Один из продотрядов заехал на хутор Пригубский, встал на постой. У Захара Мироныча два красногвардейца, у соседей — три.
Утром один из красногвардейцев земли из-под снега набрал на ладонь, растёр и заметил:
— Ровно масло. Нам бы такую.
Захар Мироныч нахмурился, промолчал. А продотрядцы тем временем насыпали пять мешков зерна, на подводу навалили. Какую-то бумажку дали. У Усовых две подводы зерном наполнили... Когда уехали, Стёпка-атаман коня из конюшни вывел, подседлал, винтовку в руки. С ним четыре человека хуторских за продотрядом поскакали. К утру вернулись, развезли зерно по куреням. А отрядцы в буераке под снегом лежать остались...
От всех этих дел взволновались казаки. Тогда из буйного Новочеркасска решено было советскую власть в Ростов перевести под охрану ростовского пролетариата.
И кто знает, чем бы всё закончилось, прекрати Советы у казаков хлеб забирать, переделом земельным стращать.
Однако такого не произошло.
Первыми подняли бунт в станице Кривянской. Разоружили красноармейцев и двинулись на Новочеркасск.
Столицу Дона взяли приступом. Ударили в колокола столичного собора, стали готовиться отразить войска, двинутые из Ростова.
Не одни сутки красноармейцы ходили на приступ, улицу за улицей с боем брали.
Кривянцы отходили огрызаясь. На лодках переправились на острова у станицы Заплавской. На сходе в станице Заплавской решили создать свою армию и попросили генерала Полякова стать во главе её. Штабную работу возложили на полковника Денисова, того самого Святослава Варламовича Денисова, который у генерала Краснова был начальником штаба во 2-й Сводной казачьей дивизии.
Попытались красногвардейские отряды из Ростова и Новочеркасска высадить десант, но его сбросили в Дон. Укрепились казаки, выжидали.
Тем временем до Ростова докатились слухи, что под Екатеринодаром Добровольческая армия генерала Корнилова была разбита, а сам Лавр Георгиевич погиб от шального снаряда. Армию приняли генералы Деникин и Алексеев, и пошли они снова на Дон.
Эти вести всколыхнули донских казаков. Советская власть в Ростове стала готовиться к эвакуации.
Будто лемехом плуга перепахали Дон. Собираются казаки, курят, о новой власти спорят. Те, у кого продотрядцы похозяйничали, большевиков на дух не приемлют. Эти — только кликни — враз за оружие возьмутся. Благо, сабля, винтовка у каждого в курене. С фронта никто без этого добра не возвращался. Иные и пулемёты прихватили. В Вёшенскую полк явился по сотням, как и надлежало, даже батарею доставил, не опозорил чести казачьей.
На сходе станичный атаман полк построил, с коня не слезая, речь сказал. Поблагодарил за службу, напомнил, что ежели час настанет, каждый казак в сотне место своё занять должен.
Захар Миронович к куму Сергею Минаевичу зашёл, Стёпку увидел, спросил:
— Не воротятся ль, чтоб хлебец наш сызнова выгрести?
Ус, атаман хуторской, усмехнулся:
— Эти, Захар Миронович, точно не воротятся. Скоро мы всем большевичкам укажем от ворот поворот. Я вчерась был на полковом строю: вёшенцы в грязь не ударили. Да и черкесня готова против краснопузых выступить. Только команды ждут. Ну, да недолго её ждать осталось.
Приняв решение бежать, генерал Краснов целые сутки отсиживался в Царицыне. Здесь ему изготовили фальшивые документы, и они с женой в забитом пассажирами поезде двинулись в путь на Тихорецкую.
В начале пути в вагон явился патруль. Матрос проверил документы переодетого к гражданское платье Краснова, не стал смотреть паспорт жены и ушёл.
О дальнейшем Краснов вспоминал так:
«Был смотр вещей. У меня в чемодане лежало военное платье, погоны, послужной список, дневники. Но красногвардейцам надоела проверка, пассажиров было много, начальник станции ворчал, что поезд слишком задерживают, и до нашего вагона осмотр не дошёл.
Поздно ночью мы тронулись.
На другое утро мы переехали границу Войска Донского. Станция Котельниково. Я спокойно выхожу из вагона. Спасён... Свои!
На дверях дамской комнаты большой плакат: «Канцелярия Котельниковского Совета солдатских, рабочих, крестьянских и казачьих депутатов».
И тут уже была Советская власть.
Поспешно иду в вагон.
Три казака и солдат останавливают меня у самого вагона.
— Товарищ, вы кто такие будете? — спрашивают они меня.
— А вам какое дело? — кидаю я и сажусь в вагон.
На счастье, поезд трогается.
В 5 часов дня в Великокняжеской. Здесь ещё держится атаманская власть. Мои дорогие члены Донского Комитета Ажогин, Карташев в штабе дивизии. Но уже всё кончено. Все казаки штаба разошлись. Офицеры сами чистят лошадей. Дивизии давно нет. Завтра или послезавтра здесь будет признана советская власть. О Каледине ничего не знают. Бои идут под Новочеркасском, но, кажется, Новочеркасск ещё не занят большевиками.
Всё-таки надо ехать туда. Коннозаводчик Михалюков даёт мне лошадей, и 30 января под проливным дождём мы едем в открытом шарабане.
