– И на английском, и переводы хорошие – всё равно. С наслаждением читаю Дину Рубину, Марину Москвину… Из поэзии – Самойлова, Чухонцева, Аронова, Кушнера, в тысячный раз бегают мурашки от его стихов.
– Вот у меня ещё какой вопрос: а кто те люди, которые вас сильно изменили?
– Хороший вопрос. Вроде на нас влияет огромное количество людей, я к тому же быстро поддаюсь влиянию. Легко переливаюсь в чужую форму, иначе из меня не получился бы хороший переводчик. Влияли друзья, подруги, родители, бабушки и дедушки, мужья, и всё-таки я не могла вспомнить ни одного человека, который бы по-настоящему меня изменил. А потом вспомнила: конечно, дети. Они кардинально меняют нас изнутри, не только образ жизни. Появляется страх.
– Уязвимость.
– Да. Страшная уязвимость. Кстати, это знакомо не только женщинам. Включила тут за обедом телик и увидела симпатичную физиономию Александра Ширвиндта, который говорил, что с тех пор, как у него родился сын, его не покидает чувство страха. Помню, после Андрюши, своего первенца, я стояла на Фрязинском озере на двухметровой вышке. Я отлично плаваю, по гороскопу я Рак, обожаю воду и всю жизнь сигала вниз, не глядя. И вот из-за животного страха в кишках я простояла час: не могла прыгнуть вниз головой. Надо мной хохотали все лягушки и все мальчишки. В итоге прыгнула солдатиком, спуститься с вышки пешком – слишком большой позор. С тех пор я разучилась прыгать вниз головой.
– По-вашему, “переводческая манера Марины Бородицкой” сформировалась или вы постоянно ищете новые ходы и приёмы? (“…Я больше не испорчу борозды. / Но пороха не выдумаю тоже. / И чёрт с ним с порохом, да жаль звезды / Несхваченной, на яблоко похожей”.)
– Стихотворение это – не про новые приемы, в нём иная горечь. Хочется иногда почувствовать себя таким “люденом”, читали “Волны гасят ветер” Стругацких? Увлекательнейшая книжка, там появляются люди с какой-то шестой-седьмой сигнальной системой, им земное уже неинтересно, ну такие, примерно как Бродский, которым скучно объяснять, что они имели в виду, почему именно так сказали, они просто уносятся в небеса. Не знаю, существует ли манера конкретного переводчика Марины Бородицкой, и может ли вообще существовать, потому что перелевод… тьфу… оговорка по Фрейду. Перевод – это переливание себя в другой сосуд. Существует туше, вот как ты мнёшь эту глину – сильно или слегка, оглаживая или мучая. Своё туше я ощущаю как достаточно сильное, скорее мнущее, чем ласкающее. Хотя с каждым автором по-разному.
Ноябрь 2002 – ноябрь 2004
“Что, нечем заплатить? Заплати звуком!”(Беседа с Дмитрием Ивановым[5])
– Примерно полгода назад у вас отдельной книгой вышел перевод шекспировской “Комедии ошибок”. Я знаю, что он был готов уже давно, но книжка вышла только сейчас. До вас “Комедию” переводили на русский дважды, и всё равно это не самая известная пьеса Шекспира, более того, великий русский филолог Фаддей Францевич Зелинский писал, что она “не принадлежит к тем драмам, которые сделали бессмертным Шекспира”. Как вы думаете, это справедливое суждение?
– Нет. Когда я бралась за этот перевод… опять же он ко мне сам прилетел, это была просьба Консорциума – вслушайтесь в это прекрасное слово, – Консорциума университетских издательств, который образовался в Петербурге и взялся за страшно амбициозный проект: издать пятнадцать томов Шекспира с отличными современными комментариями Сергея Радлова. Не такими вот: “Афина – древнегреческая богиня мудрости”, а полноценными комментариями, которые в этой книге в итоге и вышли. Спасибо большое Сергею Радлову.
Так вот, я не считаю, что “Комедия ошибок” – это какая-то хроменькая утка среди шекспировских пьес, его великолепных комедий. Сначала у меня тоже было к ней немножко высокомерное отношение. Но я взялась честно, поскольку у меня чисто женский подход к таким вещам. Если в нашем общем литературном хозяйстве какая-то вещь уже есть в хороших русских переводах, я не буду переделывать её заново. Ну только если вмешаются какие-то совсем уж внешние обстоятельства, например нельзя получить права на какой-то стихотворный перевод Маршака. Но в случае с “Комедией ошибок” действительно жизнеспособного перевода у нас не было, я с этим была согласна, я изучила вопрос немножко, изучила текст и поняла, что не зря замечательный фильм “Комедия ошибок” с Михаилом Козаковым, где он играет обоих Антифолов, наполовину сделан как пантомима, потому что там очень неудобоваримый, местами труднопроизносимый текст.
Я за неё взялась, снисходительно думая, что это почти ученическая пьеса. Ничего подобного! Она плотная, цельная, блестящая, как такой жёлудь, из которого потом должны вырасти сразу несколько дубков. Там не только “Двенадцатая ночь”, это понятно само собой, история с близнецами, путаница, но ещё и “Укрощение строптивой” – там две сестры, и одна другую увещевает, объясняет, как надо вести себя с мужчиной, а потом сама ведёт себя противоположным образом, даже не то что ведёт, а высказывает совершенно противоположные суждения. Там даже чуть-чуть, мне кажется, проглядывает бледный зародыш будущего “Отелло”, потому что присутствует мотив сильной ревности, причём женской.
