Потом я бываю во дворе всё реже и реже. Школа, музыка, а с пятого класса ещё и бассейн… Выхожу иногда погулять с Танькой, заодно прихватываю что-нибудь почитать. Насчёт чтения теперь строго: у меня стремительно прогрессирующая близорукость, так что “никакой макулатуры”. Классику – пожалуйста, всё равно для школы понадобится, ну и английские книжки – святое дело.
Так я лет в двенадцать, сидя на лавочке, проглатываю толстый том Некрасова. Томительный дактиль “Железной дороги”, и это язвительное: “Кажется, трудно отрадней картину нарисовать, генерал?” А “Русские женщины”, ну чем не приключенческая повесть? Да и “Кому на Руси…” – довольно интересная история, даже со сказочной скатертью-самобранкой. Там только одно место нужно поскорей пролистать и забыть: как маленького Дёмушку загрызли свиньи, нет, не надо, скорее что-нибудь другое, вот хоть “Горе старого Наума”, там влюблённые притворяются братом и сестрой… Но лучше всего – маленькие стихотворения-картинки, прямо кусочки живой жизни (годы спустя буду для перевода выискивать похожие – у Бёрнса). “Кумушки”, “О чём думает старуха, когда ей не спится”, а в отчаянную Катерину я просто влюбляюсь: “А и поколотит – невелик наклад…”
Ну а вместо “макулатуры” у меня теперь английские “альманахи для мальчиков и девочек”. Выковыриваю из них, как изюм из булки, всякие шуточки и анекдоты. Самые смешные потом пересказываю маме.
А двор – ну что двор, спасибо ему, мы научились жить вместе, хотя своими друг дружке не стали.
Впрочем, как знать? Классе уже в девятом или десятом меня провожает домой – с органного, между прочим, концерта – хороший мальчик Саша Новик, сын маминой приятельницы, они нас давно мечтали познакомить. Срезаем, естественно, дворами, а после Сашка сдуру тем же путём идёт обратно. Звонит потом из дома: представляешь, подошла какая-то шпана, шапку сняли (правда, отдали), головой в сугроб макнули и говорят: ты к этой девчонке не шейся, она наша, здешняя, в музыкальную школу ходит.
И при чём тут, спрашивается, музыкальная школа? Тем более я её тогда уже окончила. Нет, шпана у нас и правда водилась: Вовка Арбуз, например, он меня как-то стеганул пару раз моими же прыгалками, ещё какой-то Мыльный или Мыльник, но в штандер и вышибалы они не играли, и мы практически не пересекались. А вот поди ж ты!
Дворовые голоса, обрывки разговоров заносит иногда непонятно каким ветром на мой совсем не театральный чердак.
– Запомни, в моём имени – нэ, тэ и ше, все остальные – а!
Это какая-то Наташа на деревянной горке.
– А я вообще за десьминут до звонка встаю. Я ж сплю-то – в чулках и в лифчике!
Это, кажется, Райка.
– Москва, Динамо, через забор и тама!
Присказка сопровождается втыканием указательного пальца одной руки в приоткрытый кулак другой. Это Анька, они с братом-близнецом Андреем запоздало просвещают меня насчёт “откуда берутся дети”. Я знаю, что из маминого живота, речь идёт о том, как они туда попадают…
А вот и считалку принесло, самую любимую.
Из-под горки катится
Голубое платьице,
На боку зелёный бант,
Его любит музыкант…
Было, было у меня лет в пять-шесть такое платьице, голубое с блёстками, короткая юбочка внизу вырезана фестонами, сбоку на подоле – не бант, а букетик искусственных цветов. Платье кололось и кусалось немилосердно, я его терпеть не могла, зато музыкант, папа то есть, обожал меня в нём фотографировать. И уговаривал при этом “сделать губки бантиком”! Но считалка про другое, там дальше идёт взрослая любовь:
Музыкант молоденький,
Звать его Володенькой,
Через месяц, через два
Будешь ты его…
Вдова, подсказывает рифма, а рифме я верю с младенчества. Но двор плюёт на эти тонкости и оптимистически выдыхает:
– Жена!
Не бросайте мелочь!
Класса до третьего никаких собственных денег у меня не водилось. Деньги – зараза и грязь, и незачем ребёнку их лишний раз трогать. Нужны монетки для игры в магазин? Сейчас Нанака с мылом вымоет и даст…
В школе деньги с родителей собирали регулярно: то на обязательные для младшеклассников завтраки, то на кино или музей. Нужная сумма аккуратно заворачивалась в бумажку и передавалась учителю.
В третьем классе мне впервые разрешили возвращаться из школы самостоятельно. Это было грандиозное событие, и ему предшествовала серьёзная стратегическая подготовка. Маршрут разрабатывался так, чтобы переходы через улицы свелись к минимуму. Сначала автобусом, уже не помню каким, до Никитских, потом троллейбусом пятнадцатым или тридцать первым до остановки “Пушкинская площадь”. Дальше пешком по нашей стороне улицы, или можно дворами, днём это не опасно: в арку возле мясного магазина, потом перейти Козицкий – и по нашему двору неправильной буквой “Г” до Пушкинской, почти до самого подъезда. И нигде не задерживаться!
Задерживаться у меня и в мыслях не было, я рвалась оправдать доверие. Задерживаться, загуливаться и привирать дома я научусь позже, классе в шестом, с помощью подруги-восьмиклассницы. Но до этого ещё далеко, а сейчас – о деньгах на проезд.
