Можно добавить, что эта сложная система тестирования может быть значительно улучшена на новом аппаратном обеспечении и с новыми способами программирования. Любая конкуренция выявила бы все преимущества опережения. Если новое аппаратное обеспечение – это хорошая идея, то НАСА следовало бы обстоятельно рассмотреть этот вопрос.
И наконец, возвращаясь к датчикам и системам бортовой электроники, мы обнаруживаем, что отношение к системному отказу и надежности далеко не столь хорошее, как для компьютерных системам. Например, трудности возникали с определенными датчиками температуры, которые иногда выходят из строя. И все же спустя восемнадцать месяцев использовались те же самые датчики, по-прежнему иногда отказывающие, пока не пришлось отменить запуск шаттла, потому что два датчика сломались одновременно. И даже в следующем полете этот ненадежный датчик был использован снова. И системы регулирования обратной связи, ракетные сопла, используемые для переориентации и управления в полете, все еще как-то ненадежны. Есть значительная избыточность, но есть также и долгая история отказов, ни один из которых не был достаточно серьезным, чтобы оказать существенное влияние на полет. Действие маневровых сопел контролируется датчиками: если сопло не сработает, то компьютеры выберут другое. Но конструкцией не предусмотрены эти отказы, а потому проблему нужно решать.
Выводы
При соблюдении установленного графика полетов часто бывает так, что техническую подготовку шаттла не удается провести достаточно быстро с соблюдением соответствия ожидаемым значениям первоначальных консервативных сертификационных критериев, созданных для того, чтобы гарантировать очень высокую надежность летательного аппарата. В подобных ситуациях критерии безопасности несколько изменяются – и зачастую приводятся, по всей видимости, логичные аргументы, – и делается это для того, чтобы полеты по-прежнему аттестовывались вовремя. Таким образом, шаттл летает в относительно небезопасном состоянии, с вероятностью аварии порядка одного процента. (Более точную цифру назвать сложно.)
Официальное руководство, с другой стороны, заявляет, что, по их мнению, вероятность отказа в тысячу раз меньше. Одной из причин этого может быть попытка убедить правительство в совершенстве и успешности НАСА, чтобы обеспечить поддержку фондов. Другая причина, быть может, в том, что они искренне верят, что все это так на самом деле, демонстрируя почти немыслимое отсутствие передачи информации между менеджерами и работающими у них инженерами.
Как бы то ни было, все это имело весьма печальные последствия, самое серьезное из которых состоит в поощрении обычных граждан к полету в столь опасной машине, – так, словно здесь достигнута такая же безопасность, как и на обычном авиалайнере. Астронавты, как и летчики-испытатели, знают, насколько рискуют, и мы воздаем им почести за их бесстрашие. Кто может сомневаться, что Мак-Олифф[61] тоже была невероятно отважным человеком, который гораздо в большей степени осознавал риск, на который идет, чем НАСА показывало это нам?
Так давайте дадим рекомендации, гарантирующие, что официальное руководство НАСА ведет дела в реальном мире, понимая технологические слабости и недостатки в достаточной мере для того, чтобы активно пытаться устранить их. Они должны жить в реальном мире при сопоставлении затрат и полезности шаттла с другими методами покорения космоса. И они должны быть реалистами в составлении контрактов и оценке стоимости и сложностей каждого проекта. Следует предлагать только реалистичные графики выполнения полетов, – графики, имеющие разумную вероятность быть реализованными. Если при этом правительство не поддержит НАСА, значит так тому и быть. НАСА обязана быть откровенной, прямой и честной с гражданами, у которых она просит поддержки, чтобы эти самые граждане могли принимать самые мудрые решения, как именно им использовать свои ограниченные ресурсы.
Для успешной технологии реальность должна иметь приоритет над общественным мнением, ведь Природу не обманешь.
Эпилог
Предисловие
Когда я был моложе, я считал, что наука для всех творит добро. Наука, несомненно, приносила пользу; она была хорошая. Во время войны я работал над атомной бомбой. Результат этих научных исследований, безусловно, был делом очень серьезным: он означал истребление людей.
После войны я сильно беспокоился из-за бомбы. Я не знал, каким станет будущее, и, конечно, ни в малейшей степени не был уверен, что мы продержимся до сих пор. Поэтому одним из вопросов было – несет ли в себе наука некое зло?
Иначе говоря – какова ценность науки, которой я себя посвятил, которую я любил, – если я видел, какие ужасные вещи она способна творить? На этот вопрос я должен был ответить.
