Позиции австрийцев, которые приходилось прорывать русским войскам на всех участках, состояли из двух, а местами и из трёх линий обороны. Первая укреплённая полоса состояла из трёх линий окопов, перед которыми имелось до шестнадцати рядов проволочных заграждений. Вторая полоса отстояла от первой на пять—семь километров, а третья на восемь-одиннадцать. Группировка австрийских войск была равномерной по всему фронту, средняя величина дивизионного участка — около тридцати километров. И эту глубоко эшелонированную линию обороны противника русским войскам надлежало прорвать, с тем чтобы вывести из войны Австро-Венгрию...
Не дойдя с версту до фронта, 2-я Сводная казачья дивизия спешилась, ожидая последующих приказаний. И они последовали незамедлительно: донцам, передав лошадей коноводам, проследовать на передовую и здесь со стрелками готовиться к наступлению.
Взводу урядника Уса досталась позиция на левом фланге. Достав из кармана кисет, Степан оторвал бумажку, взял щепотку табака. Руки тряслись — табак рассыпался. Ус в сердцах спрятал кисет и сказал Шандыбе:
— Ты, Иван, в атаке поглядывай на меня. Чую, убьют меня сегодня либо ранят, так ты не бросай меня, вытащи.
— Ты, Стёпка, чой-то рано похоронную запел. Мы с тобой и войну пройдём и в Пригибском погуляем. Сергей Минаевич тебе уж небось невесту приглядел.
Ус улыбнулся.
— На это дело батя прыток. Поспешит взнуздать. Однако ты, Иван, просьбу мою уважь, чай, соседи мы.
— Не думай о том, Степан, не кликай беды и не нагоняй тоску...
Присел Шандыба на земляной приступок на дне окопа, винтовку меж ног поставил и задремал. Во сне в Пригибском побывал, в своём курене с матерью и отцом поговорил. Потом над Доном прошёл: вроде новая церква строится, хотел спросить, да не у кого.
Вдруг откуда-то Степан появился, Шандыба и говорит ему: «Ты, Стёпка, австрияков не бойся, они жидковаты перед казаками. Небось, засели в своих окопах как суслики...»
Летняя ночь тёплая, однако Ивана дрожь пробрала. И на душе муторно. Может, оттого, что на той стороне Дона небо заволокли тучи, тяжёлые, мрачные: гроза идёт. Заблистала молния. Иван от грозы бежать вознамерился, но вдруг ноги отказали. Тут всё разверзлось да страшного грохота...
Пробудился Шандыба, орудийный рёв и разрывы Снарядов сотрясали воздух. Подхватился, выглянул из окопа. За бруствером на австрийской стороне, казалось, горела земля. Иван подумал, что там уже не осталось никого в живых. Достаточно донцам подняться — и никакой атаки не надо, иди, занимай без боя первую и вторую линии укреплений.
Огонь батарей не прекращался. Перекрывая грохот, Шандыба крикнул Усу:
— Во жарят! Ни австрияк, ни немец не удержится, всех вымолотят.
Ус не ответил. Прошёл по окопу хорунжий Любимов, крикнул:
— Урядник, по сигналу поднимай взвод!
Батареи били ещё долго. Наконец стрельба прекратилась и стало так тихо, что если бы в эту минуту стрекотнул кузнечик, то его услышали бы во всех окопах.
Одна за другой взвились три красные ракеты, и на бруствер вскочил хорунжий Любимов, чуть поодаль — сотник. Поднялись казаки. Не побежали, сначала пошли, потом перешли на ускоренную ходьбу. Чем ближе ряды колючей проволоки, тем быстрее шаг.
Прежде Ивану виделось ничейное поле небольшим, но теперь, когда его надо было преодолеть, оно казалось огромным и пугающим.
Австрийские траншеи всё ближе и ближе. Ус бежал рядом с Шандыбой. Общее «Урра!» будто вырывалось из одной глотки.
А окопы противника молчали, будто там никого не осталось в живых. Глянул Иван на Уса: у того лицо бледное, искажено, словно от боли. Собрался Шандыба крикнуть Стёпке что-нибудь успокаивающее, но тут разом ударили по донцам фланговые пулемёты, залпами огрызнулись окопы. У Ивана в голове одна мысль мелькнула: ждали до поры, теперь перебьют всех. Впереди и с боков падали убитые, раненые. Остановились донцы, потом побежали. Вроде наперегонки спешили укрыться в своих траншеях. Глянул Шандыба туда, где Ус бежит, а тот стоит скорчившись. И тут же рухнул. Рванулся к нему Шандыба, наклонился, а Стёпка ревёт навроде бугая. Иван его винтовку себе на шею и потащил Уса. Пули вокруг щёлкают, соловьями поют. Раненые санитаров зовут. Один из казаков с развороченным животом умоляет пробегавших товарищей:
— Братцы, смерти прошу!
Сам не помнил Иван, как у своего окопа кто-то из донцов помог перетащить Степана через бруствер. Шандыба Усу голову приподнял, подбодрил:
— Ничё, Степа, сейчас в лазарет, а там на тебе рана как на кобеле зарастёт...
Краснов следил за атакой. Вот донцы поравнялись с колючими заграждениями, и сапёры принялись делать проходы. Траншеи противника молчали. Генерал едва слышно прошептал:
— Атаманы, донцы, ещё один рывок, и первая полоса ваша...
