– Детское-то мне не очень интересно… а взрослые стихи вполне могу почитать… я и у Вероники её книжки беру… когда уж совсем читать нечего…
Ездила в издательство “Олма-пресс” за гонораром. Причиталось мне за участие в сборнике “Лучшие стихи для детей” (подборка отличная, большая, с предисловием, прямо как отдельная книжка, спасибо Мише Яснову, он составлял) – так вот, причиталось мне за это дело аж 2000 рублей. Три, ну четыре похода за продуктами – или, например, одна приличная пломба.
Прихожу, а в “Олме” зарплату дают. Пришлось в очереди стоять довольно долго: пока-то каждому редактору его тысячные бумажки специальной машинкой пересчитают… Передо мной как раз одной милой женщине её ежемесячные 38 тысяч аж три раза пересчитывали.
Не завидно, нет! Но когда кассирша, не сообразив с ходу, что я прохожу по другой ведомости, спросила: “Какой ещё гонорар? Вы вообще кто?” – ужасно захотелось ответить:
– Мужички́ мы! Кормильцы ваши.
Зря удержалась.
Февраль 2005
Умерла Таня Бек. Надо это написать, чтобы самой поверить. Словно брешь пробили в укреплениях, и чёрным холодом тянет из дыры.
Пятьдесят пять лет. Запас жизни в ней ещё был огромный. Запас дыхания. Просто кто-то перерезал шланг.
Просто несколько человек в течение нескольких дней дружно и неотступно желали ей зла. Молча и вслух, по телефону. Такой иствикский шабаш, только мужской…
Как же так? Она ещё должна была стать старухой! “Я буду честная старуха…” Честной была всегда, а старухой так и не стала. Не станет.
Ужас.
8 февраля 2005
Чудесная Саша Дагдейл, поэт и переводчик (отличный!) с русского на английский, попросила написать про “главного” поэта моего отрочества и юности. Нас обеих вообще чрезвычайно занимает отроческое чтение: весь этот человеческий подшёрсток, подлесок – откуда он растёт? Саша даже прочла по-русски мою любимую Александру Бруштейн (“Дорога уходит в даль”, три повести под одной обложкой), а я по её наводке – подростковую Джоан Эйкен.
Вот пишу ей ответ…
Милая Сашенька, мой роман (в смысле, “ love affair” ) с Цветаевой – это целая история. Постараюсь нарисовать некий пунктир…
Из четвёрки самых прославленных поэтов Серебряного века (Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам) – первой в мою жизнь вломилась Цветаева. Мне было двенадцать лет, когда родителям удалось – разумеется, “по блату”, ценой каких-то неведомых ухищрений – раздобыть изданный годом раньше (в 1965-м) в “Советском писателе” знаменитый, “оттепельный”, синий том её стихов. Книга эта вышла крошечным для тогдашнего СССР тиражом в сорок тысяч экземпляров и разошлась “по своим” и по чёрным рынкам, почти не успев коснуться магазинных прилавков. Моя мама, столько мечтавшая об этой книге, полистала её и с недоумением отложила: из поэтов XX века её поколению достались Маяковский, да на гребне войны поднявшийся Симонов с его “Жди меня – и я вернусь…”, да полузапретный, в тетрадку переписанный Есенин; вершиной же поэзии для мамы на всю жизнь остался лермонтовский “Демон”. Ну, а папа в основном читал не книги, а ноты, так что очень скоро синий том поступил в моё полное распоряжение.
Дальше наши отношения развивались примерно так…
двенадцать лет. “Ее звали как меня, вот здорово… интересно… Ну нет, так нельзя… так нормальные люди не пишут! Кто ей вообще разрешил?!!” Синий том отбрасывается прочь с каким-то яростным раздражением, как источник заразы или опасного безумия. четырнадцать – шестнадцать лет. “Только так и можно писать! Только так и нужно! И недаром меня назвали в её честь! (бесстыдное враньё)”.
Синий том – главная книга, сокровище, он всегда под рукой, на нём чуть ли не клянутся как на Библии. Я пишу стихи, пытаясь – в основном безуспешно – подражать ранней, цыганской бесшабашности моей великолепной тёзки. Помню наизусть кучу стихов из первой трети тома, а из последней – пьесу “Приключение”, которую постоянно разыгрываю то вслух, то про себя, мысленно примеряя разные роли. Вижу себя высокой, тонкой, переодетой мальчиком таинственной Генриеттой – прекрасно при этом понимая, что лучше всех у меня выходит Мими: маленькая итальянская шлюшка. Её песенку – “Страсть ударяет молотом, нежность пилит пилой! Было весёлым золотом – станет сухой золой…” – распеваю во всё горло, шагая в школу. В школе начитанные девочки делятся на сторонниц Ахматовой и Цветаевой, почему-то нельзя любить обеих сразу. Я – воинствующая “цветаевка”. восемнадцать лет. Первая в жизни курсовая работа – “Виды сравнений и сопоставлений в стихах М.Цветаевой”. Синий том искалякан карандашом. На листе ватмана вычерчена идиотская схема: в центре слово “поцелуй”, от него стрелочки в разные стороны – сложная система сравнений и метафор в “Стихах к Блоку”. Сонные экзаменаторы оживляются и хихикают. Пять с плюсом!
