Фронт был далеко от границ Войска Донского, но война тем не менее чувствовалась и там. Уходили на фронт призывники, сокращалась пашня — некому Летало ухаживать за землёй. На Дон приходили похоронки, уведомления из госпиталей...
Когда из Новочеркасска привозили почту, Сергей Минаевич и Захар Миронович всегда отправлялись к хуторскому правлению.
Скоро они узнали, что Степан получил Георгиевский крест и произведён в урядники, а Иван удостоен Второго Георгиевского креста.
— А что, односум, — разводил руками Сергей Минаевич, — когда нас енерал Скобелев на Плевну вёл, нам крестов так не давали, как ноне. Твой Ванька, молоко на губах не обсохло, двух лет нет как службу несёт, а уже два Георгия.
Захар Миронович обиделся:
— Ванька геройский казак. Ты на него напраслину возводишь. Твой-то Стёпка давно ли от сиськи оторвался, а уже в урядниках.
Пошли молча, переваривая обиды, наконец заговорили.
Похлопывая по плечу друга, Ус заметил:
— Слыхал, будто у Лукерьи из Мигулинской сынка в вахмистры произвели и тремя Георгиями отличили.
— Это какой Лукерьи? Той, которая мужика своего била?
— Водился такой грешок за ней.
— Брешет народ — не три Георгия, а один. И не в вахмистры, а в приказные.
— Ну, до таких-то чинов Стёпка давно дослужился.
— А больше чем два Егория ни у кого ни в Вёшках, ни в Мигулинской, ни в Казанской, да поди, и у хопёрских не имеется.
— Ничё, односум, Стёпка и в есаулы выбьется, видит Бог.
— Дай Бог, — согласился Захар Миронович.
— Как мыслишь, кум, долго мы ещё немца бить будем?
— Немец — он крепкий, уже юшкой умывается, а всё мира не просит.
— Это так. А вот бабы у них смирные, вон в Миллерово у моего знакомца жена из энтих немцев, так её бить не надо, во всём с мужем согласна.
— Хорошо, если так, Минаевич, а то нашу донскую казачьих кровей — её хоть убей, а она по-своему гнёт.
— Хорошо-то хорошо, а я вот в Новочеркасске что слыхивал. Царица, она ведь из немок, так гутарят, она с энтим, как его, Распутиным снюхалась, а царю то невдомёк.
— Может, она в том Распутине силу мужицкую узрела?
— А пёс её знает. Бабу разве поймёшь?..
В разговорах не заметили, как к правлению подошли. Народ расходился. Староста церковный, увидев опоздавших, сказал:
— Не отписали ваши служивые. Небось, на той неделе пришлют.
— Нет так нет, — развёл руками Шандыба.
Старики постояли у церкви, посеревшей от времени. Ус, глядя, как трава-колючка пробилась через плиты паперти, хмыкнул:
— Помню, я ещё мальцом бегал, как храм ставили.
— Ты это о чём? — удивился Шандыба.
— О церкви.
— Вона. Отец мой, Мирон, плотничал.
Пошли улицей вдоль Дона. Неожиданно Захар Шандыба остановился у покосившегося сарая, примкнувшему к полуразвалившегося куреню, кивнул:
— Война, кум, сиротит. Убили Пантюху, подалась его вдова в иные края, и гляди, скоро следа живого не останется.
— Жизня такая и есть. В прошлых летах встанешь спозаранку: на весь хутор петухи горланят, в базах скотина ревёт, а ноне вроде всё вымерло. Как теперича жить?
Старики повернули на подворье Шандыбы, уселись у высокого тополя на сбитую из досок скамью. Жена Шандыбы принесла на деревянном подносе нарезанные ломти хлеба, пожелтевшее от времени сало с луковицей, стеклянные стопки и неполную бутыль самогона.
Выпили старые казаки, крякнули, закусили. Посмотрел Шандыба вслед жене, почесал затылок.
— Истину гутарят — жизня не красит. Вона, ровно утица переваливается.
— Да уж какая есть. На нас погляди. А ведь было время, орлами летали, на скачках призы брали...
Смеркалось. Солнце медленно закатывалось за горизонт, и в его свете блестели зелёные купола собора.
— Красить надо крышу и на нашей церкви, — заметил Ус.
— Обеднял люд, приход на храм не жертвует. Староста, вон, жалуется.
— Вестимо. Ладно, побреду, загутарились мы.
— В другом разе, глядишь, сыновья наши письмецо отпишут...
В самый полдень казаки дежурного взвода при штабе армии отдыхали. Большая часть в чём мать родила, сняв нательные кресты, купалась в пруду, мыла лошадей. Подкормленные во втором эшелоне кони игриво перебирали копытами, норовили сорваться с недоуздков.
Иван Шандыба улёгся на пригорочке, откуда открывались и пруд, и село, и помещичья мыза[8], лениво смотрел, как на бездонном небе кудрявились белёсые облака. Облачка напоминали ему стадо гусей в заливе Дона, которые то опускали шею в воду, приподнимая вверх гузки, то вставали на воду, взмахивая крыльями, и тогда далеко разносились их громкие выкрики.
Шандыба повернулся на бок, облокотился на ладонь. Глядя на казаков, купавших лошадей, Иван вспомнил, как водил на Дон своих коней. Вымоет, почистит гребёнкой, на берегу сгонит воду ладонью со спины и с подбрюшья. Блестят кони, перебирают копытами, ровно танцуют...
