Именно сюда.
В партизанский наш отряд
Заявился он,
Не гражданский, не солдат,
А в бою – силён.
С нами он, как друг и брат,
В смертный бой ходил,
Он трофейный автомат
Сам себе добыл.
И – правда же? – для шефнеровского рассказчика, ушедшего на фронт, как на работу, из ленинградской коммуналки, марсианин в партизанском отряде – явление почти будничное, в точности как для героя его же повести “Круглая тайна” – инопланетная штуковина ШВЭНС, “шар всепроникающий, экстерриториальный, неземной, самоуправляемый”, он умел исполнять желания, такой шар-искуситель в авоське, человека проверявший на прочность…
А тут, значит, марсианин, ну и что особенного-то, если у нас – беда. Вон в Испанию в тридцать девятом кто только не ехал – помогать. И как легко, по-зощенковски, переходит рассказчик от газетно-приподнятых “друг и брат”, “смертный бой” – к земной, прямо руку оттягивающей весомости “трофейного автомата”. Сам, значит, добыл, дело известное… И почему-то есть в этой будничности надежда: вдруг прилетят, спасут? Ну хоть не с Марса, хоть с Большой земли, иностранец всё-таки…
Марсианин умирал
Средь земных людей,
Он медпомощи не ждал
Со звезды своей.
Не страшась в тяжёлый час
Никаких невзгод,
Он на Марсе ради нас
Полный взял расчёт.
С нами радость и беду
Он делить привык,
Быстро, прямо на ходу,
Выучил язык.
Был он доброй шутке рад,
Не заносчив был,
В самокрутке самосад
Запросто курил.
– Что на Марсе за народ? —
Спрашивали мы.
– Есть ли рощи, синий лёд,
Снежные холмы?
– Есть ли страны, рубежи,
Золото и сталь?
Есть ли там любовь, скажи,
Есть ли там печаль?
Он болтать был не мастак,
Он курил, молчал,
На вопросы наши так
Кратко отвечал:
– Есть любовь и есть отказ,
Есть закатный свет, —
Всё там – вроде как у вас,
Только смерти нет.
Там, на Марсе на моём,
Жизнь всегда в цвету.
Я вам как-нибудь о нём
Лекцию прочту.
Ещё шире, ещё стремительней раскачка: от “медпомощи” до звезды, от “полного расчёта” до любви и печали, и сердце уже обрывается от страшного предчувствия – не прилетят, не спасут! – на этом “Только смерти нет”, ведь в стихах всё, что названо, – есть, и тут же передышка, вздох облегчения, обещание прочесть лекцию, ну конечно, были такие модные лекции – “Есть ли жизнь на Марсе”…
Марсианин умирал
На Земле моей.
С Марса он сюда не ждал
Белых кораблей.
Он, громя врага в упор,
В боевом строю,
У деревни Спасский Двор
Отдал жизнь свою.
Лёжа в мёрзлом лозняке,
Пулею сражён,
На нездешнем языке
Тихо бредил он.
Он сквозь горестную дрожь
Продолжал твердить
Слово всё одно и то ж —
Имя, может быть?
Он глядел в ночную тьму,
В звёздную метель,
Я под голову ему
Подложил шинель.
С дальней родины своей
Не сводил он глаз,
Протянул он руки к ней —
И ушёл от нас.
И его среди зимы
Схоронили здесь.
Толком не узнали мы,
Что на Марсе есть.
Тут главное – название деревни произнести чётко, с расстановкой и чтоб голос не дрожал. Раньше я на этом месте каждый раз плакала, теперь научилась сдерживаться, просто Спасский Двор этот непонятный – это такая внезапная достоверность, что настигает, как пуля, и понимаешь: “легенда” в подзаголовке – так, для обмана цензуры, а по-настоящему это всё правда. И мёрзлый лозняк, и шинель под головой – так и кричат: правда! правда! и ещё верней, ещё больней, чем правда, потому что это он – о себе, о своём уходе. Это его среди зимы схоронили здесь. И досадливое: “Толком не узнали мы…” Ну маленько-то узнали, а толком – нет.
Но, может быть, он ещё прилетит – добровольцем? И расскажет.
2002
Володя Тихомиров.
:ил человек магический…Вспоминая Владимира Тихомирова
Он был человек совершенно магический. Ну да, волшебный, без всяких там переносных смыслов. В его присутствии – и особенно когда он читал или рассказывал – я впадала в какой-то счастливый транс и не могу теперь вспомнить ни дат, ни подробностей. Даже когда и как мы познакомились, точно не помню.
Вот мы сидим втроём – он, я и Гриша Кружков – у нас дома, дети ещё маленькие, значит, на дворе примерно середина восьмидесятых. Говорим о “Беовульфе”, о строках и полустроках, потом переходим на исландские саги. Мы тогда с Гришей ужасно увлекались исландскими сагами, даже висы пытались сочинять. Наперебой вспоминаем те места в “Саге о Ньяле”, что сильней всего поразили воображение. Володя с Гришей восхищаются жутковатой репликой одного из воинов: он перерубил противнику ногу в бедре, и тот “какое-то время стоял на одной ноге и смотрел на обрубок другой”. Перерубивший сказал: “Нечего смотреть. Ноги нет, это точно”. И противник упал замертво.
