– Читайте, читайте, мы же все тут взрослые люди, это даже хорошо, что у вас такие разносторонние интересы.
И я прочла по тетрадке “Блаженство” Томаса Кэрью. Ну то самое. Милейший Андрей Николаевич Горбунов, заказывая мне для издательства МГУ эту рискованную по тем временам поэмку, всё повторял:
– Только умоляю, Мариночка, побольше небесного блаженства, а то ведь выкинут вещь из состава!
Я эту вещь, кстати сказать, недавно перечитывала. Она и правда неплохо получилась. Сейчас бы, наверное, сделала с бо́льшим мастерством, но куражу того, прежнего, нет и в помине. И таких благодарных слушателей, как в тот вечер, у меня уже никогда не будет…
Память вечно всё перетряхивает и утрамбовывает, и за точность дат я не ручаюсь. Но вот у меня в руках чудом уцелевший средь бурь перестройки и журнального изобилия гласности сентябрьский номер “Пионера” за 1983 год. Слева, на шестнадцатой странице, три моих стихотворения в жанре “школьной лирики” со среднестатистическими рисуночками. Справа, на семнадцатой – волшебство. Прямоугольная картинка: плотный серый фон, жёлтый, светящийся в воздухе фонарик – или это поплавок небесный? – под ним растопыренная пальмовая крона без всякого ствола, снизу лес (наш, обычный, зубчиками), река гладкая с перевёрнутым лесом и жёлтой светящейся скобочкой лодки, а в ней человечек с удочкой, в чёрном свитере. И надпись чуть скошенными, “бамбуковыми” буквами: “Самая лёгкая лодка в мире”. И ниже: “Рисунки автора”.
В нашей тогдашней коммуналке мы с Гришей Кружковым вырываем друг у друга журнал и шёпотом, чтоб не разбудить младшего, восклицаем: “Гениально! Ге-ни-аль-но!” Повесть печатается в четырёх номерах, и каждый раз, глядя на уже знакомый поплавок-фонарик и нездешние буквы заголовка, мы дружно переводим дух. Но как это пропустили? Как – прорвалось?
И вот уже весна восемьдесят пятого. Только что состоялся очередной “вынос тела”, и страна с мрачноватым азартом напевает: “Кто на новенького?” Сейчас Гриша достанет из ящика свежую газету с мужским портретом – и, вглядевшись в подпись, потрясённо выдохнет: “Папашка-горбач!”…
В следующий раз мы встретились с Юриосичем в ресторане ЦДЛ. Там мне назначил свидание, вполне деловое, Сергей Иванов. Мы сели за столик, и тут подошёл Коваль.
– Юра! – обрадовался ему Сергей Анатольевич. – А у нас вот Марина в Союз вступает, в детскую секцию, ей рекомендации нужны. Мы с Акимом уже дали, третьим будешь?
– Буду, – твёрдо сказал Коваль и уселся на свободный стул.
– Но вы же моих стихов совсем не знаете, вот если только в “Пионере”… – замирая от ужаса и восторга, промямлила я.
– А мы сейчас закажем раков, и пока они будут вариться, вы мне всё и прочтёте.
Под ресторанный гул, под звяканье ножей и вилок я читаю ему стихи. Им обоим. Понимаю, что можно нести любую чушь, рекомендацию всё равно напишут, но мне страшно хочется, чтобы ему понравилось. Читаю “взрослое”: про свою Бахрушинку, про детство, про любовь… Стихи образуют вокруг нас троих подобие защитного пузыря, и шум не мешает.
– По-моему, надо брать, – решительно заявляет Юриосич. – Чего тут думать? Я, Серёж, так и напишу: “Надо брать. Коваль”.
– Т-так, Юрочка, эти вещи не п-пишутся (оба наших руководителя слегка заикаются – и Сергей Анатольевич, и Аким). – Вот я тебе сейчас п-продиктую…
И под диктовку Иванова разборчивыми полупечатными буквами на листке бумаги в клеточку Коваль, посапывая, выводит: “Я, такой-то, рекомендую в члены Союза советских писателей одарённого молодого автора такую-то, чьи произведения отличаются…” – дальше было что-то про оптимизм и высокий художественный уровень, дата и подпись.
Потом они учили меня разламывать раков. А я от волнения ничего не могла есть и сидела как дура, такая вся красивая и одарённая, с новой замечательной стрижкой каре, скрывающей малиновые уши…
В Союз меня с первого раза не приняли – идейный уровень оказался ниже нормы, – да я и не больно-то надеялась. Жаль только, что не сохранила ту бумажку. Надо было перепечатать и копию отвезти Юриосичу на подпись, а я поленилась и отдала оригинал. Может, он и сейчас пылится в каком-нибудь писательском архиве.
Мы потом ещё с ним встречались не раз, только всё как-то мимоходом. Помню, я ему похвасталась, что начала учиться верховой езде, и он спросил с каким-то жадным любопытством:
– Вы сели на лошадь? Оседлали живое тело?
И головой покачал:
– А я вот почему-то не могу.
А я думала, он всё может.
