ощущение. Золотого пчелиного гула, чистой беспримесной радости.
Радость была одной из главных составляющих его волшебной силы. Помогал ли он развешивать для выставки солнечные картины своей жены Эли – художницы Изабеллы Бочкарёвой… Пересказывал ли разговоры старушек из вымирающей приволжской деревни, где они с Элей проводили по полгода (“А много ли клюквы? – Ой, Володя, как пришли, так и воткну-лися!” Или вот это, “живьём” перекочевавшее к нему в стихи: “Одну меня Бог сберёг, да и ту забыл”)… Продавал ли на Рождество в подземном переходе – с Петрушкой на руке! – свою детскую книжку-пьесу “Ирод-царь” (где теперь эта чудесная книжка? куда делся весь, если верить выходным данным, 200-ты-сячный тираж? сейчас раскрыла её наугад: “Отчего ты генерал? – А я громче всех орал: «Царю Ироду слава!»”)… Всё, словом, что ни делал он – всё сопровождалось и окутывалось мощным излучением радости. И дар его был – радостный дар: вот почему, наверно, ему так давалась народная речевая стихия.
Дети, подростки очень это чувствовали. Мой младший сын Серёжа, ещё школьником увидев и услышав Володю, положительно в него влюбился. Потом, студентом, устраивал его выступления в своём РГГУ, расстраивался, что мало пришло народу (сколько бы ни пришло “на Тихомирова” – мне тоже всегда казалось: мало, до обидного мало!). Даже поехал однажды без спросу к ним с Элей в деревню. Со снабжением в тамошней глуши было из рук вон плохо, и я страшно досадовала, что пропустила Серёгин отъезд и не дала ему с собой хотя бы продуктов. “Свалился на людей, как снег на голову!” – негодовала я. А сын уверял, что Владимир Георгиевич к его появлению “отнёсся философски” и ничуть не рассердился. И что сам он там сложа руки не сидел, помогал по хозяйству. Чудеса, снова чудеса!
…Вдруг позвонила какая-то женщина – родственница? – сказала, что умер Володя. Поехал с соседями на их машине в посёлок за припасами – там, у себя, на Волге, – стало плохо, не спасли… Помню, как металась по квартире, звонила кому-то в “Новую газету”, отсылала по электронке какой-то крошечный (больше не вставить, “номер уже свёрстан”) текст. Помню – и всё равно до конца не верю, что нет Володи. Что он не вернётся, как Гэндальф во втором томе “Властелина колец”.
Бормочу про себя уже заново прочитанные-перечитанные строчки:
Всё исполнилось силой слова.
Да поможет мне жар богов.
Гуляю с маленькой внучкой на детской площадке и всматриваюсь в рожицы её сверстников – мальчишек, рождённых весной 2011-го. Не промелькнёт ли что-нибудь этакое?
Хорошую религию придумали индусы…
И в конце концов, почему непременно мальчик?
2013
Без начала и концаНесколько слов об Асаре Эппеле
Самое первое воспоминание о нём – весёлое. Год, наверное, семьдесят шестой, ЦДЛ, какая-то гостиная – “Большая”? “Зелёная”? При Союзе писателей открываются студии для начинающих переводчиков поэзии. Прозы, наверное, тоже, просто я не помню. Перевод – последний porto franco советской литературы, и народу набежало довольно много (безо всякого, прошу заметить, интернета). Рослая симпатичная шатенка (это, скорее всего, секретарь переводческой секции Таня Луковникова) громко разъясняет:
– Кто с английским, немецким, французским языком – подходите к Левику, к Вильгельму Вениаминовичу. Кто с испанским…
Подробностей не помню, но были там, кажется, и Лев Гинзбург, и Морис Ваксмахер – прямо город мастеров.
И вдруг из угла, из мягкого кресла какой-то бородатый дядька:
– А кто с языком племени Балумба – давай ко мне!
И все засмеялись, и стало ясно (если кто ещё не понял), что поэтический перевод, кроме всего прочего, – дело весёлое и азартное.
У нас с Гришей дома – цвет отечественной школы перевода! Асар Эппель, Павел Грушко, Алексей Зверев, Григорий Кружков, Андрей Сергеев, Морис Ваксмахер, Евгений Солонович. Автор отсутствует на фото, потому что снимает. Год 1985 или 1986.
Это, конечно, был Асар Эппель. Он на самом-то деле набирал ребят с английским и польским, и я, хоть и записалась к Левику, к нему тоже иногда приходила на занятия. Идея “племени Балумба” его занимала ещё какое-то время. Племя это он произвёл от медведя Балу и даже гимн сочинил его животворной силе – полнокровный такой гимн, с упоминанием детородного органа. “О дай нам, могучий Балу…” и так далее.
Когда в восьмидесятом году в “Детской литературе” вышла в пересказе Эппеля совершенно волшебная книжка Витезслава Незвала “Анечка-Невеличка и Соломенный Губерт” – достать её было невозможно.
Ни в Книжной лавке писателей (даже если б нас туда пустили), ни у спекулянтов, нигде и никак. А спустя тридцать лет на летнем книжном фестивале в ЦДХ я увидела у букиниста один-единственный, прилично сохранившийся экземпляр. И тут же его купила и счастливая помчалась домой – листать, разглядывать, искать знакомую (он часто читал её вслух) песенку без начала и конца:
В королевском замке
Взяли муху в мамки…
Вечером позвонила Асару Исаевичу (это был, наверное, наш последний разговор, потом ещё виделись, но мельком). Поделилась радостью: вот, мол, купила у букинистов вашего Незвала, того самого, с рисунками Пивоварова. Рублей аж за семьсот или даже восемьсот…
Эппель выдержал мхатовскую паузу и важно, с расстановкой сказал:
– Вы совершенно правильно поступили. И вам очень повезло. Это прекрасная и редкая книга.
