— Фрэнки, — сказал он и четыре раза повторил «о боже».
И уже не мог остановиться, все твердил что-то, но это были даже не слова, а какие-то звуки, мычание, лай. В конце концов я сумела перевернуться на спину и сесть и увидела, что левая рука у меня сломана пополам и безвольно болтается. Она даже не болела, во всяком случае не так, как я ожидала, — думаю, что эта болевая фаза для меня уже закончилась, — однако я больше не ощущала руку как часть своего тела. Она мне стала вроде как не нужна, но и избавиться от нее я не могла. А за ногу упорно цеплялся рюкзак, обвив лямкой щиколотку, и я стащила его здоровой рукой. Сделала глубокий вдох и встала. Взглянула на Зеки, но он ко мне не подошел. Это было хуже, чем сломанная рука, — то, что он просто стоял там. Он плакал, я это видела, но ко мне не приближался. Был момент, когда мне вдруг показалось, что он как бы снова стал самим собой и осознал, что он наделал.
— Прости меня, пожалуйста, Фрэнки.
И мне захотелось ответить, что это не его вина, что это несчастный случай, ну так ведь и вообще все, быть может, несчастный случай. Быть может, нет ничего в мире такого, что являлось бы преднамеренным. Быть может, все, что когда-либо происходило и когда-либо произойдет, не более чем дурацкая ошибка. Так что кому нужны твои извинения?
В общем, я ответила:
— Пошел ты.
И захромала к машине, уселась кое-как за руль и лишь после этого поняла, что не помню, где ключи. Здоровой правой рукой и зубами открыла рюкзак, но там не было ничего, кроме постеров. Попробовала сломанной левой рукой залезть в карман джинсов, но у меня, естественно, ничего не получилось, поэтому пришлось правой рукой тянуться до левого кармана джинсов, и вот тут-то волны боли, резкие их удары при каждом движении, меня настигли. В конце концов я достала-таки ключи. Мне показалось, что на это ушло часа четыре.
Я положила рюкзак на пассажирское сиденье и завела двигатель. Посмотрела на дом и увидела Зеки, уставившегося на меня из окна гостиной. Возле другого окна стояла его бабушка. Она была в сильном замешательстве и неодобрительно на меня смотрела. Не знаю, чтó именно она видела, чтó рисовало ее воображение и чтó сказала ей дочь по поводу Зеки и причинах возвращения в Мемфис. И, как идиотка, я ей помахала. Ей, но не Зеки. Я больше не могла на него смотреть. Тем не менее я помахала его бабушке, с которой ни разу в жизни не разговаривала, и она помахала мне в ответ. Затем я уехала.
Хотя до дома было совсем недалеко, я, пока ехала, плакала, часто и тяжело дыша, и боль была такой сильной, что мне казалось — меня вот-вот стошнит. Я подумала, что мне, наверное, следует сразу двигать в травмпункт. Мама вернется домой не раньше чем через час. Все это мелькало в моей голове со страшной скоростью. Мозг давал осечку, время остановилось, и я смотрела в будущее и в прошлое одновременно. Я представляла себе, как объясню все маме. Упала, мол, ну и что? И почему бы мне так не сказать? Еще я могла бы соврать, что упала с крыльца своего дома, а не какого-то чужого, и сломала руку. Мой мозг временами отключался, оберегая меня от информации, в каком хреновом состоянии мое тело, но я подумала, что мне все-таки придется сказать, что Зеки меня толкнул. На запястье у меня остался синяк от его хватки. Я подумала, что у него будут неприятности. А что мне оставалось делать? Еще я чувствовала, что жизнь моя заканчивается, что ее лучшая пора в прошлом, и размышляла: а стоит ли жить дальше? Какие существуют способы положить чему-то конец? Я за рулем, и дом все ближе. Времени оставалось в обрез.
Оставался еще крохотный лучик, единственный шанс, которым я могла воспользоваться, если не замешкаюсь. И вот в нескольких метрах от своего собственного дома я вдавила педаль газа в пол, отчего двигатель с диким ревом резко набрал обороты, и направила машину на самое большое из деревьев во дворе наших соседей. Врезалась в него, услышав краем уха, как металл со скрежетом превращается в нечто бесформенное, и, хотя и была пристегнута (честно говоря, совершенно не помню, как я пристегивалась), ударилась лбом о руль. Мир почернел, и это не преувеличение — более черной черноты я в жизни не видела.
Очнувшись, я услышала, что двигатель издает какие-то совершенно нехарактерные для него звуки, и увидела, что из-под капота идет то ли пар, то ли дым, а может, это душа машины расставалась с телом. Салон был завален постерами, выпавшими из рюкзака в момент удара, в глазах у меня двоилось, и я уставилась на наше с Зеки произведение, но не помнила, что это мы его создали. В течение нескольких секунд я ничего не соображала. Я даже не была уверена, жива ли я. А потом ко мне все вернулось, все это лето со всеми его подробностями. И тогда я подумала: «Наверно, я сейчас умру».
— Мисс? — услышала я чей-то голос. Церемонность, с которой это было произнесено, меня потрясла, как будто меня только что поприветствовал метрдотель самого дорогого в мире ресторана.
— Да? — ответила я, не вполне понимая, что происходит.
— Я вам помогу, ладно? — сказал голос. — Я вызвал скорую, она сейчас приедет. Вы в безопасности. Главное, не засыпайте. Разговаривайте со мной.
