меня пропустили вперёд.
– Мужики, – попросила я, —
мне одну, хотя бы надбитую, для компресса,
у ребёнка уши болят.
Мужики расступились, и кто-то гаркнул:
– Дайте девушке, ей для ребёнка!
Я ушла, прижимая бутылку к груди.
Дети выросли, я проколола уши,
но разбилась любовь, и стихи зачахли,
и опять я проталкиваюсь к прилавку
за прозрачным, горьким любовным хмелем.
– Мне чуть-чуть, – шепчу, от стыда
сгорая, —
хоть на донце… Мне для стихов.
«Когда старшему сыну было двенадцать лет…»
Когда старшему сыну было двенадцать лет,
У нас были с ним одинаковые голоса.
“Борода, – кричали мне в трубку, – ты чё, выходи!”
И пугались: “Ой, тёть-Марин, извините, я спутал”.
Когда младшему сыну было двенадцать лет,
У нас были с ним одинаковые голоса.
“Слышь, Серый, – шептали мне в трубку, —
встречаемся там же…”
А теперь в моём доме цветут два бархатных
баритона,
В телефонной трубке звучат басы и сопрано,
А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут,
Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут.
«Четырнадцатый год…»
Четырнадцатый год,
Национальность – эльф.
Возьми меня в поход
От Сиракуз и Дельф
До самых тёмных чащ,
Куда заводит речь,
И самодельный плащ,
И деревянный меч.
Безродный княжич мой,
Что дам тебе в удел?
Рабами и землёй
Твой пращур не владел.
Вот разве только степь,
Где замерзал гонец,
Вот разве только цепь,
Что выковал кузнец,
Вот разве только дуб
В излучине морской,
Где бродит лесоруб
С невнятною тоской,
Где горе – от ума,
От языка – родство,
Где терем и тюрьма —
От корня одного.
«Чего бы проще: с этакой страной…»
Чего бы проще: с этакой страной
Расстаться? Да она и слёз не стоит!
Пусть в метриках ей пишут: “Отказной
Ребёнок-даун, внешне монголоид,
Характер тихий, но порой вязать
Приходится. Лакает водку с чаем.
Протянешь руку – может облизать,
А может откусить. Необучаем”.
Всего-то шаг до вольного житья:
Бумажку подписал – и прочь сомненья.
Глядишь, американская семья
Ещё заплатит за усыновленье!
Но всё нас тянет в эту маету,
Всё верится: в диагнозе ошибка,
И нам сияет в аэропорту
Кириллицы щербатая улыбка.
«Бедный композитор…»
Бедный композитор,
Куда он без рояля?
Бедненький прозаик,
Куда он без стола?
И художник бедный,
Вечно он с этюдником,
Кисти эти, тюбики, —
Я б не подняла!
Бедный, бедный скульптор!
Режиссёр-бедняга…
Лишь поэт на свете
Хорошо живёт.
Он гуляет по траве
Со строфою в голове.
Только не стреляйте.
Только не в живот.
«Святой Антоний из Падуи…»
Святой Антоний из Падуи,
разыскиватель пропаж,
тут снегу столько нападало,
что след потерялся наш.
Развешаны в небе простыни,
раздвинешь – там новый ряд,
лишь пудры алмазной россыпи
под фонарями горят.
Святой Антоний из Падуи,
вершитель малых чудес,
найди мне обруч и палочку
и сад, заросший как лес.
Губную гармошку папину
с коричневым ободком,
насквозь и навек пропахшую
мужским душистым платком.
Верни мне девчачьи россказни,
cкамейку, где я ждала
подругу почти что взрослую,
что так волшебно врала,
и ветер воздушно-капельный,
и ливня краткий галоп,
и радость мою, что канула
в седой московский сугроб.
Святой Антоний из Падуи,
запечатлённый в веках
простой раскрашенной статуей —
мужик с дитём на руках,
найди меня в этом городе,
зарёванную умой,
дай молча хлебнуть из горлышка,
домой вороти, домой.
