— У меня странное ощущение во рту, — сообщила я.
— У тебя сколоты передние зубы. Придется дантисту ими заняться, поскольку… в общем, не беспокойся насчет зубов, Фрэнки. О господи. И я не буду беспокоиться насчет твоих зубов, окей? Зубы сейчас — наименьшая из причин для беспокойства. Хотя да, им здорово досталось в этой аварии.
— В аварии, — повторила я за мамой, словно сопоставляя, что ей было известно и что не было. Меня интересовало, не навещал ли меня Зеки, не сидит ли он в коридоре.
— Солнышко, ты помнишь момент аварии? — спросила мама. — Ты съехала с дороги. Ты съехала… в общем, ты заехала довольно далеко в соседский двор и врезалась в их дерево. Ты это помнишь?
— Помню. Я довольно сильно врезалась в их дерево, — признала я.
— Да уж, солнышко, — ответила мама. — Но… Фрэнки, что вообще произошло?
Я знала, что мне придется соврать, и знала, что сделать это будет несложно, если только Зеки не топчется сейчас в коридоре, уже обо всем рассказав моей маме. Но интуиция мне подсказывала, что его там нет и не было. Он оставил меня лежать на земле во дворе дома своей бабушки. Не подошел, чтобы помочь. Его тут не было.
— Зеки меня бросил, — сказала я.
— Как так? — спросила мама.
— Он уезжает. Мама, Зеки здесь? Я имею в виду, он сейчас здесь, в больнице?
— Фрэнки, тебе кажется, что Зеки сейчас в палате? — в замешательстве спросила мама.
— Нет, но… он в коридоре? Ты его видела?
— Нет, Фрэнки, я не видела Зеки. Мне позвонили из полиции на работу и сообщили, что ты попала в аварию, причем довольно серьезную… Слава богу, не такую серьезную, как… Ты в порядке, и с тобой все будет в порядке… Короче, я поехала прямо в больницу и больше от тебя не отходила.
— Понятно… В общем, Зеки возвращается в Мемфис. Уезжает из Коулфилда, — я заплакала.
— О господи, солнышко… Мне так жаль. Мне так жаль, потому что я знаю, что он тебе по-настоящему нравился, — произнесла мама, поглаживая меня по голове и не решаясь меня приобнять, так как боялась причинить мне боль.
— Я уже по нему скучаю, — сказала я.
— Котенок, и ты расстроилась, когда он тебе это сообщил? И поехала домой? — спросила мама.
— Ну да… и, наверное, я ехала слишком быстро или просто не следила за дорогой. Я точно не помню, мама.
— Ну конечно… конечно, ты можешь об этом и не помнить. Но… Фрэнки? Солнышко, не могла бы ты на меня посмотреть?
— Я и так на тебя смотрю.
— На самом деле ты смотришь мимо меня, сантиметров двадцать в сторону, это не страшно, мы спросим об этом у доктора, когда он придет тебя проведать. Но мне надо кое в чем убедиться. И, если захочешь, ты можешь мне рассказать. Можешь рассказать мне обо всем.
— Ладно, — ответила я, зная, что обо всем ей не расскажу. Очень многое останется при мне.
— Ты врезалась в дерево не специально? Не потому, что расстроилась из-за Зеки?
— Нет, конечно! — поспешно ответила я, потому что это и в самом деле было не так. Все было гораздо сложнее, но я не хотела в это вдаваться. — Мама, конечно же нет. Я даже… Мам, я не знаю. Но покончить с собой я не пыталась.
— Ох, солнышко, мне даже слышать от тебя это больно. Зеки — милый мальчик, но, Фрэнки, ни в коем случае даже не думай кончать с собой из-за мальчика. И вообще из-за чего-либо. На свете нет ничего такого, из-за чего стоило с собой кончать. Твой отец ушел от меня и завел новую семью. Но я же не покончила с собой из-за этого.
— Мама, — сказала я, внезапно почувствовав ужасную усталость, — мне не хочется говорить сейчас об отце.
