– Господи, как вы могли такое подумать? – всплеснула руками учительница.
– Я не думаю, я знаю, – строго сказал директор. – Что я, водку по запаху не узнаю? – обиделся он.
– Мальчик – гений, настоящий гений, – запричитала Лидия Константиновна.
Витька икнул.
– Лида Костапиннна, можна мне выттти? – спросил он.
– Идите, Виктор, конечно, идите, – сказала учительница.
– Вот! – торжественно вскричал директор. – Я же говорил. Он пьян. Лыка не вяжет.
– Как вы можете? Да еще при детях? – Лидия Константиновна скорбно сложила руки на груди. – Что вы понимаете в искусстве? Это же творчество. Не на заводе же детали шлепать…
– Тут вы не правы, – возмутился уже директор, который в молодости как раз на заводе шлепал детали и считал эти годы самыми счастливыми в своей жизни, – красками мазать – это ума не надо, а деталь, как вы говорите, «шлепать», тут думать надо. Соображать. Одно движение – и все, брак.
– Мы с вами говорим на разных языках, – сказала Лидия Константиновна, – мы с вами слишком разные, чтобы понять друг друга. Художники, когда пишут, а не рисуют… да будет вам известно, что они именно пишут, впадают в такое состояние…
– От водки они в такое состояние впадают…
– Нет, давайте поспорим, – распалилась учительница и схватила Витькин рисунок с мольберта. – Вот скажите мне, что вы видите?
– Да перестаньте, успокойтесь, Лидия Константиновна, давайте закончим, я, собственно, по другому поводу зашел, – пошел на попятную директор.
– Нет, дайте мне ответ, что вы видите?
Директор посмотрел на Витькин рисунок.
– Э… пятна разноцветные, как будто краской наляпали и тряпкой вытерли, – сказал он. – Я тоже так могу.
– Вот, вот, – тыкала указательным пальцем Лидия Константиновна в грудь директора, – об этом я и говорю. Вы не видите боль, страдания, чувства, эмоции… Вы ничего не видите. Черный квадрат Малевича, помните? Может, вы скажете, что и квадрат смогли бы нарисовать?
– Квадрат смогу, – сказал директор. – А Малевич этот из какого класса?
Кончилось все тем, что Лидия Константиновна плакала и на оборотной стороне Витькиного рисунка пыталась написать заявление об уходе по собственному желанию. Ритка побежала в медпункт за валерьянкой. Директор тихо матерился. Витька блевал в туалете.
А я? Я ходила в троечницах. Честно пыталась нарисовать дерево, каждую веточку, травку там. Лидия Константиновна меня даже не рассматривала. Я попросила маму помочь с изо. Мама попросила знакомого художника. Настоящего. Художник нарисовал закат и получил тройку с плюсом. Только однажды я получила четыре, когда наляпала чего-то коричневого, серого и зеленого. Ляпала от души, не думая. Лидия Константиновна углядела в моей мазне «гниющую осень» и поставила четыре.
Так вот, тому читателю я нарисовала цветочек. Такой детский. Палочка, два овала – лепестки и кружочки.
– Нет, вам рисовать нельзя, – сказал читатель, посмотрев на мой цветочек. – Когда прочту книгу, скажу, можно ли вам писать…
Первый прямой телеэфир. Встать нужно в шесть утра, в полседьмого выехать из дома. Канал кабельный, показывает только через тарелку. Передача будит по утрам милых женщин ласково и ненавязчиво.
– Только вы должны быть уже с прической и в гриме, у нас только тон накладывают, – сказала редактор.
Муж у меня не храпит по ночам. Это его главное конкурентное преимущество. А тут – захрапел. Первую ночь терпела. Вторую ночь терпела. Наступала третья.
Половина второго ночи. Храпит. Ласково погладила супруга по руке. Еще раз погладила. Еще раз.
– Ты же говорила, что у тебя голова болит, – просыпается муж с намеком. – Прошла?
– Не прошла, – рычу я.
– Жаль, а я надеялся… – говорит муж и опять засыпает.
Два часа ночи. Пнула ногой. Несильно. Десять минут третьего. Пнула. Достаточно сильно. Еще раз – со всей силы.
– Что, что? – просыпается муж.
– Ты храпишь.
– Извини. Больше не буду.
Половина третьего. Встала. Пошла искать набор пассажира самолетного бизнес-класса – там должны быть беруши. Без пятнадцати три. Нашла. Запихнула в уши. Не действует. Накрылась одеялом с головой. Душно. Нечем дышать. Вылезла. Положила подушку на голову. Нечем дышать. Вспомнила, что от храпа помогает свист. Попробовала свистнуть – не получилось. Вся в слюнях. Еще раз попробовала. А раньше умела, даже с двумя пальцами во рту. Три часа – тренируюсь в свисте. Три десять – достигла определенных успехов.
– Что такое? – проснулся муж.
– Ты храпишь, – говорю я.
– Извини.
– Ни за что. Никогда.
– Я же не специально.
Муж, обиженный, перевернулся на другой бок и опять захрапел. Половина четвертого. Сижу на кровати с подушкой в руках и думаю: если положить ее на мужнино лицо, он задохнется? Четыре утра. Пятнадцать минут пятого. А если положить две подушки, он задохнется? А если положить две подушки и прижать руками, то точно задохнется? Половина пятого. Тихо. Без пятнадцати пять – все еще тихо. Потрясла мужа за руку. На всякий случай. Храпел человек – и вдруг перестал. А вдруг ему плохо?
