Лунгина. Потому что Линдгрен их позже написала, она их приписала к своему первому, основному “Эмилю”. Про Эмиля и малышку Иду действительно я переводила. Ещё я с польского перевожу, очень люблю польский язык. У меня есть ранний Юлиан Тувим: как уже переведённый – “Пан Крохотульский и рыба-кит” недавно вышел, так и совсем у нас неизвестный – про царя Ивана Грозного, про Расею-матушку. Это я делала для большого тома Тувима “Фокус-покус”, его составлял Андрей Базилевский.
– Если вернуться к английской литературе и перейти в XIX век, вы там тоже много кого переводили. Скажем, Роберта Браунинга.
– Да, Браунинга, и Саути у меня есть, замечательный “Художник и Дьявол”.
– Что в их поэзии вас задевает? Эти ранние и поздние романтики, чем они интересны?
– Просто хорошие поэты.
– Браунинг тоже ведь поэт-рассказчик, у него очень много историй.
– Да. Интересно, что сама я как поэт – что детский, что взрослый – совершенно не рассказчик. Я лирик в чистом виде. Рассказчик у нас в детской сфере – Эдуард Успенский. Он умеет рассказать историю в весёлых стихах как никто. В английской поэзии мне нравятся рассказчики, нравятся баллады, нравится Браунинг, его замечательная история про гамельнского крысолова. Она необычно и новаторски звучит даже по форме. Я её довольно давно сделала. Но и Элизабет Браунинг мне тоже нравится ничуть не меньше, а может быть, и больше своего знаменитого супруга. Её сонеты принято называть “С португальского”, но отчасти это ещё и “От португалочки”, потому что он её так шутливо называл. Это абсолютно чистая, без всякой иронии, – хотя я обожаю иронию, доходящую аж до сарказма, – совершенно чистая любовь, концентрированная, в чистом виде. И так красиво написанная… она прошла, можно сказать, по канату над бездной сиропа и умудрилась туда не плюхнуться.
– А такие поэты, как Милн, Кэрролл, – это, наверное, больше детская литература?
– Это больше детская литература, но, поскольку они англичане, там нет никаких границ, возрастные границы совершенно размыты. В томике Милна, предназначенном для трёхлеток, от трёх до шести, который называется “When We Were Very Young”, есть стихотворения, которые я бы отнесла совершенно спокойно к разряду взрослой лирики. Я обожаю размытые возрастные границы, как у Валентина Дмитриевича Берестова, которого я тоже очень люблю. Кстати, Честертон – это и приключения, и отец Браун, это давно уже дети, подростки отобрали у взрослых. И тем не менее это и для взрослых прекрасно работает. Баллады Честертона я тоже очень люблю и переводила просто с полным счастьем. “Баллада самоубийцы” моя любимая:
Я к виселице новенькой в саду
С утра иду, не трепеща нимало;
Вывязываю петлю на ходу,
Как денди вяжет галстук свой для бала;
Соседи (на заборе) ждут сигнала,
Чтоб закричать “Ура!” Но, на беду,
Меня смешная прихоть обуяла:
Сегодня не повешусь – подожду.
Ну здорово же?
– Кстати, и Киплинг тоже писал и для взрослых, и для детей.
– Абсолютно. Мы сделали его двухтомник напополам с Григорием Кружковым. Мы не работаем и не работали в соавторстве, как, например, Ильф и Петров. “Напополам” в данном случае означает, что мы разодрали вещь по кускам, и каждый делает свои куски. В первом томе я больше делала баллады, а Григорий в основном делал прозу. Во втором томе – наоборот: у меня побольше прозы, у него – стихов. В общем, примерно пополам и получилось.
Да, Киплинг – он и детский, и взрослый. Он всеобщий. Я очень тоже эту работу любила и люблю. Первый том называется “Пак с волшебных холмов”, второй – “Подарки фей”. У нас почему-то он выходит и переиздаётся всё время под названием “Сказки старой Англии” – наверное, это более “продажное” название. Но на самом деле это двухтомник Киплинга, который должен стоять во всяком порядочном английском доме, особенно где растут подростки.
– А что вам у Киплинга больше всего нравится? Проза, стихи, какое-то отдельное произведение?