И самое интересное для меня как для поэта – то, что пятистопный белый ямб ещё не властвует там безраздельно. Где ещё у Шекспира, в какой пьесе вы найдёте, чтобы не в песенках шутов и других персонажей, не в каких-то вставных номерах, не в прологах и эпилогах, а прямо в обычных сценах встречались целые большие рифмованные куски? Причём они рифмуются не только двустишиями, но периодически и перекрёстной рифмовкой – целые монологи написаны правильными катренами с перекрёстной рифмовкой. Местами там встречается так называемый “хромой ямб”: “Не будь я в вере твёрд как сталь и крепок как скала, / Вращать бы мне в обличье пса на кухне вертела!” И так целые куски, а периодически встречается прямо раёшник: концы рифмуются, а сами строчки безразмерные. То есть там разнообразие форм, Шекспир с ними играет.
Потом эти очаровательные ошибки, когда Аббатиса прибавляет 7 лет к 18, и у неё получается 33…
“О дети, тридцать три несносных года тянулись муки…” – говорит она, когда они все в конце встречаются. Откуда взялись эти 33 года? Но об этом замечательно пишет Сергей Радлов в комментарии. Если бы я эту пьесу ставила, а мне бы очень хотелось, чтобы её поставили в каком-нибудь приличном театре, я бы эти шекспировские оговорки и опечатки обговорила в программке, чтобы было ещё интереснее.
– У Зелинского есть другое интересное высказывание об этой пьесе, что юмор её непереводим на русский язык, вообще непереводим ни на какой язык. При этом ваш перевод оставляет ощущение языковой лёгкости и именно что искромётного юмора. Были ли у вас какие-то сложности по этой части?
– Конечно, были. Но это, можно сказать, мой фирменный момент. Да, я всегда стараюсь, чтобы было легко, чисто по звуку, потому что я звуковик. Мне даже сны страшные снились, когда я, правда, не Шекспира переводила, а ещё только поэтов-кавалеров XVII века, – ко мне приходил кто-то из авторов, мною недопереведённых, и говорил мне таковы слова: “Что, нечем заплатить? Заплати звуком! Звуком!” Между прочим, это очень хорошая подсказка, потому что, когда нечем заплатить автору – а перевод это же сплошная компенсация: я у тебя подпортил или забрал вот это, но отдам тебе своё вот то-то, – я всегда стараюсь заплатить звуком, чистотой, каким-то весельем. Я очень всё это люблю, и мне до сих пор это было по руке. Но, конечно, пришлось поломать голову. Это очень весёлое и азартное занятие. Покойный Серёжа Ильин, переводчик, которого я очень любила, говорил: “Наше дело весёлое”. И действительно, когда мне удавалось в две строчки уложить практически пословицу, когда одна сестра, которая замужем, Адриана, говорит другой, Люциане: “Зачем мужья свободней нас во всём?” и сестрица-морализаторша отвечает ей немного свысока: “Их дом – весь мир, наш мир – семья и дом”, то тут я, конечно, танцевала и приговаривала: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!”, потому что здорово получилось. Но на это надо потратиться… Иногда студенты спрашивают, чем лучше пожертвовать, если никак не получается, – формой или содержанием? Но те мои студенты, кто уже побывал на моих семинарах (я ничего не веду регулярно, а так, время от времени), знают правильный ответ – временем. Сиди – думай, ходи – думай, посуду мой и думай, необязательно при этом сидеть, можно что-то полезное делать.
– Вы больше не планируете переводить что-нибудь у Шекспира?
– Как-то пока не планировала. Я и на эту-то пьесу еле-еле решилась, честно говоря. Я ходила вокруг да около, смотрела в текст и ничего не понимала, у меня был какой-то странный синдром идиотки. Чосера разбирала, а тут смотрела в текст, и мне казалось, что я ничего не понимаю, никогда не пойму. Что это сам Шекспир, и куда мне со свиным рылом в калашный ряд… я никак не могла начать. И тут мне помогло, как ни странно, появление моей обожаемой и, к сожалению, единственной внучки, которая как раз родилась в 2011 году, весной, когда мне надо было приступать. Она родилась в Киеве, я туда прилетела, дети, стоило мне войти, тут же брызнули из дома со словами, что у них накопилось много дел и что если девочка будет орать, то чтобы я сильно не расстраивалась, ничего, обойдётся. А человеку было две недели от роду, даже меньше. Я на удивление спокойно подняла этого совершенно беззащитного человечка, спела ему пару негритянских спиричуэлс – это очень хорошо действует на младенцев, рекомендую. При этом желательно ещё приплясывать. Никто у меня не орал. И руки у меня всё вспомнили: как перепеленать, как держать. И тогда какой-то голос в моей голове сказал: “Ты не побоялась взять в руки вот эту начинающуюся, чуть теплящуюся человеческую жизнь. И ты боишься взяться за какого-то давно умершего дяденьку?” Я тут же села прямо рядом с кроваткой, разобрала первый акт и начала его переводить. Второй раз не знаю, соглашусь ли на такую авантюру, потому что все пьесы уже сделаны… это, опять же, чисто мужское. Например, замечательные переводы Шекспира делает сейчас Григорий Кружков. Но я не могу себе представить, что возьмусь, например, за “Короля Лира”, который уже есть в переводах наших столпов… Зачем?