— Все нормально, Зеки, — сказала я.
Он, видимо, чувствовал себя ужасно неловко, и мне стало больно при мысли о том, что он думает, будто я вправе его судить.
— У меня диагностировали биполярное расстройство, но на это ушло некоторое время. Вначале врачи допускали, что это другое. Понадобилось немало времени, чтобы во всем этом разобраться. Больницы… Медицинские препараты… Куча разных препаратов, потому что некоторые мне не подходили. Я переезжал, устраивался на новом месте, но потом или что-нибудь случалось, или я чувствовал себя как-то не так и снова возвращался домой. Ну а теперь я живу здесь постоянно. Мне это подходит. Все нужные мне врачи здесь. И мне здесь все знакомо.
— Это хорошо, — сказала я. — А твои мама и папа… они как… по-прежнему вместе?
Зеки рассмеялся, и мне стало от этого радостно.
— Да, они вместе. Это странно, однако, когда мы вернулись в Мемфис, мой отец как будто осознал, что ужасно вел себя с нами. Ему было очень стыдно. И он взялся за ум. Помогал присматривать за мной. И мне кажется, они по-настоящему друг друга любят. Я провожу с ними много времени, поэтому, думаю, я бы знал… Сейчас лучше, чем… чем было раньше.
— А чем ты занимаешься? Я имею в виду, ты работаешь или…
— Подвизаюсь в искусстве. Я контуровщик. Обвожу тушью рисунки для разных издательств, выпускающих комиксы.
— Подожди, что ты делаешь? О, это же реально круто, Зеки.
— Я много обвожу для «Марвел». Обводил для «Ди Си». По их представлениям, я не вполне гожусь на роль самостоятельного художника, но главное, что у меня здорово получаются контуры, понимаешь? У меня здорово получается обводка тушью чужих работ, я таким образом их улучшаю. И мне проще, когда у меня уже есть материал, с которым я могу работать, не увлекаясь им слишком сильно.
— Я не видела твоих работ в интернете, — сказала я.
Мне захотелось тут же поискать их в телефоне, но я не могла оторвать взгляд от Зеки, отчаянно стараясь сопоставить мальчика, которого я помнила, и мужчину, сидящего передо мной. И чем дольше я слышала его голос, тем легче это становилось.
— Я указываю инициалы. Что-то вроде тега: БИБ. Но даже с его помощью вряд ли ты найдешь много информации обо мне и моих работах в интернете. Не сказать что контуровка вызывает у кого-либо повышенный интерес. Писать об этом как-то не принято. — Зеки несколько секунд помолчал, глядя прямо мне в глаза. — Но у меня это здорово получается. Уж я-то знаю.
— Не сомневаюсь, — сказала я, думая, конечно же, о нашем постере и контурах на нем.
Я почти забыла, зачем пришла: такое потрясение я испытала, оказавшись так близко к нему, настолько странным было мое восприятие времени в этот момент. И я знала: то, что я собираюсь ему сказать, эту магию разрушит.
— Зеки…
— Я хочу попросить у тебя прощения, — неожиданно произнес он с немного восходящей интонацией, и голос его дрогнул. Он прерывал меня всякий раз, когда я собиралась сказать ему то, что должна была сказать, будто заранее боялся того, что услышит. — Прости меня, Фрэнки, пожалуйста.
— За что? — спросила я.
— За то, что причинял тебе боль. Я делал это не раз, помнишь? В машине я повел себя по отношению к тебе ужасно, после той встречи с отцом, когда ты пыталась мне помочь. Я все испортил. Прости, что сделал тебе больно на крыльце и, хуже того, не помог тебе, уехал и ни разу с тех пор с тобой не разговаривал. У меня тогда все очень скверно складывалось. А потом прошло время. Оно шло и шло, и я все пытался забыть то лето, потому что оно в какой-то степени поломало мне жизнь, и я никак не мог уже к тебе вернуться или попросить прощения. И во мне всегда жило это чувство вины, никогда меня не оставляло. Так что ты прости меня, пожалуйста.
— Все хорошо, — сказала я. Не хотелось признаваться, насколько мне необходимо было услышать то, что он сказал. Мне необходимо было, чтобы он признал, что причинил мне боль, сделал что-то очень дурное, и я бы ответила, что я это пережила. Мне хотелось протянуть ему руку, но, конечно, я этого не сделала. — Зеки, ты не причинил мне боли. Разве что рука… А так со мной все в порядке.
— Правда? — спросил Зеки, при этом по его лицу пробежала тень легкой паники. — Но ведь ты зачем-то приехала? Значит, что-то произошло.
— Ну, не то чтобы… Дело в том, Зеки, что одна журналистка выяснила, что это моих рук дело. Знает, что я делала эти постеры…
— Ох, — сказал Зеки, качая головой.
— …Но всё в порядке. Я подтвердила, что этим занималась. Я лишь… я готова открыто в этом признаться. Она напишет статью, возьмет у меня интервью. Вся эта история выйдет наружу.
— Черт, Фрэнки, — сказал он, все так же качая головой, — но как она узнала?
— Долго объяснять. Я расскажу тебе немного позже, но сейчас хочу, чтобы ты знал одну вещь. Эта история выйдет наружу. Все вокруг об этом узнают.
— Ты говорила этой журналистке обо мне?
— Ни слова, клянусь.
— Но собираешься?
— А разве я не должна? Ты ведь тоже в этом принимал участие. Мы делали его вдвоем, ты и я.
— Но ты еще не говорила? — допытывался Зеки, словно обнаружил некую лазейку, которой решил воспользоваться, судя по тому, как он наклонился вперед, чтобы рассмотреть меня поближе. — Она обо мне не знает?