«Ценность науки» – это, если хотите, своего рода отчет о многих из тех мыслей, что приходили мне в голову, когда я пытался ответить на этот вопрос.
Ценность науки[62]
Время от времени люди намекают мне, что ученые должны больше внимания уделять социальным проблемам – в частности, что они должны быть более ответственными, рассматривая воздействие науки на общество. Похоже, общепринятое мнение состоит в том, что если бы ученые занимались только этими весьма сложными социальными проблемами и не проводили бы так много времени в забавах, решая не столь жизненно важные научные проблемы, то тем самым достигли бы гигантских успехов.
Мне кажется, что мы действительно размышляем время от времени об этих проблемах, но не посвящаем этому все свое время и энергию – потому что знаем: у нас нет никакой магической формулы для решения социальных проблем, социальные проблемы намного сложнее естественно-научных, и размышления о них обычно так ни к чему и не приводят.
Я полагаю, что ученый, рассматривая ненаучные проблемы, разбирается в этом не лучше любого другого, – и, говоря о ненаучных материях, выглядит столь же наивным, как и всякий непрофессионал. Вопрос ценности науки не является научным предметом, а потому эта речь посвящена подтверждению моей точки зрения – на примерах.
Первое, в чем состоит ценность науки, знакомо каждому. Это те научные знания, благодаря которым мы можем совершать всевозможные действия и создавать всевозможные вещи. Конечно, если мы создаем что-то хорошее, это не только заслуга науки, но и нравственный выбор, следствием которого стала хорошая работа. Научные знания дают нам силу делать либо хорошее, либо дурное, но не содержат инструкции, как их использовать. Такая сила имеет безусловную ценность – даже при том, что может свестись на нет чьими-либо действиями с этой силой.
Я понял, как выразить эту общечеловеческую проблему, во время путешествия в Гонолулу. Там, в буддийском храме, экскурсовод немного объяснил туристам, что такое буддизм, и в самом конце добавил, что скажет сейчас то, что они никогда не забудут, – и я запомнил это навсегда. Это была буддистская притча:
Каждому человеку дается ключ к вратам небес;
тот же ключ открывает врата ада.
В чем же тогда ценность ключа к небесам? В самом деле – если нет четких инструкций, как нам определить, какие врата ведут на небеса, а какие в ад, то использовать ключ может быть опасно.
Но ключ явно обладает ценностью: как мы можем войти без него на небеса?
Без ключа инструкции не представляли бы никакой ценности. Таким образом, очевидно, что хотя наука и может сотворить в мире невообразимые ужасы, она обладает ценностью, потому что она может что-то сотворить.
Другая ценность науки – забава, называемая интеллектуальным удовольствием, которое одни люди получают от чтения, изучения и размышления о ней и которое другие получают, работая в науке. Это важный момент, и те, кто говорит нам, что размышлять над воздействием науки на общество – наша социальная ответственность, не уделяют ему должного внимания.
Важно ли это сугубо личное удовольствие для общества в целом? Нет! Но нам следует рассмотреть и цель общества как такового. Должно ли оно устроить все так, чтобы люди могли чему-то радоваться? Если да, то наслаждение наукой не менее важно, чем что-то другое.
Однако мне не хотелось бы недооценивать значение того мировоззрения, которое является результатом научных трудов. Мы пришли к тому, что представляем себе все на свете бесконечно более изумительным, чем грезы поэтов и мечтателей прошлого. Это показывает, что воображение природы весьма и весьма значительно превосходит воображение человека. К примеру, что может быть невообразимее: все мы – вместо того чтобы покоиться на спине слона, который опирается на панцирь черепахи, плавающей в безбрежном море, – «приклеены» загадочным притяжением (причем половина из нас вверх тормашками) к вращающемуся шару, который болтался в космосе миллиарды лет.
Я так много размышлял в одиночестве об этих вещах, что надеюсь, вы извините мне напоминание о том образе мышления, который, не сомневаюсь, присущ многим из вас и которого ни у кого и никогда не могло быть в прошлом, потому что люди тогда не имели той информации о мире, которая есть у нас сегодня.
Вот, например, я стою на берегу моря, один, и начинаю размышлять.
Волны плещут о берег
в них без счета молекул
каждая тупо занята своим делом
порознь их триллионы
вместе ж они прибой белопенный.
Века за веками
и никто их не видел
некому было
за годом годы
бились с грохотом они о берег
как и ныне.
Ради кого и чего ради?
На мертвой планете
где нет ничего живого.
Неустанно
терзаемые энергией