скрипенькам!
В Нижнем Новгороде по музею современного искусства (здание Арсенала, прямо в Кремле) водит меня и компанию библиотекарей девушка-экскурсовод. Умная, стильная и – в отличие от меня и моих спутниц – по-настоящему понимающая и чувствующая весь этот авангард.
И вот она говорит:
– Да, восприятие изменилось. Раньше скажут, бывало: “Всё-таки я этих чёрных квадратов не понимаю”. Или: “Да я тоже так нарисовать могу”…
– А теперь?
– А теперь требуют всё вынести вон и немедленно сжечь.
Сентябрь 2016
Вчера, 29 октября 2016 года, впервые попала на чтение имён у Соловецкого камня, в сквере на Лубянке. Редкий случай: вид огромной – на холоде! – очереди радует до слёз. Незнакомые лица кажутся родными, много молодых…
Многие, дождавшись очереди и прочтя в микрофон доставшееся имя, возраст, род занятий, дату расстрела – добавляют: “И ещё мой дедушка (прадедушка), такой-то… тогда-то…” Или бабушка, прабабушка.
Перечень имён, возрастов, профессий вводит в какой-то гипнотический ступор, заставляет отступить реальность и здравый смысл. Возчик сахарного завода… Продавец магазина… Начальник отдела игрушек министерства образования… Дворник дома номер 5 по Каланчёвской улице… Просто дворник… Замнаркома какой-то промышленности… Школьный библиотекарь… Военный инженер… двадцать девять лет… сорок один год… шестьдесят пять лет… двадцать один год… Тридцать восьмой, снова и снова, тридцать седьмой и тридцать восьмой. Тридцать тысяч за год в одной только Москве – просто так, по разнарядке, для галочки.
Тысячи свечных огоньков в стеклянных банках, почти каждый в леденеющих руках держит такую лампадку. Огромный, нескончаемый оцифрованный список на электронной доске: можно полистать, укрупнить. Спасибо “Мемориалу”[7]…
Мне достался Райчук Элья Эльяшевич, шестьдесят пять лет, заместитель начальника обувного цеха комбината Общества землеустройства еврейских трудящихся. Расстрелян 3 июня 1938 года.
Вечная память.
В Звенигородский пансионат на Форум молодых писателей (где я один из “мастеров”, т. е. ведущих семинары) приехал Олег Чухонцев. Читал стихи. Удивительно, как живой голос – по крайней мере, у большого поэта – проявляет, закрепляет интонацию стиха, делает её неоспоримой, единственно возможной…
В разгар чтения я вспомнила: на айфоне есть же функция звукозаписи! Надо поискать, включить, вон другие держат перед собой гаджеты, даже на видео пишут. Оторвалась от стихотворения, засуетилась… и в этот миг со сцены прилетела концовка: “…Лишь воздухом запечатлённая речь”.
Выдохнула благодарно, отложила телефон и включила слух.
Октябрь 2016
Майка, шесть лет: – У нас там (на Ходынском поле) ещё есть такой красивый дворец, туда ходят, чтоб рассказывать сказки Богу.
Интересная фантазия, подумала я… и вдруг поняла: это она про церковь.
Сидим на открытии Конгресса переводчиков с Кариной Карменян. На трибуне Водолазкин говорит:
– Вообще отношения между автором и переводчиком – это своего рода брак.
Я, Каринке на ухо:
– А иногда просто секс.
Каринка:
– А иногда секс за деньги.
Сентябрь 2018
В “жёлтом домике” (Андрюшин-Танин-Майкин дачный коттедж недалеко от Дмитрова), на карантине. Танечка, бессменная и несравненная Майкина воспитательница, запредельно от этой многолюдной “самоизоляции” уставшая, рассказывает дитяти, как в стародавние советские времена детей в садике усаживали рядком и командовали: “Рот на замке, ручки на коленях”.
– Вот попробуй, – предлагает Таня, – посиди так несколько минут.
Майка, всё утро носящаяся вокруг нас как турбо-швабра и без остановки поющая и вопящая, замирает от ужаса:
– Ты что, я же умру…
Май 2020
Шестой Международный конгресс переводчиков проходит онлайн, в “зуме”. Коронавирус же… Были интересные сообщения.
Мне понравилась фразочка из доклада бразильской переводчицы Эрики, она переводила “Небесных верблюжат” Елены Гуро:
– А голубя пришлось заменить на обычную птицу, колибри…
В самом конце кто-то из докладчиков сказал: – И надеюсь, в следующий раз нам не придётся любоваться книжными полками за спиной друг друга.
Следующий раз будет в 2022-м.