Однажды он нам с Маринкой Москвиной пел – просто так, без гитары. Дело было после торжественного открытия Недели детской книги в Колонном зале. Там Яков Лазаревич и Юриосич приветствовали детишек от команды “живых классиков”, а мы – от “молодых поэтов и писателей”. Для такого случая мне моя элегантная мама одолжила свой серый английский жакет и юбку до колен в благородную узенькую полоску, а Маринка нарядилась в брючный костюм-тройку: чёрный, вельветовый. В общем, выглядели мы на все сто, и когда Аким и Коваль после выступления пригласили нас пообедать в новый кооперативный (!) ресторан, мы долго ломаться не стали. Так в один голос и выпалили:
– Дурак откажется!
Мы были уже не ученицы, а “свои”, коллеги по цеху и немножко прекрасные дамы, и это было странновато и здорово. Нас угощали долмой (я с тех пор навсегда полюбила эти игрушечные зелёные голубцы), поили вином, развлекали рассказами и пением. Мне особенно почему-то запомнилась песенка, сочинённая Ковалем для какой-то Аллочки, их с Акимом общей приятельницы. Там ещё фигурировал Аллочкин муж Вадим, и когда живые классики дуэтом грянули:
Вадимово Вадиму воздадим,
И воздадим салатово – салату! —
тут всплеснулось вдруг такое веселье, будто чашу с пуншем внесли и поставили на стол… Правда, цены в этом кооперативном духане были совершенно несусветные и, расплачиваясь, наши рыцари оставили там, кажется, всю свою наличность. Мы с Маринкой за них переживали, но они держались стойко: нам, мол, не привыкать. Настоящие гусары и поэты.
Он, разумеется, был поэт, наш Юриосич. И именно поэтому – такой ослепительный прозаик. Ведь в прозе всего драгоценнее – вещество поэзии (а в настоящую поэзию всегда подмешана проза). Он, по-моему, над каждым абзацем работал, как над строфой – стройной, причудливой, совершенной. И это умение двумя-тремя фразами нарисовать законченный портрет! Вот она, вся человеческая комедия, вся галерея людских типажей, – в коротеньком рассказе “Клеёнка”. Недоверчивый угрюмец Колька Дрождев, слезливая скандалистка тётка Ксеня, кроткая Манька Клеткина и ходячий хватательный рефлекс – мамаша Мирониха. И блаженный, отрезающий от своей радости всем по кусочку дядя Зуй…
Да, а про фонарик, про поплавок небесный мне потом объяснили: это Юриосич нарисовал блесну. И то сказать, не всякий ли поэт есть ловец человеков?
Он выступал вместе с Юлием Кимом в каком-то доме культуры, а после концерта подписал и подарил мне новую книжку, “Опасайтесь лысых и усатых”. Кто-то взял её почитать и не отдал. Я нашла и купила другой экземпляр, но за подписью ехать было уже не к кому. А я съездила бы, не поленилась.
Давно, ещё в ученические годы, зашёл у нас в студии спор: можно ли да нужно ли говорить с детьми о смерти. Тогда умница Яков Лазаревич принёс и прочёл нам вслух рассказ Коваля “Вода с закрытыми глазами”. Теперь, когда я его перечитываю, в ушах всегда звучит чуть заикающийся, подрагивающий голос Акима:
– Ты бы заплакал, если б я умерла?
(Это Нюрка спрашивает, первоклассница, дяди-Зуева внучка.)
– Конечно, – серьёзно ответил я.
– А мне кажется, никто бы не заплакал.
– Вся деревня ревела бы. Тебя все любят…
И ещё:
“Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора”.
2007
Дядя Валя
– Книжку купил?! С этим воплем я, пятилетняя, выбегаю в прихожую встречать отца. Читать я научилась как-то сама, в четыре года, и с тех пор потребляла продукцию детских издательств едва ли не быстрей, чем её успевали печатать. День без новенькой книжки – яркой бумажной брошюрки или картонной “раскладушки” – считался пропащим.
– На, держи, – папа расстёгивает брезентовый чехол на скрипичном футляре. – Видишь, это книжка про тебя.
Вот девочка Марина,
А вот её машина…
Про меня! Кто это сочинил? Откуда этот Валентин Берестов знает, что я не только в куклы играю, что у меня есть машины и я им строю гаражи из таких вот картонных “раскладушек”? Может, это сам папа и написал? Уж если он выучился так играть на скрипке (меня тоже пытаются учить, и я точно знаю: трудней работы на свете нет!) – что ему стоит самому придумать книжку? Пара пустяков!
Ну, пусть не папа – а всё-таки немножко он. Наверняка такой же молодой, красивый, весёлый, и у него тоже дочка Марина. Чудеса!
Лет в шестнадцать в журнале “Юность” прочла стихотворение:
Любили тебя без особых причин
За то, что ты – внук,
За то, что ты – сын,
За то, что малыш,
За то, что растёшь,
За то, что на папу и маму похож.
И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей.
Боже ты мой, разве бывают такие стихи? “Мне нравится, что вы больны не мной!” – вот это стихи, а тут что? Просто обнял кто-то и на ухо прошептал самый главный в жизни секрет. Рукой развёл непроходимые дебри моих отношений со старшими – и включил солнце.
Для меня. Про меня. Я почувствовала себя Прекрасной Дамой.
Восемьдесят первый год, душный летний вечер. Мы сидим на балконе берестовской квартиры в Беляеве:
сам Валентин Дмитриевич, его жена Татьяна Ивановна, мой муж Гриша Кружков (мы на днях распис