Видимо, мое появление на пороге его кабинета настолько шокировало профессора, что он подписал бланк, лишь бы от меня отделаться, но я таки успела всучить ему распечатанный экземпляр рукописи, и после этого я его не видела, хотя стучалась в его дверь более месяца. И вот, стоило мне опустить руки, как я получаю в почтовом отделении кампуса письмо, причем на настоящей почтовой бумаге, в котором доктор Блаш приглашает меня на беседу в свой кабинет. Во время нашей встречи он заявил, что, по его мнению, книга очень неплоха. «Подрывная!» — повторял он снова и снова. «Такая странным образом подрывная, понимаете? Это ведь так и задумано, верно?», на что я сказала, что да, именно так и задумано, надеясь, что он не станет и дальше меня раскручивать. Далее он признался, что читал романы про братьев Харди[59] и Нэнси Дрю своим восьмерым детям, испытывая к персонажам одновременно и симпатию, и острое раздражение, так как слишком уж они все были положительными. «Ну не бывает, чтобы два брата в какие-то моменты не лупили друг друга из-за какой-нибудь фигни, вы согласны?» — спрашивал профессор, и, как по мне, было бы классно посмотреть, как Фрэнк сбрасывает Джо с балкона из-за поломанного микроскопа.
Когда доктор Блаш вернул мне рукопись, я увидела, что он ее построчно отредактировал, сделав все пометки аккуратным почерком красными чернилами; по его словам, чтобы получить высший балл, мне достаточно внести предложенные им исправления, в основном грамматические, потому что, подчеркнул он, с грамматикой у меня просто кошмар. Работа над ошибками была проделана, и остаток семестра я провела, сидя по вторникам и четвергам на его диване, предназначенном для общения, делая домашние задания, а профессор в это время либо читал, либо кемарил; иногда мы пили чай, и он говорил о литературе, признаваясь, что понимает в ней очень мало. Он был очень добрым и милым. В конце года он сказал мне, что жена его внука — литературный агент в небольшом, но престижном нью-йоркском агентстве и что он послал ей мою книгу, и та ей очень понравилась, и она уверена, что сможет ее продать, и что у подростков эта серия быстро станет популярной. Доктор Блаш вручил мне ее визитку. Я плакала, чего он, кажется, не заметил, и не успела я его обнять, как он отправился прилечь на свой спальный диван. Если бы в тот момент в кабинет кто-то вошел и увидел, как доктор Блаш храпит на своем диване, а я реву до икоты, то даже представить невозможно, что бы этот человек подумал. В конце лета, выпустившись из колледжа, я подписала договор на две книги с одним очень крупным издательством. И все благодаря старику, умершему через пять месяцев после выхода на пенсию (узнав о его смерти, я долго плакала и никак не могла остановиться). Та доброта, которую он проявил ко мне, прежде чем исчезнуть из моей жизни, очень сильно отличалась от поведения тех, кто меня оставлял, и моего собственного поведения, когда я оставляла других.
Под именем Фрэнсис Элеоноры Бадж я написала четыре романа про Эви Фастабенд, девушку, сеявшую хаос в городке Раннинг Холлоу и одновременно любящую и ненавидящую отца и сестру (мать давно умерла). Все эти книги стали бестселлерами, и многие девушки наряжались на Хеллоуин как Эви Фастабенд; с другой стороны, было очень странно наблюдать, как постер, который я сделала в то лето у себя дома в Коулфилде, продолжал жить дальше. Постоянно шли разговоры то о телесериале, то о кинофильме, но до дела так и не доходило, что меня вполне устраивало. Мне не хотелось, чтобы все это становилось настолько реальным.
Несколько лет назад, уже как Фрэнки Бадж, я опубликовала свой первый «взрослый» роман под названием «Сестры с одинаковым именем», про женщину, которая, узнав о том, что давно исчезнувший из ее жизни отец умирает, отправляется в путешествие по стране, чтобы собрать вместе двенадцать своих сводных сестер, рожденных от разных матерей, но названных тем же именем, что и она, чтобы всем вместе посетить отца в его предсмертные часы. Дела у этой книги складывались не очень, продавалась она плохо, и, хотя рецензии были положительными, я, возможно, слишком явно отразила в ней свою собственную жизнь, сделала роман слишком автобиографичным и в процессе воплощения замысла не справилась. Когда в ходе интервью и разных мероприятий я начинала говорить о своем отце, затрагивая древнюю, в общем-то, историю, то испытывала замешательство. Теперь с этим все нормально. В общем, это неплохая книга. Был период, когда я размышляла: мог бы, в принципе, мой отец прочитать ее и попытаться связаться со мной? Но от него по-прежнему не было ни слуху ни духу с тех самых пор, как он пришел ко мне в колледж на церемонию вручения дипломов, где Брайан еще до того, как началась церемония, попытался, как заправский каратист, врезать папаше ногой, и все мы решили, не формулируя этого вслух, что нет никакой нужды нам когда-либо снова друг с другом видеться. Его дочь Фрэнсис, совершенно на меня не похожая, очень миловидна и очень активна в социальных сетях; она работает в рекламной фирме в Чикаго, и мы друг с другом ни разу не общались. Думаю, если бы мы встретились в реальной жизни, одна из нас взорвалась бы, перестав существовать. Я не знаю даже, имеет ли она хоть какое-то представление обо мне. Не теряю надежды, что она выйдет замуж, возьмет фамилию мужа, и тогда, быть может, быть может, я перестану так сильно ее ненавидеть этой своей мелочной ненавистью.
