Они высадили меня у дома моей кузины, где я остановился. Я рассказал Фрэнсис о шоу и о том, как я отдал репортерам копию своего отчета. Фрэнсис в ужасе схватилась за голову.
Я сказал:
– Да, это и правда была дурацкая ошибка! Лучше бы мне им позвонить и сказать, чтобы они это не использовали.
По тому, как Фрэнсис покачала головой, я понял: это будет не так-то просто!
Я позвонил одной из девушек:
– Прошу прощения, но я совершил ошибку: мне не следовало давать вам свой отчет, поэтому я бы предпочел, чтобы вы его не использовали.
– Мы занимаемся бизнесом, связанным с новостями, доктор Фейнман. Цель нашего бизнеса – получать новости, а ваш отчет имеет новостную ценность. Не воспользоваться им – это значит пойти против своих инстинктов и практического опыта.
– Я знаю, но в таких вещах я очень наивен. Я просто допустил ошибку. Это нечестно по отношению к другим репортерам, которые придут на пресс-конференцию во вторник. Понравилось бы вам, если бы вы пришли на пресс-конференцию, а тот тип, который ее организовал, по ошибке отдал свой отчет кому-то другому? Я думаю, что вы можете это понять.
– Я переговорю со своей коллегой и перезвоню вам.
Два часа спустя они звонят мне – обе на проводе – и пытаются объяснить, почему им просто необходимо использовать мой отчет:
– В нашем бизнесе, когда мы добываем у кого-то документ так, как мы добыли его у вас, – это дело обычное и это означает, что мы можем его использовать.
– Я уважаю традиции вашего новостного бизнеса, но я ни о чем этом не знал, а потому окажите мне любезность, пожалуйста, не используйте этот отчет.
Мы еще какое-то время топтались на месте – ни туда, ни сюда. Потом опять: «Мы вам перезвоним», – и еще одна долгая задержка. Судя по этим задержкам, у них возникла масса трудностей.
Я почему-то был в прекрасной форме. Терять мне уже было нечего, и я знал, чего хочу, а поэтому сосредоточиться мне было легко. У меня не возникало трудностей с признанием полной своей идиотичности – так всегда случается, когда я имею дело с миром, – но я не считал, что имеется какой-то закон природы, который гласит, что я должен сдаться. Я просто-напросто без всяких колебаний продолжил борьбу.
Это длилось до поздней ночи: час, два часа; мы по-прежнему над этим работаем.
– Доктор Фейнман, давать кому-то материал, а потом забирать назад, очень непрофессионально. В Вашингтоне так себя не ведут.
– Со всей очевидностью, я ничего не знаю о Вашингтоне. Но я себя веду себя именно так – как дурак. Извините, но это была всего лишь ошибка, поэтому – как одолжение, пожалуйста, не используйте отчет.
Потом одна из них говорит:
– Если мы все же используем ваш отчет, значит ли это, что вы не придете на шоу?
– Это вы сами сказали; я не говорил.
– Мы вам перезвоним.
И снова – отсрочка.
На самом деле я пока не решил, отказываться от шоу или нет, потому что все еще думал, что, возможно, сумею исправить ошибку. Я думал об этом, но не посчитал правомерным разыгрывать такую карту. Но когда одна из них допустила промашку, предположив подобную возможность, я произнес: «Это вы сами сказали; я не говорил», – очень холодно, как если бы подразумевал: «Я вам не угрожаю, но вы и сами способны это понять, дорогуша!»
Они перезвонили мне и сказали, что не будут использовать мой отчет.
Когда я пришел на шоу, у меня ни разу не создалось впечатления, что какой-либо из вопросов был основан на моем отчете. Мистер Лерер действительно спросил меня, были ли какие-нибудь проблемы между мной и мистером Роджерсом, но я ушел от ответа – сказал, что никаких проблем не было.
По окончании шоу эти две репортерши сказали мне, что, на их взгляд, шоу прошло замечательно и без моего отчета. Мы расстались друзьями.
В ту ночь я прилетел в Калифорнию и провел свою пресс-конференцию во вторник в Калтехе. Пришло огромное количество репортеров. Некоторые задавали вопросы по поводу моего отчета, но большинство интересовал слух, будто я угрожал убрать свое имя с отчета комиссии. И я поймал себя на том, что снова и снова вещаю им, что никаких проблем с мистером Роджерсом у меня не было.
Запоздалые соображения
Сейчас, когда у меня было больше времени подумать об этом, мне по-прежнему нравится мистер Роджерс и по-прежнему остается ощущение, что все о’кей. По моему мнению, он прекрасный человек. За время работы комиссии я сумел оценить его способности и его квалификацию и очень его уважаю. Мистер Роджерс производил очень хорошее, приятное впечатление, так что я зарезервировал в голове возможность – не как подозрение, но как неизвестное, – что нравится он мне потому, что он знал, как сделать так, чтобы мне понравиться. Я предпочитаю считать, что он и в самом деле прекрасный человек, именно такой, каким кажется. Однако я пробыл в Вашингтоне достаточно долго и знаю, что утверждать этого я не могу.
