А призывы государя к народу русскому — так ли уж они взяли за живое русскую душу? Нет, в это Краснов как генерал и писатель не слишком верил. Сегодняшний солдат — это крестьянин, одетый в шинель и с винтовкой в руках, и он не хочет войны...
Краснов понимал, что царю не найти отклика в солдатской душе.
И снова Пётр Николаевич задавал себе те же вопросы: как сохранить армию? Где пути к спасению России? Быстрая и победоносная война? Но она затягивается, и ещё неизвестно, чем закончится...
После штурмов вражеских позиций, когда казаки что ни день мысленно прощались с жизнью, не ведая, кто кого: тебя ли австриец, ты ли его, — наступила пора вольная — сотню есаула Гаражи послали на заставы. Командир корпуса приказал не щадить» тех, кто нарушит присягу.
Застава Шандыбы была у самого леса на пересечении пути, который мог вывести беглеца на тракт, что вёл к железнодорожной станции. Напутствуя казаков, Гаража сказал:
— Ловите тех, кто покинул передовую, кто за юбку женину схорониться хочет.
Иван не верил, что кто-то самовольно покинет часть, хоть и знал, что среди стрелков речи недозволенные ведутся.
Развели казаки костерок, коней к деревьям привязали. Сами на треногу котелок повесили, кипяточком балуются, байки травят, Дон вспоминают, курени. Всё больше о бабах речи ведут, по телу бабьему истосковались. Шандыба в разговоры не встревал, слушал. Не было у Ивана ещё той, с кем бы он хоть одну ночь провёл. И был уверен, что и среди сидящих у костра, как и у него, не было многого из того, чем они похваляются. Да и когда казакам миловаться? С весны и до морозов с надела не вылазили: то посевная, то молотьба, женили редко кого до службы...
Однако ноне звон как храбрятся. А поди, не ведали настоящей ласки женской, разве что во сне...
Налил Шандыба кипятка в кружку алюминиевую, прихлебнул. Вспомнил, как, бывало, отец Захар Миронович войдёт с мороза в хату, чашку чая выпьет и скажет:
— Ну, старая, теперь и обедать можно.
Неожиданно в версте от заставы, где казачий пикет сидел, хлопнул выстрел. Чётко по морозу слышно.
Шандыба на Воронке и погнал к пикету. Издали увидел караульного. Стоит хопёрец, в руках винтовку как палку держит. А рядом солдат убитый. Иван с коня соскочил, тут и другие казаки подъехали, окружили хопёрца, а тот рассказывает:
— Сам виноват. Я ему кричу: «Стой!», а он в бег ударился. Ну я и приложился.
— Эко ты, — укоризненно покачал головой один из казаков.
— Да коли бы я знал! Ишшо упредил: «Стой!» — кричу...
Солдат лежал, раскинув руки, шапка с головы свалилась, и ветер шевелил русые волосы...
— Вот и побег с фронту, а ведь толковали, приказ был.
— Чей он?
— Кто знает.
— Нашего корпуса. Смотрю, вроде знакомец.
— Надо вахмистра вызывать...
Возвратились казаки к костру, примолкли. Только и промолвил кто-то:
— Видать, совсем стало невтерпёж, раз на побег решился...
Два года прошло с тех пор, как Пётр Николаевич в последний раз встречался с женой. Когда он хотел представить её лицо, то оно расплывалось, и Лидия Фёдоровна виделась ему не очень ясно: лишь светлые волосы, выбившиеся из-под каракулевой шапочки.
А вот голос жены, ласковый, воркующий, Краснов помнил хорошо.
Он любил Лидию Фёдоровну, чувствовал себя с ней спокойно. Любил, когда он работал за письменным столом, а она подавала ему крепкий ароматный чай, бисквитное печенье в вазочке, целовала в голову и оставляла одного, не мешая творить.
В молодости Лидия Фёдоровна часто навещала своих родственников в Германии в Берлине, а когда вышла замуж, рассказывала мужу о порядках в её фатерланде.
— О, орднунг! — повторяла она неоднократно. Такой же орднунг она установила и в своём доме.
Столкнувшись с германской военной машиной, Краснов мысленно соглашался с женой: да, пресловутый немецкий порядок не мог не сказаться на германской армии, её солдатах, их дисциплине и послушании...
Позже, живя в эмиграции в Берлине, полностью отдаваясь литературе, Краснов писал о мужестве русского солдата, и в то же время он восхищался германскими порядками, считая, что именно этого не хватало русской армии. О том генерал Краснов напишет начальнику общеказачьего объединения в Германии Балабину в первые дни сурового 1941 года...
В начале нового 1917 года в штабах русской армии начала разрабатываться операция, суть которой сводилась к тому, чтобы попытаться выбить Австро-Венгрию из коалиции с Германией.
Российская армия готовилась к решающим сражениям. На службу призывались резервисты, шло пополнение в полки, дивизии, корпуса. В арсеналах увеличивались запасы оружия. Особенно это наблюдалось в прифронтовых зонах на Украине...
А в Государственной думе редкое заседание обходилось без краснобайства лидеров оппозиций. Особенно усердствовали Родзянко, Гучков, Львов. Не отставали и представители социалистических партий Чернов, Церетели, Керенский и другие, требовавшие создать ? комитеты народного доверия, защищать демократию, отечество...
