– Какие авторы, по вашему мнению, плохо переведены или “загублены” (если это вообще возможно) отечественными переводчиками? Может, вспомните самые яркие явления этого ряда? Не об этом ли ваши строки: “Америки вот жаль… да и звезды: / Их с неба рвут такие неумейки…”?
– Да, бывает такое ощущение… Правда, тут я имела в виду не совсем перевод. Некоторые авторы ждут своего переводчика, но я бы не сказала, что они “загублены”, каждый кому-то по руке.
– Значит, непереводимых произведений нет?
– Непереводимых на русский нет. Он своей гибкостью, всеядностью, способностью ассимилировать всё что угодно приспособлен к переводу как никакой другой. А вот отличная книжка про Гарри Поттера загублена переводом[1].
– Дело в переводчиках двух первых книг – Оранском и Литвиновой?
– Дело не в них, конечно… Издательство торопилось, текст разодрали на куски. Вот у меня спрашивают: “Как такое получилось, у нас ведь замечательная школа перевода?!” На что я отвечаю: “Вот всей школой и переводили”. Чтобы эта книга стала фактом русской литературы, придётся перевод делать заново. Жаль, детей в первую очередь привлекает содержание, хотя продвинутые всё понимают.
– Сколько же этим “продвинутым”? Лет двенадцать?
– Это как музыкальный слух – или есть, или нет. И в семь лет ребёнок может сказать: “Я не буду читать эту книжку”. Мои дети отказались слушать “Питера Пэна” в заштатном каком-то переводе. Вот вам ещё пример – “Трое в лодке, не считая собаки” Джерома Джерома. Как мы хохотали над этой книжкой! Помню, мы (я, семилетняя, и наша домработница Тамарочка семнадцати-восемнадцати лет) сидели на скамейке на Страстном бульваре, покачивали коляску, в которой лежала моя младшая сестра Танька, и, дико подвизгивая, читали друг другу вслух эту книгу. А тут на днях моя подруга купила её в новом переводе, прочли мы несколько абзацев – текст никакой, как будто Маринину читаешь или промокашку жуёшь. Видимо, издатели не сговорились с наследниками, или как там ещё бывает…
Есть замечательная, поэтичнейшая книжка, которая по всем законам должна стоять рядом с “Винни-Пухом” и “Мэри Поппинс”, – “Ветер в ивах” Кеннета Грэма. Она – из таких бессмертных книг, как “Питер Пэн”, выпирающих из рамок детского, как молоко из кастрюли, как хороший переводчик из рамок перевода, – оказалась… ну, не загублена, но как-то не засверкала, на неё не нашлось своего Заходера.
Если книжка хорошо переведена, у меня не возникает вопроса: “Ах, почему не я?!” Тут у меня как раз чисто женский подход: появилась эта вещь в нашем общем хозяйстве, сделана на совесть – и слава богу. Зачем портить “Карлсона”, когда есть прекрасный, несколькими поколениями уже как родная бабушкина сказка ощущаемый перевод Лунгиной? Мне несколько раз звонили, не сговорившись с Заходером, о переиздании “Мэри Поппинс”, на что я отвечала: “Перевод уже есть, такой сияющий. А потом, у меня память хорошая – помню все заходеровские обороты, как тут переводить?!” Хотя некоторые обожают соперничать (почему-то в основном мужчины): выйдет хороший перевод – и они тут же выпускают свой.
– Среди переводчиков чувствуется конкуренция или чаще всё-таки хорошие отношения?
– Среди переводчиков меньше всего склок, это, по-моему, самая интеллигентная часть наших пишущих людей, такие незримые труженики, привыкшие тушеваться, как актёры-кукольники: “А я так себе, за ширмочкой стою”.
– По мнению Владимира Британишского, у нас не представлена американская поэзия. Например, Эмили Дикинсон или Сильвия Платт. Вы согласны?
– Да, пожалуй, Эмили Дикинсон ждёт свою переводчицу[2].
– Или переводчика?
– Это всё равно. Я бы тут вообще не стала строго проводить границы между “М” и “Ж”. Пол на каком-то высшем уровне ничего не значит – каурая это кобыла или гнедой жеребец из буддийской притчи, лишь бы нёсся, не вздымая пыли. Если мне пришлись по руке эти повесы и кутилы, поэты-кавалеры, почему бы Эмили Дикинсон не оказаться по руке переводчику-мужчине?[3] Жаль, что эта абсолютно гениальная поэтесса не для меня: тут нужно больше тишины, акварельности, полутонов – такой, знаете, Дебюсси, у меня же более сильное туше.
Думаю, жанр стихотворного перевода не умрёт: всё-таки чудовищно притягательно вдруг обняться с кем-то из другого века, спеть чужим голосом.
– Что такое для вас перевод?
– Трудно определить. Перевод стихов – это когда делают невозможное, вот садятся за стол или, как я, на диван и делают. Ну да, я работаю лёжа на диване, иногда сидя – в общем, меняю позы.
– Перевод прозы – более “земное” занятие?
– И перевод стихов достаточно земное занятие. На первый взгляд, в переводе прозы больше смысла, он более возможен. Со стихами каждый отдельный случай – исключение, как Бёрнс в переводе Маршака. Победителей не судят, здесь это правило работает как нигде.