Солдаты пехотного полка уже пробирались через Проволоку, выставив штыки, бежали к австрийским траншеям... И тут враз застрочили пулемёты. Генерал увидел, как дрогнули и побежали обратно казаки.
Краснов ушёл в свой блиндаж. Срочно были вызваны командиры полков. Командир дивизии был мрачен, говорил недовольно:
— Первая атака захлебнулась... Но мы будем продолжать, пока не добьёмся прорыва. Весь удар наших Орудий будет направлен на австрийские укрепления. Полковые и дивизионные орудия располагают достаточным запасом снарядов. Огонь должен тщательно корректироваться наблюдателями. После этого дивизия снова пойдёт на прорыв.
Краснов повернулся к командиру кубанского полка:
— Велите кубанцам спешиться. Они примут участие в следующей атаке.
И тут же командиру пехотного полка:
— Я видел, господин полковник, что вашим стрелкам не хватило малости, чтобы ворваться в первую линию обороны австрийцев.
— Ваше превосходительство, если бы казаки не отошли.
Краснов будто не слышал сказанного пехотным полковником.
— Господа, командующий фронтом отдал распоряжение: коннице войти в прорыв через три дня. Наша задача — за это время преодолеть сопротивление врага.
Орудийная пальба улеглась, стихла перестрелка. Наступила передышка. В этот день к вечеру дивизия повторила попытку овладеть первой линией австрийских укреплений, и снова безрезультатно. Казаки отошли, понеся большие потери.
Раненых увезли в лазарет, погибших сложили в братскую могилу и после отпевания забросали землёй. А те, кто остался лежать на нейтральной территории и к кому невозможно было подобраться, в три-четыре дня почернели, и ветер понёс с той стороны сладковатый запах.
Шандыба устал от постоянных атак. Злобствовал. Идя в наступление, каждый раз ждал смерти. Но она его миловала. В штыковой, когда сходились, бился люто, будто в его нынешней тяжёлой жизни виновны австрийские или немецкие солдаты...
Прошла первая половина июня. Краснов бросил в наступление весь личный состав дивизии. Он сам повёл её в наступление. Тот бой был самым яростным, казаков обозлили неудачи и потери товарищей. Они видели, что генерал идёт на прорыв вместе с ними. Ворвавшись в окопы, казаки сошлись в штыковой. Они заняли первую линию обороны, вторую, остановились перед третьей. Выдохлись. Бросить бы в бой резерв, но нет его. А к австрийцам подошли свежие германские полки, переброшенные с Западного фронта из Франции.
Из штаба поступали сведения об успешных операциях на отдельных участках Юго-Западного фронта. Стало известно: генералу Каледину удалось прорвать фронт. На своём направлении 8-я армия успешно развивает наступление и овладела городом Луцком. Взяв Луцк, части этой армии проникли вглубь расположения австрийской оборонительной линии километров на тридцать и, форсировав реку Стырь, вышли на фронт Колки. Но тут пришлось приостановить наступление, потому что вдоль железной дороги на Ковель появились новые германские части.
Перед Брусиловым встал важный вопрос: в каком направлении ему использовать успех 8-й армии — на Ковель или на Львов? Если бы конница прорвалась на Ковель, то положение Юго-Западного фронта определилось бы само собой. Главные силы правого крыла смогли бы ударить на Львов. Но конница не прорвалась, а, спешившись, действовала как пехота, и Брусилову пришлось ориентировать 8-ю армию сразу на два направления — на Львов и на Ковель.
Такая неопределённость не могла не сказаться на результатах всей задуманной операции Юго-Западного фронта, в том числе и 8-й армии. Прорыв, начатый без определённой стратегической идеи, без сосредоточения в зависимости от этой идеи глубоких резервов, должен был закончиться ничем. Это не замедлило служиться уже к августу 1916 года.
Издалека доносилось чавканье копыт, окрики ездовых, скрип колёс. Пользуясь ночной темнотой, подвозили боеприпасы и продовольствие.
Кругом были болотистые места, и оттого в окопах было сыро и зябко.
Назначенный взводным после ранения Уса, Шандыба направлялся к левому флангу своего взвода, где казаки третьей сотни стыковались с ротой пехотного солка. Иван шёл, пригнувшись, по ходу сообщения, осторожно переступая через ноги спящих.
Ивану спать, не хотелось. Он возвращался из блиндажа войскового старшины, где тот, собрав сотников и взводных, строго наказал: глаз не спускать с казаков, прислушиваться к их речам, какие разговоры ведутся, и глядеть, не появились ли смутьяны, подобные тем, что среди стрелков пехотного полка уже обнаружились. Войсковой старшина два раза повторил: зараза разложения не должна коснуться казачества, оно — опора Государя и Отечества.
Шандыба слышал, в соседней пехотной роте солдаты вовсю толкуют о продажности генералов и грозят уйти с фронта.
Ивану и самому война уже в печёнках сидит. Особенно с той поры, когда казаков, спешенных, погнали в окопы. Но Шандыба был согласен с войсковым старшиной: кому, как не казакам, воевать за Россию.
И ещё Иван твёрдо знал: если доведётся услышать среди казаков недозволенные речи, он постарается унять их, успокоить, напомнит о долге, но донести начальству — нет, такого от Шандыбы не дождутся...