– Мне у него нравятся и проза, и стихи. Безумно нравятся его детские вещи, “Just So Stories”, которые я прочла ещё в детстве, по-английски. Нашему поколению вообще страшно повезло, потому что при нас открылись так называемые английские спецшколы. По крайней мере, в Москве и в Питере. Французские тоже открылись, даже парочка испанских, немецкие были. Но мне повезло, и я попала в английскую, и как раз это были оттепельные времена, когда издательство “Прогресс” начало издавать адаптированные и неадаптированные английские классические детские вещи. И вот эти “Just So Stories” вышли, и тут же учителя английского велели нам их закупить на весь класс, и мы начали это читать. Я уже тогда понимала, что это замечательная ирония, что он окликает нашу будущую взрослую жизнь, нашу будущую жизнь как родителей, а не только как детей. В общем, это здорово. Это многослойность, это двойное дно, это то, что я очень люблю и в детском, и во взрослом. Когда автор апеллирует одновременно и к внутреннему ребёнку (который, я уверяю, живёт внутри каждого взрослого человека, иногда даже меняет возраст и пол), и к будущему взрослому, которого ощущает в себе каждый растущий человек. Киплинг – он такой.
– И напоследок вернёмся из Англии в Россию. Как вы думаете, что€ русская литература получила от такой мощной переводческой культуры, которая у нас существует с XIX века?
– Просто массу всего. Мне кажется, если мы начнем перечислять, то никогда не закончим, потому что в котёл с русской культурой буквально перевернули и опрокинули целый сундук с сокровищами. Начиная с Жуковского, и ещё пораньше даже. И всё это в том котле настолько перемешалось, растворилось… От “Лесного царя” и “Замка Смальгольм” до нонсенса и абсурдизма, всё это настолько в ней, слава богу, размешалось и растворилось, что достать это из неё и выкинуть не под силу больше никому. Какие бы генеральские, адмиральские и маршальские погоны этот кто-то на себя ни нацепил.
– В советское время перевод ведь занимал особенное место. Вспомним знаменитое довлатовское: “Кто у нас лучший стилист?” – “Переводчица Рита Райт-Ковалёва”.
– Да-да, кто-то, либо Стейнбек, либо Апдайк, рассказывал, что, когда он приехал в Советский Союз, ему постоянно задавали вопрос: “А вы знакомы с Воннегутом? Вы знаете Воннегута?” Как раз тогда вышла “Колыбель для кошки”. И он в конце концов сказал: “Романы Курта, мне кажется, сильно проигрывают в оригинале”.
– Была какая-то особая культура, привязанность к переводам зарубежной литературы в позднесоветское время. Как вы думаете, это был по-своему “счастливый” период для переводчиков?
– Да, в общем, конечно, счастливый. У нас тут такая парадоксальная штука: чем сильнее давление сверху, тем более пышным цветом расцветают переводческая школа и детская литература, потому что это две области, куда можно эмигрировать. И все туда в основном и эмигрируют. Это ещё при Александре Сергеевиче было. Как вы думаете, ему сошло бы с рук вот такое: “Самовластительный злодей! / Тебя, твой трон я ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу”, – если бы он с самого начала не дал понять, что это адресовано не кому-нибудь из местных, а Наполеону.
– Будем считать, что нас ждёт расцвет переводческого дела.
– Да он уже вполне начался, как мне кажется. И детская литература тоже расцветает, можете мне поверить. Много интересных молодых имён.
2024
Перевод с английского
Шпагу мне! Я сегодня играю
влюблённого лорда,
Он прощается с милой,
поскольку идёт на войну.
Он ей пишет стихами: не плачь, мол,
решился я твёрдо,
И других не люби,
а вернусь – я бока им намну.
Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:
“Прощай, дорогая,
Слёз жемчужных не трать —
лучше бусы из них нанижи,
Но верни моё сердце,
чтоб радостно шёл на врага я,
И, как ладанку, в бой
мне сердечко своё одолжи…”
Так он весело, лихо, красиво
бумагу марает!
Этот странный, старинный костюм
я примерить должна:
Мне к лицу и трико, и коле́т,
а жабо натирает,
Мне идёт этот слог и размер,
только рифма тесна…
Ну же! – лихо, легко и отвесно,
как в воду вонзиться,
И свободней, свободнее,
с радостью в каждом персте,
И уже не лицо моё —
облик иной отразится
В этом дьявольском зеркале,
в белом бумажном листе!
Мёртвый лорд подбирает на лютне
мотивчик весёлый,
Триста лет его нет, а гляди,
всё такой же шальной.
…И однажды, одетая мальчиком,
вскрикнет Виола:
“Это ты, Себастьян? Ты воскрес
и вернулся за мной!”
«В переполненном баре, у стойки, в дыму густом…»
В переполненном баре, у стойки, в дыму густом
Я на детском высоком стуле приветствую мир.
Двухметровый седой одуванчик по имени Том
Мне подносит Гиннес, как няня несла кефир.
Под ирландским клевером я ль не желанный гость?
Изумрудный свитер на мне и душа зелена.
Мне за двух поэтов из Дублина спеть довелось:
Джеймс и Патрик, такие были у них имена.
Том стихов не читает, он мёрзнет в тёмной Москве,
И не видит он, что зелёное мне к лицу,