Два дня я ехал по родной донской степи. Менял лошадей, обедал и ночевал на зимовниках у коннозаводчиков. Тишина и безмолвие кругом. Поют жаворонки, солнце пригревает, голубое марево играет на горизонте.
На зимовнике Бонифатия Яковлевича Королькова комитет из двух казаков, двух солдат и двух германских военнопленных. Он взял опеку над имением, чтобы «народное хозяйство» не расхищалось. Узнали о моём приезде, пришли ко мне.
— Вы что за человек? — хмуро и сердито спрашивает казак, и вдруг лицо его расплывается в широкой улыбке, — а вы не генерал Краснов будете?
— Если знаете, так чего же спрашиваете? — говорю я.
— А я у вас в дивизии в конно-сапёрной команде служил. Помните, Акимцев, казак, — радостно говорит «член комитета». — Вам лошадей? Сейчас подам.
Едва отъехали от зимовников Королькова, как навстречу показалась бричка. Казак коней остановил, закричал радостно:
— Ваше превосходительство, господин генерал! Боже мой, думал ли, гадал!
Краснов узнал хорунжего Алексея Любимова.
— Какими судьбами вы здесь, хорунжий?
— Вот уже с полмесяца, как полк по куреням разъехался. А вы, ваше превосходительство, куда направляетесь?
— В Новочеркасск, буду там приюта искать.
— Какой Новочеркасск — к нам, в Константиновку поворачивайте. Там вам и Лидии Фёдоровне рады будут. А советской власти у нас нет...
В Константиновской, в доме хорунжего Любимова нашлось место, где мог отсидеться генерал Пётр Николаевич Краснов. Здесь он сделал первые наброски к будущему трёхтомному роману «От двуглавого орла к красному знамени», которому суждено будет появиться в эмиграции.
Иван Шандыба доехал эшелоном до станции Миллерово с казаками 2-го Донского полка. Вокруг ещё лежал снег, поезд плёлся медленно, подолгу стоял. В открытую дверную щель виднелись редкие станционные огни.
В Миллерово эшелон стал под разгрузку. По сходням выводили застоявшихся лошадей, с платформ снимали орудия.
В Вёшенскую собралась группа человек пятьдесят при двух орудиях. Шандыба попросился в товарищи.
До самой станицы ехал на зарядном ящике, а уж от Вёшек к хутору было рукой подать. Закинул Иван походный мешок за плечо, саблю поправил и пошёл знакомой дорогой.
У ворот родного куреня остановился, постоял. На глаза слеза навернулась. Вытер и вошёл во двор.
Первым увидел брата Мишку. Обнялись. Тут и отец с матерью выбежали, давай сына целовать да плакать.
В хате, когда фуражку снял, увидели шрам, ахнули. Мать руками всплеснула, сказала со слезами:
— Вот, Ванька, говорила: не сносить тебе головы.
Захар Миронович оборвал:
— Хватит причитать, старая. Тот не казак, что пули не пробовал. До свадьбы заживёт.
Услышав о приезде Ивана, пришли Сергей Минаевич со Стёпкой, распечатали белоголовую. Первую чарку выпили за его возвращение, вторую за казаков, с войны не вернувшихся.
В разговорах перебрали хуторские и станичные новости. Поругали новую власть. Степан Ус сказал:
— Ничего, скоро свою, донскую власть установим...
Разошлись поздно. Мать постелила сыну под божницей. Лёг Иван и как провалился — отвык от перины.
Ночью сон увидел, будто сестра милосердия рану перевязывает. Застонал, пробудился.
Мать при каганце ставила тесто. Увидела, что сын не спит, промолвила ласково:
— Спи, Ванюша, отдыхай.
Давно такого не слышал Иван. Так могла говорить только мать.
Утром вышел на баз. Вывел Воронка и Чалого, почистил, на водопой сводил. Вскоре Захар Миронович появился.
— Вот, сын, ждал, когда вместе хозяйство поднимать будем. Слава тебе, Господи, дождался.
Перемешалось всё на Дону: то красногвардейцы за казаками гоняются, то казаки за красными, а то и сами казаки меж собой сойдутся в кровавой разборке.
Из Ростова по станицам отправился агитировать за советскую власть отряд Подтёлкова и Кривошлыкова. Пока по Донецкой области ехали, встречали по-доброму, слушали, что Подтёлков либо Кривошлыков рассказывали, на постой принимали охотно. Но стоило границу Войска Донского переехать, как отряд встречали глухим молчанием. Не слишком доверяли станичники большевистской агитации: памятны были продовольственные отряды, отбиравшие зерно. Не по пути казакам с Советами.
В хутор Калашников вступили ночью. Разошлись по хатам, выставили дозорных. Кривошлыков Подтёлкову пожаловался:
— Подустали наши, в дозор идти не желают.
— Ничего, воротимся, судом товарищеским с такими разберёмся.
— А ты, Фёдор, не обратил внимания: за нами след в след казачки едут, частенько съезжаются, о чём-то совет держат.
— Видать, мы им ежа за шкуру запустили...
Утро выдалось хмурое, недоброе. Из дозорных один прибежал:
— Там казаки в кучу сбились, пулемёты готовят. Требуют на переговоры явиться.