Я наконец рассмотрела говорившего, это оказался наш сосед мистер Эйвери. На нем было то самое хаори, выглядел он прекрасно, и у него были такие тонкие светлые волосы.
— Ох, мистер Эйвери, — сказала я, — простите меня, пожалуйста, за дерево.
— Дерево не мое, — ответил он. — Бог с ним. Я так рад, что вы живы.
— Я сама виновата, — сказала я ему.
— Тут никто не виноват, — ответил мистер Эйвери и, улыбнувшись, протянул руку к моей кровоточащей физиономии. Слегка коснувшись моего левого виска, кончиком указательного пальца провел по нему; и по сей день ничего более утешительного, чем это легчайшее прикосновение, напомнившее мне в тот момент, что я жива, у меня не было.
Затем мистер Эйвери оглядел салон и увидел постеры. Посмотрел на меня. Должно быть, он увидел что-то такое в моих глазах, потому что сразу же все понял. Понял. Что я не просто копиистка. Его соседка, тихая, странноватая маленькая девочка, сделала этот постер. Он вопросительно на меня посмотрел, и я кивнула:
— Это я.
— Это сделали вы, — сказал мистер Эйвери с утвердительной интонацией.
— Я его сделала, я его развешивала и продолжаю развешивать.
Сознавшись, я испытала странное чувство. Я-то думала, что проживу всю жизнь, никому ничего не сказав. И выдала эту тайну на удивление легко. Ну да, я чуть не погибла, и парень, которого я любила, сломал мне руку, и тем не менее. Я поняла, что мне до смерти хотелось об этом кому-нибудь рассказать.
— Это… это так чудесно.
— Серьезно? — спросила я.
— Ну да, это ведь настолько необычно. Назовите мне еще раз свое имя, пожалуйста. Не уверен, что когда-нибудь его слышал.
— Фрэнки, — ответила я.
— О, чудесно. Фрэнки, вы первый человек в этом городе, который меня удивил. За каких-то две минуты вы совершили два самых удивительных поступка из всех, что мне когда-либо доводилось видеть в Коулфилде.
Странно говорить такое подростку, который только что едва не отправился на тот свет то ли в результате несчастного случая, то ли намеренно, но эти слова наполнили меня глубокой благодарностью.
— Моя мама, — заговорила я с жаром, — скорая помощь… Я не хочу, чтобы кто-нибудь их обнаружил.
— Ох ты ж… Ладно, я вас понял.
— У меня сломана рука, — пояснила я.
— Да, и очень серьезно, — подтвердил мистер Эйвери.
Он просунул руку в окно и подцепил валявшиеся рядом со мной постеры. Затем обошел машину и принялся собирать оставшиеся с пассажирского сиденья и пола. Пока он запихивал их в рюкзак, я услышала сирену скорой помощи.
— Они уже близко, — сообщила я.
— Я почти все собрал, — ответил мне мистер Эйвери. — Вот и все. Ой, тут еще один под сиденьем. Окей, теперь порядок.
— Вы не могли бы подержать их у себя? Спрятать?
— Именно это я и собираюсь сделать. Я их спрячу. Это наша тайна. Это… о господи, назовите мне еще раз свое имя.
— Фрэнки, — ответила я. Скорая была уже совсем близко.
— Фрэнки, я никогда ни одной живой душе ничего об этом не скажу. Не волнуйтесь.
— Спасибо.
— Не умирайте, Фрэнки. Если вы умрете, мне придется кому-нибудь сказать, — произнес мистер Эйвери.
— Не собираюсь, — сказала я, и, наверное, в моем голосе было слышно разочарование.
— У вас впереди такая замечательная жизнь, Фрэнки, — сказал мне мистер Эйвери. — Если уж она так начинается, то дух захватывает, как представишь, какой хорошей она будет в дальнейшем!
— По-моему, я плохая, — сказала я.
— Нет, — возразил он.
Наверное, он мог бы сказать мне еще что-нибудь, но к машине уже бежала, что-то выкрикивая, бригада скорой помощи, и мистер Эйвери скрылся из вида. И больше я с ним ни разу не разговаривала. Но иногда, когда я в миллионный раз думаю, что я плохая, я слышу его голос, и это единственное «нет». Пусть я и не до конца верю мистеру Эйвери, меня это спасало уже и не сосчитать сколько раз.
Я проснулась в больнице, в палате на одного, и все было как в тумане. По телу словно пробегал слабый-преслабый электрический ток. Язык во рту, как и сам рот, казался огромным. Сломанная рука была подвешена и зафиксирована шиной из поролона и железяк. Едва осознав, что моя рука по-прежнему крепится к моему туловищу, я услышала, как меня зовет мама:
— Фрэнки?
— Да? — откликнулась я.
— Ты в порядке, — сказала мама. — Рука твоя заживет, будет как новенькая, по крайней мере доктор так говорит. Там была трещина, однако кость… — Мама внезапно замолчала, и мне показалось, что ее сейчас вырвет. Поскольку мир вокруг меня стал обретать некоторую ясность, я увидела, какая она бледная. Однако через несколько секунд она продолжила, как будто не ее только что чуть не стошнило от ужаса при виде моей руки. — Кость не прорвала кожу, правда же? А кости у подростков срастаются так хорошо и быстро, словно ничего и не было.