— И не будем, солнышко. — Мама зашмыгала носом, из ее глаз брызнули слезы. — Я просто… Ты самая красивая, замечательная и странная. Ты самая изумительная на свете. И ты просто обязана жить достаточно долго, чтобы остальные в мире это поняли, ладно? Ты обязана жить.
— Мама, я попробую, — ответила я и снова заплакала.
— Солнышко, лет через десять, когда ты будешь жить в каком-нибудь другом городе и будешь успешна и счастлива, ты про это лето не будешь даже вспоминать.
— Думаю, что буду.
— Хорошо, вспоминать будешь, но оно не будет казаться тебе таким важным, как сейчас.
Затем события развивались довольно быстро. После убийства Кейси Рэтчета и последовавших беспорядков полиция, прибегнув к помощи соседних округов, две недели никого не впускала в Коулфилд. Тот, кто не проживал в Коулфилде, не мог в него попасть, если только не занимался доставкой необходимых товаров вроде продовольствия и горючего. Губернатор штата Теннесси объявил чрезвычайное положение. К тому времени нашлись задокументированные свидетельства появления нашего постера в каждом из штатов США и как минимум в тридцати зарубежных государствах, а уж Коулфилд и подавно был по-прежнему снизу доверху увешан его копиями. На телеканале «Эй Би Си Ньюс» вышел большой посвященный ему сюжет. Зрителям, в частности, сообщили, что какой-то мужчина в Денвере, в Колорадо, страдавший раком в терминальной стадии, покончил с собой, оставив предсмертную записку, содержавшую лишь строчки из постера. В Нью-Йорке кто-то расклеивал огромные копии постера на Таймс-сквер, и хипстеры по приколу спешили сфотографироваться с ними, пока их не содрали. Женщина из города Хиллсборо, в Северной Каролине, заявила, что фразы на постере взяты из неопубликованного произведения ее покойного супруга, написавшего сотни эротических романов под псевдонимом Дик Пейн. Кроме того, корреспонденты взяли интервью у нашего мэра, который поведал, что по-прежнему убежден в дьявольской природе постера, и выразил надежду, что неизвестных из того самого черного фургона найдут и предадут суду. Четыре года спустя выяснится, что у него есть вторая семья в Ноксвилле, которая затем переедет в Коулфилд и заживет с его первой семьей в странной гармонии, и мэр пробудет мэром еще долгие годы, пока не умрет от обширного инфаркта в баке для макания[52] на окружной ярмарке.
Рука моя заживала, и я вернулась домой. Мои братья были предупредительны со мной, даже добры. По-моему, они были слегка шокированы тем, что я пережила что-то хуже того, с чем доводилось сталкиваться им самим. Они ведь раньше не понимали, что я тоже неудержимая, и теперь опасались моего влияния. Хобарт, ковылявший на костылях со сломанной ногой, проводил со мной немало времени, пока мама пропадала на работе; мы выздоравливали вместе. Пили огромными стаканами сладкий чай и по очереди читали друг другу отрывки из романов Патриции Хайсмит[53]. Я прямо-таки полюбила его, таким он оказался деликатным и чувствительным, если не обращать внимания на его бахвальство. Хобарт ушел из газеты и был теперь безработным, фактически въехал к нам в дом одновременно с моим возвращением из больницы. Вместе мы просматривали в газете объявления, и я обводила кружком показавшиеся интересными вакансии. Одной из таких вакансий была работа водителя-курьера в компании «Шванс»; Хобарт написал туда, и ему прислали каталог продуктов, которые надо было развозить. Мы провели кучу времени, разглядывая уродливые картинки с котлетами по-киевски и брикетами мороженого. Затем принялись выискивать интересные распродажи и проехались по нескольким городкам, где накупили кучу видеокассет с малоизвестными фильмами, о которых я никогда не слыхивала, но Хобарт утверждал, что они шедевральные. Он сказал, что мог бы открыть в Коулфилде видеосалон, где продавал бы или сдавал напрокат кассеты с редкой культовой киноклассикой. И в конце концов он так и сделал, и пусть это не приносило больших денег, Хобарт стал довольно знаменит среди коллекционеров и киноманов, всех этих чудаков, завсегдатаев интернет-форумов. Он имел талант к поиску всякого забытого кино. Будучи, в общем-то, невеждой, в этом деле он оказался хорош.