«Под фонарём на сахарном снегу…»
Под фонарём на сахарном снегу,
У вечности глазастой под вопросом,
Я вензель свой рисую как могу
Мальчишеским ботинком тупоносым.
И связанные крепко за шнурки,
Подрагивая в отгремевших маршах,
Звенят в руке забытые коньки
О леденцовой глади Патриарших.
Там сок томатный, гривенник стакан,
От крупной соли он ещё багровей,
Там детство терпеливо к синякам,
А юность исцелована до крови, —
И всё развеется, как снежный прах,
Всё в Лету утечёт с весной слезливой!
И лишь уменье бегать на коньках,
Дурацкая привычка быть счастливой,
И светлый лёд, и медная труба —
Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! —
И обнимая, шепчет мне Судьба:
“Закрой глаза и ничего не бойся”.
«“Амур-р! Амур-р!” – взывает серый кот…»
“Амур-р! Амур-р!” – взывает серый кот,
В бессильной страсти лапы воздымая:
Который год любовь с него дерёт
Семь шкур – так пропадай же и восьмая!
Мелькни! стрельни! задень, хотя бы тронь! —
Седой профессор теребит бородку,
И в узком стойле медногрудый конь
С размаху бьётся о перегородку…
О сребролукий маленький Амур,
И мы твою разносим контрабанду.
Ночной радетель, голенький Тимур,
Возьмёшь ли трубачом в свою команду?
Амур! Амур! Лукав пунцовый рот,
Но детский лепет твой повсюду понят:
Лосось полуживой к верховьям прёт,
И ласточка кричит, и голубь стонет.
«А был ты не друг, и не сват, и не брат…»
А был ты не друг, и не сват, и не брат —
Ведро мне донёс от колодца.
И был ты улыбчив, кудряв и женат,
А вспомню – душа рассмеётся:
Какое нас вёдро застигло врасплох,
Какая весёлая сила!
И имя твоё означало – “как бог”,
А отчества я не спросила.
И не было к ночи незваных гостей,
И я не сказала “не надо”,
И было у нас девяносто детей —
Аж два пионерских отряда.
Был хлеб из столовой, и чай для питья,
И общие песни для пенья,
И с круглою раной гитара твоя,
Дрожащая от нетерпенья.
Не болью, не варварством, не воровством
Осталось, лишь тайным богатством,
Лишь радости с радостью кратким родством
И кровосмесительным братством!
Лишь стойкость веселья, да скудость вестей
Осталась, да песня-примета, —
Да где-то живут девяносто детей,
Что нашими были всё лето.
«Я раздеваю солдата…»
Я раздеваю солдата,
Спящего праведным сном.
Вот кобура уже снята
И гимнастёрка с ремнём.
Я раздеваю солдата —
Как же ещё поступать?
Легче ведь без автомата,
Да и без обуви спать.
Я раздеваю солдата
Прямо-таки до белья.
Знаю, скандалом чревата
Бесцеремонность моя.
Я поднимаю солдата,
Спать уношу без помех…
Боже, всего и труда-то!
Я их раздела бы всех.
«О девочке смуглой и смелой…»
О девочке смуглой и смелой,
О девочке резкой как стриж
Мне солнце по крышам гремело,
Шуршала шершавая тишь:
О пряменькой, высоконогой,
С мальчишеской стрижкой в кружок,
О девочке сильной и строгой,
Прекрасной, как точный прыжок.
Все десять литых полнолуний
Она восходила во мне —
Гимнастка, танцорка, молчунья,
И вот я твержу в полусне:
“Любовь моя! Видишь – спросонок
Июльской зари розовей,
Накуксенный круглый совёнок
Расселся в кроватке твоей…”
Но нет, её лёгкая зыбка
Всё так же пуста и чиста,
Сквозит в зазеркалье улыбка
Её негритянского рта,
И я говорю, обеднелый
Загад зажимая в горсти:
“Как девочка, сильный и смелый,
Как девочка, сын мой, расти!”
Кормящая
Мой возлюбленный, проснулся ты в ночи,
Ищешь грудь мою, спешишь приникнуть к ней,
Что подобна двойням серны. О, молчи!
Сколь прекрасен ты собою, царь царей!
Твой живот смуглее чаши золотой,
Естество нежнее лилий на ветру.
Освежите меня яблок кожурой,
А уж мякоть я на тёрочке натру.
Мёд и млеко у тебя под языком,
Я не чую, что сосцы мои в крови.
Подкрепите меня чаем с молоком,
Ибо я изнемогаю от любви.
«В восемьдесят четвёртом…»
В восемьдесят четвёртом
в очереди за водкой