьей стране», наблюдали за тиграми, которые расхаживали за ограждением, потягивались и пристально вглядывались в пространство. Если я смотрела на тигра слишком долго, полосы на его туловище сливались, как на плакате «Волшебный глаз», и я размышляла, что случится, если залезть за ограждение и попытаться потрогать тигра. Представила себе, как зверь тащит меня за руку, повсюду кровь, а гранулы мороженого тем временем растворялись у меня на языке.
Затем я все-таки достала постер и сложила его треугольником. Зеки сделал то же самое. Сидя на скамейке, мы превратили примерно двадцать постеров в маленькие оригами. Уходя из зоопарка, оставляли их повсюду, маленькие фугасные мины, взрыв которых никому не причинит вреда, зато нам доставит радость.
Я спросила Зеки, можем ли мы еще порасклеивать постеры, и он повел меня в Овертон-парк; мы шли по траве, пока не дошли до Раковины — потрясного амфитеатра, немного обветшалого, но все же по-своему красивого, как красиво будущее в фантастических фильмах сороковых годов. Мы приклеили на Раковину двадцать постеров, постаравшись сделать это как можно быстрее, однако она была огромной, как кашалот, и словно проглатывала и рисунки, и слова. Нам следовало захватить с собой тысячу! По-моему, Зеки заметил, что я разочарована.
— Видишь ли, это лучше работает в Коулфилде, потому что он такой маленький, — сказал он.
И хотя Зеки был прав, мне стало грустно. Я-то уже представляла себе Элвиса Пресли, как он стоит на этой сцене и поет придуманные мною слова, со своим тягучим южным акцентом произносит «изголодался», и в моей голове эта песня звучала так живо, что я прямо слышала ее в своих ушах. Но видение прошло. Остались только мы с Зеки, широко раскинувшийся парк и жгучее солнце.
— Наверное, нам пора возвращаться в Коулфилд, — сказала я, и с секунду Зеки выглядел явно разочарованным, но затем кивнул. Дотронулся до моей руки и произнес:
— Спасибо, что съездила со мной.
Я смущенно кивнула в ответ. Поцеловала его, и он тоже меня поцеловал.
— Ты можешь приезжать сюда в любое время, когда я вернусь, — предложил он. — Теперь ты знаешь, как сюда добраться.
Мне очень не понравилось, что Зеки заговорил о том, что будет, когда он меня покинет, когда лето закончится. Лето закончится, кто бы сомневался, но неужели нельзя притвориться, что оно бесконечно? Почему все стремятся вперед, а я хочу заморозиться в глыбе льда?
— Вообще-то я не знаю, где ты живешь, — сказала я.
— Хочешь посмотреть? — спросил Зеки.
— Да… Наверно, — ответила я.
— Это не так уж далеко. Поехали, — сказал Зеки, и мы зашагали обратно к машине.
Мы доехали до района под названием Центральные Сады[47], очень богатого, состоящего сплошь из старинных, преимущественно каменных домов. Некоторые из них походили на замки, и я сразу же поняла, что, хотя я и знала, что Зеки богат, не представляла себе, как это богатство может выглядеть в реальности. Внезапно мне стало страшно при мысли, что я увижу его дом; мне было уютнее представлять себе Зеки, сидящего на бабушкином диване, поскольку в такой обстановке для меня по крайней мере не было ничего сверхъестественного.
— Приехали, — сообщил Зеки, и мы припарковались перед домом, который, слава богу, был несколько скромнее своих соседей. Он больше напоминал коттедж, но все равно выглядел очень дорогим, — сохранившийся в первозданном виде двухэтажный дом с каменными колоннами, подпиравшими крышу портика. Парадная дверь из дерева, спиленного никак не меньше ста лет назад. Участок в образцовом порядке — ни одного расшатанного садового стула или велика на лужайке не наблюдалось. Возле крыльца стояли садовые качели.
— Так ты здесь жил? — спросила я, и Зеки кивнул.
— Да, я здесь живу, — ответил он, и взгляд у него был какой-то остекленевший.