– Что такое? – спросил он.
– Ничего, спи, – сказала я и наконец тоже легла и попыталась уснуть.
Пять утра. Стою у окна, любуюсь рассветом, считаю редкие машины и светящиеся окна соседнего дома. Три, четыре, пять… Вспомнила фразу: «Если хотите узнать, как выглядит мир в пять утра, заведите ребенка». Я это уже проходила. Но тогда я понимала, за что страдаю. Подошла к книжному шкафу искать книгу, где это написано. И кто автор.
– Тебе не спится? – проснулся муж.
– Да! – зловещим шепотом процедила я.
– Почему?
Я думала, он издевается. Нет, всерьез интересуется.
Заглянула в комнату к сыну. Спит, зайчик. Вытащила из-под него игрушечного медведя размером с упитанного младенца. Половина шестого. Лежу на полу в комнате ребенка, подложив под голову медведя. Укрылась детским пледиком. А если положить две подушки, медведя и сесть сверху, то муж точно задохнется? Или операцию ему сделать? Говорят, что-то вырезать надо. Только не помню, что именно.
В шесть утра включила фен и густо замазала круги под глазами.
– Что ты так грохочешь? – спросил недовольный муж. – Я на цыпочках хожу, а ты тапочками скребешь по полу.
Приехала в студию. Помимо меня женщин будит поэт. Пять минут я бужу, пять минут – он. Сидим в комнатке, пьем чай.
– Вы настоящий писатель? – спрашивает поэт.
В семь утра вопрос кажется нормальным. В семь утра, когда я вообще ничего не соображаю, мне все кажется нормальным.
– Не знаю, – отвечаю я. – А вы?
– Настоящий. Знаете, кто мне это сказал?
– Кто?
– Петухов.
– А он кто?
– Он – настоящий.
Мы отхлебнули чай.
– Знаете, почему я поэтом стал?
– Почему?
– Петухов подошел ко мне и так и сказал: «Ты – настоящий». Тогда-то я и стал поэтом.
– Понятно. А почему вы поверили именно Петухову?
– А кому же еще тогда верить? Только ему. Больше никому нельзя. А давайте мы с вами пойдем грибы собирать? А я вас буду фотографировать.
– Зачем?
– Что – зачем?
– Фотографировать?
– А, значит, против грибов вы ничего не имеете?
– Имею. Я их не люблю. Вообще не люблю гулять. И по лесу не люблю, и грибы искать не люблю.
– Любите. Вы просто еще этого не знаете.
– Знаю. – Я начала бурчать. Я всегда по утрам бурчу, пока кофе не выпью. Муж со мной вообще не разговаривает, пока я литр кофе не выпью. Боится. Есть только две вещи, от которых я по утрам просыпаюсь радостно, – кофе и когда ребенок ногами пихается.
– Вы сангвиник, – говорил тем временем поэт. Он не спрашивал, а констатировал.
– Холерик.
– Филфак МГУ.
– Журфак МГИМО.
– Не замужем.
– Уже десять лет.
– Жаль. А могли бы за грибами сходить.
Позвонили из пиар-отдела и сказали, что нужно сходить на радио. Не помню, откуда пошла эта присказка – «Лесть, наглая, в лицо, – приятно». Вот они тоже так со мной разговаривают, что я прямо растекаюсь. И как на радио хотят только меня, и как им будет приятно, что приду именно я, и в каком они восторге от книг. Согласилась.
– Какое хоть радио? – спросил муж, когда я его попросила вернуться пораньше, чтобы отпустить няню.
– Не помню.
– Какая частота?
– Говорю же, не помню.
– А сколько минут? Прямой эфир или запись? Интервью или книжный обзор?
Вот муж у меня профессионал. А я так растеклась, когда мне про меня рассказывали, что ничего не спросила. Муж мне часто говорит: «Ты вроде умные книги пишешь, а в жизни – дура дурой». То есть он имел в виду, что я вечером, по пробкам, бросив сына и не разогрев ему ужин, попрусь бог знает куда не пойми зачем. Ради того, чтобы три минуты что-то говорить. То, что никто не услышит.
Я от такого отношения к себе вспомнила, как называется радио. Муж сообщил, что бояться и волноваться нечего – радио это на Москву не вещает, а передача идет пять минут после двенадцати ночи. Я буду в записи, так что все вырежут. Это он на сайте радиостанции прочитал.
Поехала. Центральный вход был закрыт – что-то там прорвало и срочно чинилось. Заходить нужно было с другой проходной, как сказал мне охранник. Я еще обрадовалась, что приехала на пятнадцать минут раньше – как раз было время обежать вокруг здания и не опоздать. Стою жду. В назначенное время звоню женщине по имени Маргарита, которая должна была встретить.
– Здравствуйте, это Маша, вы меня встретите? Я уже подъехала.
– Ой, Маша, у нас совещание тут, скоро буду, подождите, пожалуйста, – сказала Маргарита. Фоном шел смех и звон посуды.
Через пятнадцать минут, когда под взглядами охранника стало неуютно и два раза позвонил муж, чтобы спросить, чем кормить ребенка, где это лежит и какого фига я там торчу, прибежала запыхавшаяся Маргарита. На улице было холодно – зима, а она – в тоненькой кофточке с одним голым плечом. Раскрасневшаяся, волосы развеваются.
– Вы – Маша? – накинулась она на меня.