Всё верно. Сейчас вот сняла её с полки – шероховатый коленкоровый переплёт, сзади выдавлено “2 р. 50 коп.” – и заглянула в выходные данные. Тираж – всего-то сто тысяч экземпляров.
Хотела в конце написать что-то вроде: “Да, вымирает наше племя…” И передумала – вот ещё! Отдадим лучше должное почтенному жанру, песенке без конца.
Эй, кто там с языком племени Балумба? Давайте к нам!
2012
Жёлтый фонарик
Лёша Зайцев появился в нашей литературной студии незадолго до перестройки. Студия была при Союзе писателей, вели её поэт Яков Аким и прозаик Сергей Иванов, и принимали туда молодых авторов, пишущих “для детей и юношества”. Лёша ничего такого сугубо детского не писал, но ведь юношество – понятие растяжимое. Детская литература в СССР служила не только убежищем для “непроходных” талантов, но порой и проходом в литературу большую. И чудесные наши руководители этот проход расширяли как могли.
Лёша прочитал для знакомства, помнится, три стихотворения. Два из них какое-то отношение к детству всё же имели: в одном фигурировал одинокий гном, проживавший в канавке, другое – начиналось строкой: “Ещё короеды не знали грамоты…”, а концовку я с того самого дня помню наизусть:
“Возьми, – просил я, – меня из детства,
В какую бы сторону тьмы ни шёл ты!”
И жёлтый фонарик, монах тибетский,
Кивал мне – умный, прозрачный, жёлтый.
В третьем же стихотворении… а может, он его не тогда читал, а позже? В памяти всё слежалось, не разнимешь, да и не надо… В третьем стихотворении какие-то люди “вносили в поэзию ясность ума, / как вносят покойника в храм”.
К этому прибавим, что собою Лёша Зайцев был хорош и обаятелен. Волосы волнистые, тёмно-каштановые, карие мягкие глаза, ямочки – на актёра Домогарова похож немного. В общем, Лёша вошёл в компанию, как нож в масло.
В нашу с Гришей Кружковым тогдашнюю жизнь он принёс Бродского. Нет, заполучить в руки томик Бродского, даже самиздатовский, в те годы было почти нереально, так что Лёша принёс его в собственной голове. Как сейчас помню: он сидит на нашем узком кухонном диванчике, спиной к ещё светлому окну (день, стало быть) и читает наизусть: “Нынче ветрено, и волны с перехлёстом…” Легко, не сбиваясь, влюблённым голосом высвечивая самые сладостные места: “Жрица, Постум! И общается с богами!” Мы слушаем как в детстве, как под гипнозом, раскрыв рты, замерев от счастья.
А ещё он здорово умел готовить, прямо как настоящий шеф-повар. Делал это вдохновенно, и ему – в отличие от большинства из нас – было не лень. Помню страдальческую гримаску на его лице, когда я, наспех сочиняя ужин для нагрянувших гостей, просто плюхнула в сковородку вскрытую банку горошка.
– Тут сверху можно бы соус… муку разболтать, лучок обжарить, он такой получается густенький…
На моё хныканье про вечно остающуюся от готовки гору посуды пояснил:
– А я сразу мою, ещё в процессе. Сковородку использовал – помыл!
В съёмной хрущёвской однушке Лёша устраивал – “из того, что было” – удивительные застолья. Как-то раз – не помню, сам ли он летал на Дальний Восток или кто-то из друзей привёз редкое лакомство: свежие морские гребешки. Их надо было съесть немедленно, Лёша с женой Флорой спешно созвали народ. На наши восторги Лёша сиял своей радостно-смущённой, неотразимой улыбкой и потчевал:
– Салат, салат берите. Гребешки надо класть прямо на горячее пюре!
Хлеб насущный давался им с Флорой нелегко. А ещё ведь была собака, огромная ласковая догиня, имени не помню – Бони? Чери? Лёша её обожал. Всплывает картинка: мы гуляем где-то за городом, Лёшка достаёт из походной сумки банку консервов, фасоль с какими-то колбасками, и делит её по-братски. Колбаски достаются псине, а хозяин доедает фасоль в томате.
В общем, с деньгами было плохо, и кто-то устроил Лёшу замом главного редактора в журнал “Советский школьник”. Журнал издавался специально для слепых и слабовидящих ребят: часть тиража по Брайлю, часть обычным, только очень крупным шрифтом. Платили мало, но это была территория свободы, маленькая тёмная ниша, куда редко заглядывало око цензора. Там можно было напечатать всё, вплоть до поэтов Серебряного века, и вскоре чёрно-белый, спартанский с виду “Школьник” сделался одним из самых роскошных (по содержанию!) подростковых журналов. И наша Акимовско-Ивановская студия была в нём широко представлена. Марина Москвина, Боря Минаев, Серёжа Седов, Таня Пономарёва, Инна Гамазкова, Света Винокурова, Тим Собакин, Андрей Усачёв… У меня тоже Лёша брал подборки стихов, ему особенно нравились те, что “на вырост”.