— Еще нет. Я о чем и толкую. Я хотела тебя предупредить, прежде чем сказать ей.
Последовала долгая пауза. Мне то и дело приходилось слегка подпрыгивать на диване, чтобы окончательно в него не провалиться.
— Фрэнки, мне страшно, — произнес наконец Зеки.
— Мне тоже, — ответила я. — Но я не знаю, что еще предпринять. Думаю… думаю, мне пора в этом признаться. Я должна сказать, что это была я, и увидеть, что будет дальше.
— Фрэнки…
— Что?
— Ты не могла бы не говорить этой журналистке про меня? Сказать ей, что ты делала эти постеры в одиночку?
— Я… но почему?
— Мне страшно. Ты — знаменитая писательница, и ты можешь себе это позволить, и тебе, возможно, будет интересно посмотреть, что случится с тобой, но я-то знаю, что случится со мной. И ничего хорошего мне это не сулит.
— А может, все будет хорошо? — предположила я и почувствовала, как неубедительно это прозвучало. Но меня уже понесло: — Ты же не один там будешь фигурировать. Я скажу, что мы делали это вдвоем. Ты и я. Могу взять на себя все то, что вызывает у тебя страх, а я уж как-нибудь с этим справлюсь.
— По-моему, ты ошибаешься, Фрэнки, — ответил Зеки.
— Но я просто… я просто не могу в этой ситуации отделить нас друг от друга, — сказала я.
— Это было так давно, — возразил он.
— У меня, если честно, нет ощущения, что это было так давно, — ответила я. — Я думаю об этом постоянно. Вспоминаю то лето. Повторяю себе эти фразы. Если я сижу одна, ни о чем не думая, то вижу нарисованные тобою руки, они словно парят в моем сознании. У тебя такого не бывает?
— Нет, — признался Зеки с таким кротким, таким грустным видом. Однако я думаю, что ему было грустно из-за меня. — Я прилагаю много усилий, чтобы не думать об этом. И у меня получается.
— Благодаря тому лету я стала той, кем сейчас являюсь, — сказала я.
— Я тоже, — ответил Зеки.
Я-то воображала, что верну Зеки и он будет за это благодарен (после того, как пройдет шок). И мы снова станем друзьями. Или хотя бы, что, когда люди вспомнят о том постере, они представят нас в то лето, нас двоих, и даже если мы никогда больше не встретимся, между нами останется эта нить. Мне захотелось плакать.
— Это было нашей тайной, — сказал Зеки. — Мы договорились никому ее не открывать. Чтобы о ней знали только ты и я. И меня, Фрэнки, это полностью устраивало.
— Мне придется это сделать. Промолчу я или все выложу — это уже ничего не изменит.
— И все-таки, неужели это не может остаться нашей тайной? — спросил Зеки. — Ты же можешь сочинить историю. Скажи, что ты была одна. И это тоже будет правдой. И люди в это поверят. Отныне, и даже после нашей смерти, это и останется историей того лета. А всю правду будем по-прежнему знать только мы с тобой.
— Мне просто немного страшно делать это в одиночку. Не думаю, что тем летом совершила бы хоть что-нибудь из того, что совершила, не встреть я тебя. Мне кажется… Зеки, мне кажется, ты сделал из меня того человека, которым я сейчас являюсь. И я тебе по-настоящему за это благодарна.
— Мне это очень приятно слышать, — сказал Зеки.
— Но вот сделала ли я из тебя того человека, которым ты сейчас являешься? — спросила я.
— Да. Сделала. Или мы вдвоем сделали. Или окружающий мир сделал. Не знаю. Но это неплохо. Я об этом не жалею, — ответил Зеки.
— Как жаль, что ты тогда уехал. Лучше бы то лето не кончалось.
Едва произнеся эти слова, я поняла, как по-детски они прозвучали, как эгоцентрично. Я поняла, что жалею не о том, что Зеки тогда уехал, а о том, что мы не застыли в том моменте, что время тогда не остановилось.
— Трудно представить, что случилось бы, останься я тогда, — ответил Зеки. — Мне захотелось бы видеть тебя снова. Но я считаю, что мне действительно нужно было тогда уехать. Я считаю, что то лето — самое большее, на что мы могли рассчитывать.
Может, это психоз, может, это значит, что у моих проблем глубокие корни и зацикленность на событиях одного лета превратила всю мою дальнейшую жизнь в его обертку, — наплевать. Оно мне необходимо. Я никогда от него не отрекусь. Оно — мое.
Я взглянула на Зеки, на того прекрасного мальчика. И поняла, что передо мной — Бен. Передо мной Бен, и он не ребенок. И я вспомнила, что вплоть до того единственного лета он тоже был Беном. И он жил всю свою жизнь без меня. Эту вещь мы создали вместе. Но теперь она только моя.
— Ладно, — произнесла я наконец. — Скажу, что делала все в одиночку.
— Спасибо, — ответил Зеки.
Не этого я ожидала или, во всяком случае, не об этом мечтала. Не знаю, на что я надеялась. Вот так держишься за что-то двадцать лет, при этом разного рода ожидания и возможности живут сами по себе, не пересекаясь с твоей реальной жизнью. Я знала, что не хочу его любви. У меня не было желания убежать с ним и полностью обнулить жизнь, которую столько времени создавала и которую по-настоящему любила. Наверное, я надеялась, что мы произнесем написанные на постере слова вместе. Сколько раз? Сто? Тысячу? Возможно, если бы мы сели н