Как-то раз, после того как я прочитала вслух отрывок из «Этой приятной дурноты»[54] и мы решили сделать себе сэндвичи с арахисовым маслом, Хобарт сказал:
— Ненавидел быть подростком.
— А я не ненавижу, — ответила я, слегка покоробленная его словами.
— Я ненавидел, — продолжил Хобарт с крайне печальным видом. — И не потому, что ждал чего-то лучшего, просто я никогда не чувствовал себя хорошо в собственном теле.
— И у меня иногда бывают такие ощущения, — призналась я.
— Потом я стал старше, и знаешь что? Я по-прежнему никогда не чувствовал себя хорошо в своем теле. И не думаю, что когда-нибудь почувствую. За что бы я ни брался, я перегорал, всегда добиваясь меньшего, чем ожидал. Впрочем, наверное, так и должно быть. Может, даже необходимо, во всяком случае кому-то, чувствовать некоторую неустроенность.
— Даже если тебе кажется, что у тебя все ровно, может произойти нечто, что положит этому конец, — высказалась я.
— Это точно, — усмехнулся Хобарт. — Твоя мама говорит тебе иногда, что в будущем у тебя все будет лучше, чем сейчас. И я думаю, она права, Фрэнки. Ты умная девочка, и, мне кажется, у тебя все получится. Но я также думаю, что нет ничего особенно плохого, если ты не чувствуешь себя полностью своей в этом мире. Жизнь все равно стóит того. Надо лишь постараться найти что-то, по-настоящему тебе близкое.
— Я понимаю.
Мне даже захотелось обнять Хобарта. Мелькнула даже мысль, не сказать ли ему, что это я сделала постер, но я ее отбросила. Тем не менее сам факт, что я эту мысль допустила, дал мне основания полагать, что, если Хобарт женится на моей маме, я буду только рада.
Мама заставляла меня совершать долгие прогулки по окрестностям, чтобы как следует проветрить голову после долгого сидения взаперти. При виде мистера Эйвери я махала ему, и он махал мне в ответ. И после каждой прогулки, когда мы подходили к двери нашего дома, мама обнимала меня и говорила: «У тебя все будет хорошо, солнышко». От Зеки не было ни слуху ни духу. Я могла назвать тысячу причин, по которым он избегал общения со мной. Он испытывал страх перед постером и перед тем, что может случиться, если нас разоблачат. Но я знала, что еще больше был его стыд за то, что он причинил мне боль, за то, что он сделал нечто ужасное. Не зайдя меня проведать, не попросив прощения за свой поступок, он мог притворяться перед самим собой, что ничего не случилось. Я вспоминала, как он меня оттолкнул, когда я в нем нуждалась, спустил вниз по долбаной лестнице, и, быть может, я была слепа, но я не верила, что он сделал это нарочно. Я искала для него оправдания, пытаясь закрыть глаза на вспышки ярости, толкавшие его на дурные поступки. Я защищала его, думая, что он в этом нуждается. И если я защищала человека, причинившего мне боль, покалечившего меня, значит, я сильнее этого человека и сильнее любого, кто попытался бы причинить нам еще бóльшую боль. И быть может, надеялась я, это вернет мне Зеки. Решила, что прощу его и не буду в этом оправдываться. Я и сейчас не оправдываюсь. Но после того, как он уехал, все, чего я хотела, это чтобы он поговорил со мной, протянул мне руку, и тогда, верила я, все будет по-прежнему. Однако не я должна была его звать. Он должен был сделать это, так я считала. А он этого делать не собирался, и это меня убивало. И хотя я выздоравливала, у меня было такое чувство, словно я умираю. Коулфилд как будто опустел. Мне было более одиноко, чем в начале лета, и это заставляло испытывать к Зеки легкую неприязнь.