Я абсолютно не представляю, что мистер Роджерс думает обо мне. У меня сложилось впечатление, что, хотя вначале я и был для него как заноза в заднице, он относится ко мне прекрасно. Быть может, я ошибаюсь, но если он относится ко мне так же, как отношусь к нему я, то это хорошо.
Мистер Роджерс был юристом, и для него оказалось непростой задачей управлять работой комиссии, исследующей, по существу, технический вопрос. С помощью доктора Кила он, как мне кажется, успешно справился с техническими аспектами этой работы. Но меня поразило, что имели место несколько сомнительных моментов, связанных с важными персонами в НАСА.
Всякий раз, когда мы разговаривали с руководителями высшего звена, они повторяли, что знать не знали о проблемах ниже их уровня. То же самое мы опять получаем сейчас в слушаниях по делу «Иран-Контрас»[58], но в то время такого рода ситуация была для меня внове: либо парни наверху не знали – в таком случае они должны были знать, либо они знали – в таком случае они нам лгут.
Когда мы выяснили, что мистер Маллой надавил на «Тиокол» с запуском, мы слышали раз за разом, что более высокий уровень руководства НАСА ничего об этом не знал. Думается, что мистер Маллой уведомил бы вышестоящих во время этой серьезной дискуссии, сказав что-то вроде: «Есть вопрос относительно того, следует ли лететь завтра утром, и у инженеров «Тиокола» имеются кое-какие возражения, но мы решили лететь в любом случае – что вы об этом думаете?» Но вместо этого Маллой сказал что-то вроде: «Все вопросы решены». По-видимому, существовала некая причина, по которой парни, занимающие нижний уровень, не сообщают о своих проблемах на следующий уровень.
Я выдвинул теорию, обсудил ее со значительным количеством людей, и многие объяснили мне, почему она ошибочна. Но я не помню их объяснений, а потому не могу удержаться от того, чтобы поведать, что, по моему мнению, привело к подобному отсутствию передачи информации в НАСА.
Когда НАСА пыталась отправиться на Луну, было море энтузиазма: это была цель, которую каждый стремился достичь. Они не знали, сумеют ли что-то сделать, но все работали сообща.
Эта мысль появилась у меня потому, что я работал в Лос-Аламосе и испытал напряжение и прессинг совместной работы по созданию атомной бомбы. Когда у кого-то проблема – скажем, с детонатором, – каждый знает, что это серьезная проблема, все обдумывают, как ее разрешить, вносят свои предложения, и, услышав о решении, они взволнованны, потому что это значит, что их работа теперь полезна: если бы детонатор не сработал, то не сработала бы и бомба.
Я полагал, что то же самое происходило раньше и в НАСА: если скафандр не работает, то они не смогут отправиться на Луну. Таким образом, каждый заинтересован в проблемах другого.
Но потом, когда лунный проект завершился, у НАСА были уже все эти люди в совокупности: большая организация в Хьюстоне, большая организация в Хантсвилле, не говоря уже о Кеннеди во Флориде. Вы ведь не захотите, закончив крупный проект, увольнять людей и выбрасывать их на улицу, – итак проблема в том, что делать?
Вы должны убедить конгресс, что существует проект, которым может заниматься только НАСА. Чтобы это сделать, необходимо – по крайней мере очевидно необходимо в данном случае – преувеличить: преувеличить, насколько экономичным будет шаттл, преувеличить, насколько часто он будет летать, преувеличить, насколько он будет безопасным, преувеличить научные данные, которые будут получены. «Шаттл может выполнить столько-то полетов, это будет стоить столько-то; мы летали на Луну, поэтому мы можем сделать и это!»
Тем временем, как я могу догадаться, инженеры внизу говорят: «Нет-нет! Мы не можем совершить столько полетов. Если нам придется совершить так много полетов, то это будет означать то-то!» И: «Нет, мы не можем это сделать с таким количеством денег, потому что это будет означать, что мы должны делать так-то!»
Ну а ребята, которые пытаются получить одобрение конгресса на свои проекты, не хотят слышать таких разговоров. Лучше, если они не будут это слышать, так они будут «честнее», – они не хотят оказаться в таком положении, что придется лгать конгрессу! Так что очень скоро отношение начинает меняться: нежелательная информация, поступающая снизу: «У нас проблема с изоляционными прокладками, ее нужно решить до следующего полета», – пресекается высоким начальством и менеджерами среднего звена: «Если вы будете говорить мне о проблеме уплотнителей, то нам придется запретить полеты, чтобы это исправить». Или: «Нет-нет, продолжайте полеты, потому что иначе это будет плохо выглядеть» или: «Не говорите мне, я не желаю об этом слышать».
Возможно, они не заявляют открыто: «Не говорите мне», – просто не одобряют передачу информации, что одно и то же. Вопрос не в том, что было записано или кто кому и что именно должен говорить, вопрос в том, рады ли вас слушать, когда вы сообщаете кому-то о какой-то проблеме, и просят ли: «Расскажите мне больше» – и: «А вы то и это пробовали?» или: «Что ж, посмотрим, что вы можете сделать», – это ведь уже полностью другая атмосфера. Но если вы раз, другой пытаетесь передать информацию, и вас отталкивают, то очень скоро вы решаете: «Да пошло оно к черту».