Поездка на автобусе стоила 5 копеек, на троллейбусе – 4, итого 9. Кошелька у меня не было, и взрослые решили, что он пока не нужен. Девять копеек на проезд укладывались по утрам в пустой спичечный коробок, а коробок засовывался в карман пальто или, если тепло, – форменного фартука.
Зайдя в троллейбус или автобус, человек опускал нужное количество копеек в кассу – вертикальный железный ящик с покатой стеклянной “крышей” и щелью наверху. Монетки со звоном падали на стальную пластину, ходившую вверх-вниз, как язык. Когда они накапливались, “язык” опускался под тяжестью и деньги соскальзывали в непроглядную таинственную глубь. Но сначала всякий мог посмотреть, сколько ты бросил копеек и, значит, имеешь ли право открутить и оторвать от прикреплённой сбоку катушки тоненький узкий билет.
На билетах были шестизначные номера; если сумма первых трёх цифр совпадала с суммой трёх последних, билет считался счастливым и в идеале должен был съедаться при загадывании желания. Но если бы вдруг вошёл контролёр, никакая скорбная повесть о съеденном билете не помогла бы, плати рубль штрафа или отведут в милицию и позвонят оттуда родителям…
Хулиганистые подростки иногда в транспорте “зарабатывали” на мороженое: с силой бросят пятак или вообще железку – и скороговоркой:
– Мелочь не бросайте, пожалуйста! Не бросайте мелочь…
– А ты сам-то, мальчик, сколько бросил?
“Лучшей пионерке лагеря им. Николая Гастелло…” 1964.
– Полтинник, дяденька, вот и собираю сдачу. Чес-слово, полтинник, он провалился уже!
Так и целый рубль набрать можно, никто ведь не считает. И сама я, двенадцати– или тринадцатилетняя – да стыдно мне, стыдно! – пару раз вот так собирала мелочь. Не корысти ради, вот честно, а токмо волею старшей подруги, которой срочно понадобились деньги для каких-то загадочно-взрослых дел.
Но в третьем классе я ещё паинька. Захожу в троллейбус, достаю заветный коробок. Пятак уже истрачен в автобусе, должны были остаться две монетки: трёхкопеечная и копейка. Трёхкопеечная вот она, а копейки нет. Обшариваю карман – нету, выпала, пропала! И что теперь делать? Бочком подхожу к кассе, опускаю три копейки – как можно тише, чтоб не расслышали мой подозрительно одинокий “бряк”, торопливо откручиваю билет – вроде никто не заметил…
В тот же вечер мне выдают старый папин кошелёк-“подковку” и немного мелочи “на всякий случай”.
Случай не заставляет себя ждать: директор просит снять с уроков несколько ребят со звонкими голосами и хорошей памятью. Нас везут выступать в Моссовет, рассказывать со сцены про наш пришкольный участок, предмет директорской гордости. Текст уже написан, его быстренько раскидывают на четверых или пятерых, говорить надо по очереди (этот жанр назывался, кажется, “монтаж”). До сих пор помню свою последнюю реплику: “…и даже мёд в пчелиных домиках!” – вот, мол, всё у нас на участке есть. В общем, ерунда и показуха, я такие вещи уже понимаю. Зато с уроков сняли, и в Моссовете я никогда не была, здесь просторно и солнечно, и красиво, как во дворце. И ещё здесь вкусно пахнет, а до нашего выступления времени полно, и мы такие голодные!
В буфете обнаруживаются пирожки с капустой, я их раньше не пробовала, а Лёша Ковылов, мой сосед по парте, пробовал и очень хвалит, но у него нет денег. А у меня, вот удача, нашлось десять копеек, как раз на пирожок, и мы его тут же покупаем и делим пополам. М-м!
– Я тебе завтра, – говорит Алёшка с набитым ртом, – верну пять копеек.
– Зачем? – удивляюсь я.
– Ну ты же мне одолжила.
Я-то думала, это просто дружеское угощение, но так даже интересней. Скоро весь наш класс накрывает волна взаимных одалживаний и возвращений. На переменках только и слышно: “Вот, возьми, я у тебя вчера брал пятнадцать копеек” или “На, держи, только завтра верни”. Речь идёт о суммах от пяти до двадцати копеек: видно, всем одновременно родители стали давать мелочь “на всякий случай”. При этом никакой коммерции не наблюдается, дал в долг пятиалтынный (как старинному другу, улыбаюсь подзабытому названию пятнадцатикопеечной монеты) и столько же получил обратно. Это что-то вроде игры.
Наверное, мы так осваиваемся с деньгами, с неожиданно возникшей собственной покупательной способностью. С радостной, как всё первое в жизни, необходимостью выбора: коржик на переменке или эскимо по дороге домой? И по какой дороге: улицей или дворами? Мы потихоньку осваиваем город, а он, как исполинский зверь своих детёнышей, натаскивает и приучает нас.
Соседи слева
Мы живём на четвёртом этаже. Наша лестничная площадка похожа на букву “Г”. Квартир здесь три, наша семидесятая – на длинной стороне, возле самого стыка с короткой. Лестница вниз, на третий этаж, идёт не вдоль стены и не поворачивает, а перечёркивает пространство между этажами под довольно рискованным углом. С обеих сторон у неё перила: идёшь как будто по воздуху. Из-за этой странной конструкции