– Когда вы понимаете, что перевод получился: в процессе, когда заканчиваете работу, или должно пройти время?
– Понравилось – не понравилось, кто что сказал – это этап редактуры, а вот получилось или нет, ты знаешь прямо сразу, как только закончил кусок и перечёл. Это всё равно что стрелять. Любите стрелять? Я обожаю, несмотря на близорукость. Вы видите, как кучно легли пульки вокруг десятки, точно так же с получившимся переводом. Я научилась стрелять в пятнадцать-шестнадцать лет, мне это ужасно нравится, может, потому, что здесь тоже есть точность попадания, не знаю. Ну а в процессе работы, особенно вначале, трудно сказать, получилось или нет. Всё зависит от объёма. Тут как с тканью: надо выткать хотя бы с ладошку.
– Насколько в вашей жизни важна фигура редактора?
– По-разному. Раньше редактору полагалось быть опасливым. “Вы это «боже мой» из текста уберите”. В советское время совершенно случайно пропустили строку Чуковского “Боже тебя сохрани” (это крокодил говорит). В те времена кто-то умудрился у Блока “И ангел на небо повесил звезду” заменить на “И кто-то на небо повесил звезду”. Когда моему старшему, Андрюше, было полтора года, для книги “Младшие современники Шекспира” мне заказали перевести пьесу Джеймса Шерли “Ветреница”. Это чуть ли не первая была у меня “заказная” переводческая работа, я до потолка прыгала от счастья, что её получила. Так вот, название надо бы перевести погрубее, но велено было смягчить… Хороший редактор увидит то, что ты “замыленным” своим глазом пропустил. Пока у меня дома происходил нескончаемый переводческий семинар, никакой нужды в редакторах вообще не ощущалось. Но один раз у меня был чудесный редактор, эту работу я вспоминаю с наслаждением и благодарностью. На эту авантюру меня подбил мой младший сын Серёжа и наша с ним любовь к замечательному английскому писателю Алану Гарнеру – не Гарднеру, автору детективов и вообще американцу, а Гарнеру. Он жил на границе Англии и Уэльса, и сейчас ещё живёт, а в молодости, кажется, дружил с Толкиеном. Я прочитала по-английски его “Камень из ожерелья Брисингов” и “Луну в канун Гомрата”, когда мы ещё ни Толкиена, ни жанра фэнтези не знали. Это была поэтичная страшноватая сказка про мальчика и девочку, которые попадают в волшебный мир, и на них охотится всякая нечисть, потому что у девочки на запястье волшебный хрусталик, открывающий пещеру, где спят Артуровы рыцари в ожидании последней битвы добра и зла. Много лет спустя мне заказали в “Армаде” новый перевод этой сказки – тот, что был, не устраивал составителя серии Машу Жданову. Я терпеть не могу браться за длинную прозу, это всё равно что замуж выйти, а я в этом смысле давно на каникулах. К тому же работаю медленно, к абзацу иногда подхожу как к строфе и начинаю его всячески облизывать, а это перебор. От Маши я сперва отмахивалась: “Некогда, надо детей кормить”… В общем, меня не торопили, и за год я перевела обе книги. “Не хотите поработать с редактором?” – спросила меня Маша. “Какой редактор?! У нас свобода, гласность, перестройка”. Я решила, что опять будут выстригать все “боже мой”. Теперь-то я понимаю, что для большой прозаической вещи хороший деликатный редактор просто необходим. Редактором оказалась Чулпан Мусиевна Залилова, дочка Мусы Джалиля, такая мудрая фея, вся серебристая, воздушная. Работать у неё дома было уютно, как в сказке. Она аккуратненько всё прочитала, нашла несколько неудачных фраз (очень точно, прямо “в десятку”), помогла подыскать более удачные варианты. Я ей подарила книжку своих стихов, они ей понравились, она отнесла их в “Арион”. Бывают знакомства, от которых потом происходит в жизни всё хорошее.
Ещё люблю работать с моим закадычным редактором на “Радио России” Жанной Переляевой, с которой мы вместе ведём “Литературную аптеку”.
Два лекаря-аптекаря, учим старшеклассников, что бы им такое почитать от меланхолии, а что – от неразделённой любви[4].
– Расскажите о своём круге чтения.
– С возрастом даю себе всё больше поблажек. Если бы мне сейчас было двадцать пять, я прочитала бы всего Пелевина и Сорокина, чтобы иметь представление, другие же читают. А сейчас открыла книгу – не понравилось, невкусно, закрыла. У меня чисто физиологический подход к литературе. В нашей “Литературной аптеке” по радио я часто повторяю, что к литературе у меня ненаучный подход, качество стиха я измеряю количеством мурашек на квадратный сантиметр коленки. Читаю только то, что доставляет физическое наслаждение.
– И что доставляет физическое наслаждение?
– Из прозы, например, Сэй-Сёнагон; “Праздник ожидания праздника” и “Сандро из Чегема” Фазиля Искандера (как в двадцать лет прочитала рассказы про мальчика Чика, поняла: это моё). Каждый год перечитываю Джейн Остин и, кстати, как литературный аптекарь всем её рекомендую в качестве антидепрессанта.
– На английском читаете Остин?