Прости, Марина, прости… Какая-то прозекторская стадия любви. Посвящаю ей стихи, не менее дурацкие, помню только пару строк из серёдки:
“Твои стихи живут во мне, / Как пересаженная почка…” и концовку: “Морской пожар! огня глоток! / Тысячеликая Марина!” двадцать один год. Первое замужество, первые разочарования. Синий том стоит на полке, время от времени из памяти выуживаются определённые стихи и проглатываются, как обезболивающие таблетки. “Было дружбой – стало службой, / Бог с тобою, брат мой волк! / Подыхает наша дружба: / Я тебе не дар, а долг…” Много позже из этой привычки защищаться и обезболиваться стихами вырастет моя передача на “Радио России” – “Литературная аптека”. двадцать пять и далее: сознательный возраст.
Синий том стоит на полке рядом с Пастернаком, Ахматовой, Мандельштамом. Через некоторое время рядом встанут Гумилев, Ходасевич, Волошин.
И ещё несколько книг Цветаевой и о ней. Я прочту и полюблю её прозу, а о стихах уже не смогу сказать, как в девятом классе, что они мне нравятся безоговорочно – и все до одного. Впрочем, теперь это не важно, потому что Марина уже – член семьи.
Из всего “серебряного квартета” она стала для меня первой – и осталась главной, хотя я многое люблю у Пастернака и Ахматовой и прихожу в восторг от Мандельштама. Но только о Цветаевой можно сказать, что после неё качественно изменился сам русский язык, что она застала один язык, а нам оставила уже другой. Из её предшественников такое удалось одному Пушкину, из последователей – только Бродскому (считавшему её, между прочим, – величайшим поэтом двадцатого века).
Время от времени я посвящаю ей стихи, но нигде их не публикую. Просто ни разу не получилось на пять с плюсом, самое большое – на четыре с минусом. Сейчас вот скопирую тебе одно – просто чтобы завершить эту затянувшуюся эпистолу.
Цветаевские башмаки —
Пощёчина высокой моде
И низкой тоже: велики,
Грубы, устойчивы к погоде.
По горным пастбищам любви
В них было хожено немало…
А думается, доживи
Она – уж верно б, написала
Про космонавтов, про свинец
У них в подошвах, про магниты,
Что улететь на тот конец
Пространства – не дадут…
“Иди ты!” —
Себе сказала и шнурки
Двойным стянула прочным бантом,
Чтоб не были шаги легки
Земным бессрочным арестантам.
2009
Прочла сейчас – не отрываясь – двадцатитрёхстраничное “Тривиальное стихотворение” Фаины Гримберг. Сумасшедший захлёб всеобщностью всего.
Поняла ту лёгкость, с какой она когда-то (скандальная история!), не отыскав нужных текстов, не то подстрочников, подсунула издательству греческие народные – колыбельные, кажется – песни вместо заказанных еврейских, поменяв только имена. Или наоборот, еврейские вместо греческих.
Не всё ль – едино?
15 января 2012
Нечаянно придумала афоризм. А может, его уже до меня придумали, но я, ей-богу, сама.
“Если я могу это сделать – как я могу этого не сделать?”
Думала при этом о своём безудержном улучшении чужих текстов. Но получилось, кажется, шире.
Осень 2013-го. Едем из зоопарка: Масяня с няней Танечкой и я. Масяне два с половиной года, она впервые побывала в зоопарке, в автобусе (не считая дороги туда) тоже едет в первый раз и громко развлекает пассажиров вопросами из области зоологии.
– А медведь как кричит? А тигр вот так: рр-р! рр-р! – да? А жираф?
– А жираф, – отвечает в сердцах усталая Таня, – интеллигентный, воспитанный жираф… вообще не кричит! И ещё он никогда не визжит, не топает ногами и не труси́т попой! И за это его любит Марина.
Майка потрясённо замолкает. Я и правда больше всех зверей фотографировала красавца жирафа.
Майкины самые первые “стихи”:
Таня подбегала,
Майю целовала.
И ещё:
Мышка прибежала,
Хвостиком махнула.
Мышка потерялась —
Хвостиком не махнула.
Целая философия, однако.
Майя.
Трёхлетняя Майка услыхала где-то глагол “задолбать”. И с умным видом сообщает няне Тане:
– Ты меня за-бал-дала!
Экий роскошный коллаж. Тут и “балда”, и “болтать”, и “долбить”…
Майка:
– Танечка, а ты знаешь, где живут мои родители?
(У неё получается “ядители”.)
– Майечка, ну ты же сама знаешь, где они живут.
– Знаю. На яботе.
Два замечательных случая на выступлениях. Пригласили в пятьдесят седьмую школу, но не к юным математикам или гуманитариям, а к малышне. Сидят первачки и второклашки, набились в один класс. Показываю книжки “Розового жирафа”, рассказываю “Мадлен и собаку”.