Я пытаюсь сказать, что я жила в реальном мире. Была знаменита, как может быть знаменита автор книги, которую дети любят в течение короткого периода своей жизни. Мне приходилось иметь дело со всякими ситуациями при обсуждении моих романов. Иногда меня просили к подобным обсуждениям присоединиться. Я не возражала.
У меня замечательный муж и чудесная красавица-дочь, а еще я два раза в неделю на общественных началах прихожу в библиотеку начальной школы, где читаю детям, которым совершенно не хочется меня слушать, а хочется драться за подушки, на которых можно валяться; кроме того, я посещаю школы в соседних округах, где вела с подростками беседы о литературном творчестве. Из этого и состоит вся налаженная мною жизнь. Другое дело, что я построила эту жизнь поверх иной, тайной, жизни, и когда-то я сказала себе, что созданная мною конструкция будет работать до тех пор, пока я держу свою тайную жизнь в секрете, пока она придавлена под прессом глубоко внутри меня. Если эта жизнь проявится, вынырнет из глубин, то займет в созданном мною мире реальное пространство. И я не знала, сколько именно пространства ей понадобится, не вытолкнет ли она меня так далеко за пределы моей нынешней жизни, что мне придется начинать все заново, стать кем-то другим.
В тот вечер Джуни с няней отправилась в кино, и когда Аарон пришел с работы, я сказала ему, что мне надо с ним поговорить. У меня все тело при этом слегка вибрировало и кожа зудела.
— Ты выглядишь немного нездоровой, — сказал Аарон, нахмурившись. — У тебя все в порядке?
— Я… послушай… — начала я, и он мгновенно напрягся.
— Кто-то умер? — вскричал он. — Твоя мама? Или… моя мама? Поэтому ты отослала Джуни и Би?
— О господи, Аарон, нет! Прости. Никто не умер. Все живы. И никто не при смерти. Ничего подобного. Тебе в голову сразу лезет такое…
— Просто у тебя такой вид, — произнес Аарон, все еще не вполне мне доверяя, — как будто кто-то умер. С таким видом мама сообщила мне, что нашу собаку сбила машина.
— Ну, слава богу, ничего такого не произошло. Просто у меня лицо такое, понимаешь? Мое обычное лицо.
— Ты очень бледная, — сказал Аарон, всматриваясь в мое лицо. — И на лбу испарина.
— Да что ж такое, ты только нагнетаешь! Выпьешь пива? Чтобы расслабиться?
— Лучше скажи уже, в чем дело, потому что ты начинаешь меня подбешивать.
— Ладно. Так вот, сегодня я встречалась с одной женщиной, которая хочет написать статью обо мне для «Нью-Йоркера», ну и…
— Блин, Фрэнки, это же отличная новость! Тогда почему ты так странно держишься? Великолепно же! Это связано с книгами про Эви? Или с твоим романом?
— Нет, с моими книгами это не связано.
— А… — протянул он. Я видела, что он напряженно думает, пытаясь сообразить, зачем я могла понадобиться «Нью-Йоркеру», если не в связи с криминальным гением Эви Фастабенд. — А с чем тогда?
— Она хочет поговорить со мной про Панику в Коулфилде, — наконец решилась ответить я.
— Она что, записывает рассказы очевидцев? Фрэнки, я ничего не понимаю, ради бога, скажи, что…
— Это я сделала. — В моем голосе прорезались истеричные нотки. — Я заварила тогда всю эту кашу. Я сделала тот постер и сочинила ту надпись.
— Замолчи, — Аарон нахмурился. — Фрэнки, ты огребешь кучу неприятностей, если ей все это наплетешь. Она — репортер, поэтому…
— Но я действительно это сделала. В то самое лето. Я сочинила текст, сделала постер и развесила его по всему городу, а потом стали происходить какие-то странные события, и все вышло из-под контроля. Поэтому я никогда никому об этом не рассказывала.
— В том числе мне. Даже мне! Но почему, черт возьми?
Я потянулась к нему, и он позволил до себя дотронуться, что было с его стороны проявлением доброты. Я обняла его.
— Аарон, я никому об этом не рассказывала. Понимаешь? Я не могла.
— Однако кому-то ты должна была рассказать, раз этой даме стало известно.
— Это сложная история, — сказала я. — Она вроде бы что-то такое подозревала, спросила меня, и я ответила «да». И теперь она хочет об этом написать. И все про это узнают.
— Блин, Фрэнки, послушай. Ты же знаешь, Маркус — адвокат, поэтому нам в первую очередь следует обратиться с этим к нему.
— Твой брат работает с иммиграционным законодательством. Он не шарит в подобных делах.
— По крайней мере он шарит в терминах. Он мог бы составить письмо-предупреждение. Или подать иск о защите чести и достоинства.
— Аарон, ты не понимаешь? Ты меня слышишь? Я это сделала. Я. Это я сделала постер. «Окраина». Ты же читал про Окраину? Так это я написала. Это я сделала постер.