Ещё Володя с улыбкой повторяет за кем-то из персонажей: “Интересно, живой или мёртвый сказал Скарпхедин эту вису?” И мы соглашаемся, что там и тогда этот вопрос звучал вполне обыденно…
Володя и сам похож на викинга, на скандинавского скальда: длинные волосы, бородка, крупные неровные зубы, чуть сощуренные, будто от морского ветра, глаза. Некрасивый, но неотразимый.
И тут совершенно для меня неожиданно (я отстала от жизни, засиделась дома с детьми) оказывается, что последняя его работа – “Ригведа”. Не то вышла уже, не то вот-вот выйдет в “Худлите”. Неужели санскрит? Подстрочник? Володя рассказывает, как работал с Татьяной Яковлевной Елизаренковой (пересказывать не буду, эта увлекательная история есть в интернете), и главное – как древние ведические гимны “сами просились наружу”, спешили переводиться, реинкарнироваться в русский язык, “только успевай записывать”… Я поверила, и сейчас верю. У меня похожие штуки – правда, редко – случаются со стихами. Приблудится какой-нибудь явно чужой, ну явно же не по адресу, стишок, и не выгонишь, приходится усыновлять, приспосабливать к делу, называть как-нибудь вроде “Подражание Некрасову”… Но эти древние тексты, похоже, знали точный адрес и только ждали своего часа.
Раз десять, наверное, – в самых разных местах – я слушала, как Володя читает из “Ригведы” и “Атхарваведы”. И каждый раз это было чистейшее волшебство. Исчезала вузовская аудитория или казённый зальчик, Володин голос гудел, как под сводами храма, тело двигалось в нездешнем ритме, лицо смуглело на глазах – перед нами был индийский жрец, взывающий к Агни или Вишну.
Одну дату такого чтения я, впрочем, знаю точно. Девятое марта 2005 года. В тот день в Америке рожала моя сестра, а в Москве, на Фрунзенской набережной, мы с Мариной Москвиной и полдюжины наших студийцев ждали в гости “самого Тихомирова”. Студия предназначалась для молодых талантливых писателей и поэтов, пишущих “для детей и юношества” (хотя мы этих ограничений не соблюдали), а крышу над головой давала нам Дина Рубина, служившая здесь в то время израильским культурным атташе. Поэтому занимались мы в помещении Еврейского молодёжного центра и на случай какой-нибудь проверки первой в списке ставили Аню Эпштейн.
Вечер, темень, мокрый снег. От метро – минут пятнадцать-двадцать пешком. Я боюсь, как бы гость не заблудился, и ругаю себя, что не встретила его хотя бы на полдороге. Я боюсь за сестру и младенца, за окном холодно и как-то безнадёжно… но вот он пришёл, слава богу, всё-таки пришёл! Включаем чайник, выкладываем на стол пряники и печенье, и через пять минут Древняя Индия накрывает нас горячим куполом. Володя читает гимны Агни и другим богам, потом заговоры “против болезней, ран и смерти”. “Индра, владыка блага, / убей червей у дитяти… / Вот я жёрновом будто зёрна / всех червей я в муку порушу…” Студийцы наши сидят онемевшие, ошеломлённые, на лицах блаженство. Слух на слово у них уже достаточно развит, чтобы понять: перед нами речетворец. Это тоже Володино слово, из “Гимна познанию”. А в другом гимне сказано:
Призываем Владыку Речи
призови нас Владыка Речи
да сольёмся мы с сокровенным
откровенья да не утратим.
В тот день за океаном родилась у нас Сашенька – Александра Вера.
Как-то раз мы с Володей по телефону договаривались о встрече. Он обещал прийти к нам с Жанной Переляевой в радиостудию на запись “Литературной аптеки” (Володя как автор повышенной целебности выступал у нас даже дважды). Я предупредила про наш любимый вопрос, который задаём каждому гостю: о самых “лечебных” книжках его детства и особенно отрочества. Тут разговор как-то мгновенно перешёл на Пушкина… и Володя сказал мне удивительную вещь. Будто бы у него такая плохая память на чужие стихи – и вообще на прочитанное, – что он, счастливый человек, каждый год перечитывает всего Пушкина. Заново. Как впервые.
У меня довольно хорошая память на стихи, в том числе прочитанные вслух. Она, конечно, слабеет с возрастом, и всё же, возвращаясь домой с поэтического вечера, я обычно твержу про себя какие-нибудь полюбившиеся строчки. Но после Володиных выступлений – даже в молодости, – даже когда он у меня дома читал “Жемчужину”, таинственную поэму английского Средневековья (помню, кто где сидел и с чем были пирожки, купленные в киоске на Никольской), – после его выступлений в памяти неизменно оставалось только