Как хутор вспомнился, тут и Варька на ум пришла. Видать, в деваху обратилась, а на вечеринку и пойти некуда. Казаки молодые на войну ушли, остались безусые, недоросшие до призыва, вот разве Гришка-гармонист, какого на фронт не взяли из-за хромоты. Да Варька на калеку и не глянет.
Вспомнил Иван, как казачатами бегали смотреть, как в Дону купались девки станичные. Подкрадутся пацаны и подглядывают. Соблазнительно. Увидят девчата казачат — визжат, кулаками грозят.
Пожаловалась одна из девок, Катерина, Захару Мироновичу. Тот сына на баз завёл, да так кнутом отходил, что у Ваньки на заднем месте рубцы фиолетовые долго не сходили. А Катерина встретила его и тихонечко так говорит: «Что это, Ваня, я тебя на Дону не встречаю, аль дорогу позабыл?»
Шандыба улыбнулся. Встреть он эту Катерину ноне, спуску не дал бы. Потянулся сладострастно, подумал: «Баба, поди, в самом соку...»
Распугивая кур, по селу протарахтела фельдъегерская мотоциклетка, остановилась у штаба дивизии. Соскочил офицер связи, взбежал по ступенькам дома. - Трубач заиграл к обеду. Иван поднялся, почувствовал, как в животе заурчало. Подумал: сейчас бы домой, на Дон, в Пригибский. Да миску доброй ухи с сомятиной. Сом-то ноне, в осень, вес нагулял. Особенно к хвосту — одно сало. Бывало, засолят сома да вывялят — жиром истечёт...
На окраину села, где дымились походные кухни, уже сходились казаки, позванивая котелками. Пробежала к колодцу молодуха. Казаки покашливали, зубоскалили:
— Эх, братцы, хучь бы на одну ночку.
— Тут в пору завязать бы.
— Тебя бы, бугая, в стадо.
— Коров попортит.
Скрылась молодка, а казаки ещё долго душу травили, войну на чём свет костерили, долю свою горькую поругивали...
Глава 7
Совещание у генерала Краснова подходило к концу, и командиры полков собирались разъезжаться. Речь шла о вопросе, всем известном, — о подготовке к новому рейду по тылам противника. Командир дивизии обратил особое внимание полковых начальников на молодых казаков третьего срока призыва, велел распределить их по сотням, какие уже не раз бывали в рейдах. Потом генерал приказал офицерам полков лично последить за конным составом: проверить амуницию, перековку лошадей, запасы продовольствия и зерна, которые приторочат на вьючных коней...
Прогрохотав мотором и стрельнув выхлопной трубой, остановилась мотоциклетка. Вошедший офицер связи вручил командиру дивизии пакет из штаба Юго-Западного фронта. Начштаба фронта полковника Денисова вызывал в штаб фронта.
Отпустив полковых командиров, Краснов с Денисовым высказали свои предположения о причине вызова. Краснов в заключение сказал:
— Святослав Варламович, поезжайте на автомобиле, быстрее возвратитесь. И помните: мне с вами было хорошо работать, и другого начштаба я бы не хотел...
Проводив Денисова, Краснов попросил хорунжего Любимова подать чаю. К нему он особенно пристрастился, когда служил на Востоке. Пил чай очень крепким и без сахара.
Алексей Любимов долго жил бок о бок с Красновым и хорошо изучил все его привычки: чай принёс с крутым кипятком. Генерал пил мелкими глотками из своей любимой чашки китайского фарфора, размышляя, по какому поводу вызван в штаб фронта Денисов. Неужели переведут из дивизии? А этого не хотелось бы. Денисов серьёзный и, главное, надёжный начальник штаба. Хотя, по убеждению Петра Николаевича, заслуживает и должности и звания повыше...
Перед отъездом Краснов попросил Денисова узнать, нет ли для него письма от Лидии Фёдоровны.
День перешёл на вторую половину. Пётр Николаевич допил чай, отставил чашку. Раньше, живя в Петербурге или на Востоке либо в царстве Польском, Краснов после обеденного чая обычно садился за письменный стол. Сегодня он знал, о чём хотел бы написать. Мысли, обгоняя друг друга, подсказывали ему сюжет романа, который он конечно же напишет, как Только закончится война...
Генерала и литератора в эту минуту охватила жажда творчества, потребность излить мысли на страницах бумаги. И кто знает, может, и поддался бы генерал литератору, не явись неожиданно адъютант Кубанского полка с тревожным известием: третья сотня взбунтовалась!
Краснов, садясь в седло, спросил у ротмистра Якушкина причину бунта, но тот толком не знал.
Пустив коня вскачь, генерал подумал, что он мог ожидать неповиновения среди стрелков в пехоте, где солдаты — вчерашние мужики, но чтобы у казаков «лучился бунт!..
Бунтарскую сотню было слышно издалека: у полковой кухни стоял гвалт. Краснов подъехал, осадил коня. Увидев генерала с конвоем, казаки поначалу притихли. Но потом толпой окружили Краснова и подъехавшего к нему полкового начальника. Краснов приподнялся в стременах:
— Казаки, кубанцы! Что случилось? Из-за чего возмущение?
В ответ гул голосов, крики.
Генерал поднял пуку.