— Красиво, — сказала я, и мне стало ужасно неловко оттого, что ему приходилось часами сидеть на моей кровати с простынями, купленными на гаражной распродаже.
— Ничего не изменилось, — сказал Зеки, обращаясь больше к самому себе, словно думал, что без него и мамы дом рухнет, сложится, как какая-нибудь игрушка-трансформер, объясняя таким образом причину их отсутствия здесь.
— Очень красивый дом, Зеки, — сказала я, и мне ужасно хотелось, чтобы он ответил: «Дом действительно красивый, и я богат. Но я лучше остался бы с тобой», однако он продолжал пристально на него смотреть. Было три часа дня, солнце жарило уже не так сильно, и дышать стало легче. Кондиционер у моей тачки так себе, и в салоне было душновато, но мы так и сидели в машине с включенным двигателем перед домом Зеки.
— Дай мне постер, — произнес он наконец.
Хотя Зеки сидел ближе к рюкзаку, я решила не усложнять, перегнулась через сиденье и достала один из постеров. Зеки сложил его вдвое, вылез из машины, подошел к почтовому ящику и просунул в щель. Сел обратно в машину, при этом у него слегка дрожали ноги.
— Хочешь уехать? — спросила я, но он ответил:
— Дай мне еще один.
Я дала ему постер, и он спросил:
— Пойдешь со мной? — и добавил: — Пожалуйста.
Мы вылезли из машины. Я взяла скотч, и мы поднялись на крыльцо. Зеки приложил постер к входной двери, я оторвала две полоски скотча, и мы приклеили постер к двери его дома. Отошли на пару шагов назад, чтобы полюбоваться, и он сказал:
— Представляешь себе лицо моего папаши, когда он это увидит?
Но я даже не знала, как его отец выглядит. Тем не менее я кивнула.
— «Изголодался по нам», — процитировала я, после чего дверь распахнулась и оттуда на нас уставилась какая-то женщина в голубеньком купальном халате. Была она не то чтобы сильно старше нас.
— Какого черта вы тут делаете? — завопила женщина, но, увидев Зеки, как будто окоченела. — О боже.
— Мы… собираем пожертвования для сирот. Мы — сироты, — ответила я, но женщина уже убежала. — Зеки? — позвала я.
— Нам лучше уйти, — сказал Зеки неуверенным тоном, размышляя, не забрать ли с собой этот постер, и тут в дверном проеме возник мужчина в семейных трусах и футболке.
— Сын? — произнес он с вопросительной интонацией. Женщина наблюдала за нами из другого помещения.
— Папа? — произнес Зеки.
— Что ты тут делаешь? — спросил его отец. — Почему не позвонил? — Тут взгляд его стал диковатым, и он спросил: — Твоя мать здесь? Это она тебя прислала?
— Я один, а… это моя подруга.
— Здравствуйте, — поздоровалась я.
— Почему ты здесь? — спросил его отец, чей страх, что жена сейчас его прирежет, начал уступать место недовольству.
— Мы ходили в зоопарк, — объяснила я.
— Кто это? — спросил его отец.
— Я уже сказал тебе, — ответил Зеки, начиная заикаться.
— Что это? — продолжал допрос его отец.
Ни там «Я по тебе скучал», ни извинений, ни объяснений, почему посреди долбаного рабочего дня с ним в доме находится женщина, по возрасту годящаяся ему в дочери. Он сгреб постер и принялся его изучать:
— Это… да это ведь то самое, о чем говорят в новостях. На каждом шагу на них натыкаешься.
— Это… типа граффити, — пояснил Зеки.
Его папаша посмотрел на него округлившимися глазами. Перевел взгляд на постер, потом обратно на сына.
— Это ты нарисовал, — сказал он, и это не было вопросом. Он перешел на утвердительные предложения. — Это ты сделал.
— Мы вдвоем это сделали, — вмешалась я, — текст я написала. — Но он не дал мне закончить:
— Извините, мисс, но в данный момент я разговариваю со своим сыном.
— Хорошо, но…
— Сын, это очень плохо. Это… это по-настоящему плохо. Ты сломаешь себе жизнь.