В столице зрели беспорядки, сократился подвоз зерна и муки. Закрылись многие булочные. Возле них сутками дежурили очереди. Хлеб стал предметом спекуляций, им торговали из-под полы. Грабежи и убийства терроризировали обывателя. Забастовки и стачки превратились в повсеместное явление. Хозяевами столицы стали налётчики, карманники, проститутки. Тщетно металась полиция и жандармы, пытаясь навести порядок. Газеты и журналы рисовали мрачные картины городской жизни. Появилась печать нелегальная и полулегальная.
Расходы на войну возросли, хотя страна была не в состоянии даже погашать проценты по займам. Экономика России задыхалась.
А война, словно ненасытный зверь, требовала всё новых и новых жертв. С востока на запад шли составы: ехали солдаты, везли лошадей, орудия, фураж. Дума хотела воевать до победного конца. Но в той же Думе среди фабрикантов и заводчиков, считавших себя политическими деятелями, вершителями судеб страны, уже назревал заговор против Николая Второго с целью взять всю полноту власти.
В эти тревожные дни Россия напоминала туго натянутую струну: стоит сделать маленький поворот колка и — лопнет.
Однако на фронте это напряжение не слишком чувствовалось. Шла перестановка кадров, сменялись командующие армиями и фронтами. Командующий 8-й армией Лавр Георгиевич Корнилов был назначен командующим Юго-Западным фронтом. Краснов воспринял это как добрый знак: о Корнилове ходили слухи как об убеждённом приверженце монархии и стороннике крутых мер.
У штаба корпуса офицер связи попросил дежурного доложить о нём комкору. Пётр Николаевич принял фельдъегеря, вскрыв пакет, прочитал, что он, генерал Краснов, назначается членом Петроградской Георгиевской думы и его вызывают на заседание, которое намечено на 17 декабря.
Вместе с телеграммой прилагалось предписание и все необходимые документы для проезда по железной дороге.
Связавшись по телеграфу с командующим Юго-Западным фронтом Корниловым и получив от него добро, Краснов выехал в Петроград.
До станции Сарны он добирался на автомобиле. Было холодно, генерал поднял воротник шинели и прикрыл глаза. Мысленно он видел горящий камин в петроградской квартире, жену Лидию Фёдоровну. С каким наслаждением взял бы он сейчас чашку горячего чая из её рук...
Вдали показались огни станции. Отпустив водителя, Пётр Николаевич с полупустым баулом направился в станционный буфет. Вокзал был замусорен окурками, семечковой лузгой. На лавках сидели в ожидании поезда несколько пассажиров.
Краснов вошёл в буфет, попросил чашку чая погорячее и, пока его подавали, брезгливо осмотрел маленькое грязноватое помещение. Все три столика пустовали: видимо, посетители редко заглядывали сюда.
Выпив чаю и согревшись, Краснов решил не покидать буфет, пока не подойдёт поезд.
Дорога в Петроград была долгой. Езда в вагоне, переполненном пассажирами, Краснова порядком утомила. Он, привыкнув к «люксам», сейчас вынужден был тесниться в купе с двумя чиновниками из Варшавы и каким-то бородатым купцом.
Всю дорогу Краснов отмалчивался и вагон покинул с удовольствием. На Николаевском вокзале горели газовые фонари. Мягкий туман стоял над городом: в нём буквально тонули дома. Не было видно даже Адмиралтейства.
Наняв посыльного, генерал попросил его отнести баул и передать, что сам он явится часа через два. Хотелось посмотреть на Невский, на город, увидеть, Как он изменился, и только потом оказаться в своей квартире.
Генерал медленно шёл по Невскому, разглядывая витрины магазинов. Мрачные рассказы о Петрограде подтверждались. Булочные, очереди, люди греются у костров. Тумбы, обклеенные афишами, киоски, книги, газеты. Вот фруктовый магазин Соловьёва, дальше рыбная торговля Баркова: торговля сёмгой, паюсной икрой, балыками...
Зеркальные витрины играли, дразнили разнообразием. Но Краснова поразили цены. Они были настолько высоки, что даже его генеральскому карману казались не всегда доступны.
Вдоль дороги по Невскому мёрзли извозчики.
Краснову и эти извозчики и ночной проспект напомнили случай, о котором он никогда никому не рассказывал и вообще не любил вспоминать. Произошло 9то, когда он командовал полком в Джирекенте.
Тогда Краснов прибыл в Санкт-Петербург по вызову и, коротая день, зашёл проведать дальнего товарища по учёбе в Академии Генерального штаба...
Однако товарищ отбыл в командировку в Екатеринодар проверять наказного атамана.
Пётр Николаевич засиделся с хозяйкой, прелестной полькой Ядвигой. Тогда у него зарождалась идея нового романа, и он с увлечением рассказывал хозяйке, как будут развиваться события в книге.
Обычно Пётр Николаевич не любил делиться своими планами, а здесь его язык как развязало. Когда опомнился, было уже слишком поздно. Его оставили ночевать в отдельной комнате.