«Интернет…»
Интернет —
это просто большой интернат:
в нём живут одинокие дети,
в нём живут одарённые дети
и совсем несмышлёные дети.
А ещё в нём живут
кровожадные,
беспощадные,
злые, опасные дети,
которым лучше бы жить
на другой планете.
Но они живут
вместе с нами
в большом интернате,
и от них, словно эхо, разносится:
– Нате! Нате!
Подавитесь! Взорвитесь!
Убейтесь!
Умрите, суки! —
и другие подобные звуки.
Мы бы вырубили им свет,
но боимся тьмы.
Мы позвали бы взрослых,
но взрослые – это мы.
«За ткацкий стан, за виноградный пресс…»
За ткацкий стан, за виноградный пресс,
За прялку, мялку и иные штуки,
По мелочи, какими камнерез
И плотник, позабывшись, ранят руки,
За молоток сапожника, за круг
Гончарный, за кадушку и опару,
За кисть, за ножницы для кройки брюк,
За скрипку, Господи! и за гитару,
За мех кузнечный, дышащий как грудь,
За почерневший тигель лаборантский —
Простишь ли, Боже, нам когда-нибудь
Щипцы, и дыбу, и сапог испанский?
«Здравствуй, дедушка Эзоп…»
Здравствуй, дедушка Эзоп!
Думаешь, забыли?
Кол осиновый в твой гроб,
Думаешь, забили?
С возвращением, старик,
Твой топчан свободен.
Ну-ка, высуни язык!
Одевайся. Годен.
Здравствуй, дедушка Эзоп,
Здравствуй, раб лукавый!
Вновь растёт твой хитрый стёб
На дрожжах державы.
Зряшный шум прошёл в лесу,
Будто ты не нужен.
Доскажи нам про лису.
Задержись на ужин.
К другу стихотворцу
Мы вместе пили, мы вместе ели,
Но согласись, мон амур,
Что два поэта в одной постели —
Всё-таки чересчур.
Ну да, случаются исключенья,
Вот хоть Верлен и Рембо,
Но их любовные приключенья
Нам повторить слабо.
А вдруг к священной жертве некстати
Потребует Аполлон —
Как мы поймём в тесноте объятий,
Кого к ней требует он?
Не лучше ль двум разойтись поэтам
По койкам – да на покой,
И по стишку сочинить об этом?
Прочти, как закончишь свой!
Песенка анакреонтическая
Памяти Тани Бек
Эй, сбирайтеся на пир,
Милые подруги!
Пусть бряцанье наших лир
Зазвучит в округе.
Приготовлены венки,
Перемыты кубки,
В кухне стонут чугунки
И трепещут ступки.
Танцевать приглашены
Лучшие флейтисты:
Спины их обнажены,
Локоны душисты,
Их пунцовые уста
Дивно молчаливы…
Занимайте же места —
Краток миг счастливый!
Пусть обносит мальчик нас
Пенистым по кругу,
И хвалу мы не скупясь
Пропоём друг другу,
И утонет, как змея,
В чаше величальной
Этот ужас бытия
Экзистенциальный.
«Мы сидим под зонтиком…»
Мы сидим под зонтиком
уличного кафе
за какую-нибудь неделю
до аутодафе:
до сожжения листьев,
осеннего полыханья, —
переводим дыханье.
Мы сидим как будто под сенью крон,
под защитой древесных стволов,
и отстрел покуда не разрешён,
и ещё не объявлен отлов.
Мы сидим, как птицы на ветке
возле гнезда,
обалдевшие от внезапного
окончанья труда:
все рождённые выкормлены,
поставлены на крыло, —
вроде нормы выполнены,
и ещё тепло.
Мы сидим, как лабухи
на задворках оркестра:
сколько тактов продлится пауза,
нам неизвестно,
мы вообще ничего не смыслим
в этих листках,
где восьмушки горстями,
как вишни на черенках.
Мы сидим рассеянные,
вкусившие благодать
на углу Бассейной и Храмовой,
на невидимой стрелке…
Мы уже встаём —
прости, что заставили ждать, —
не робей, воробей,
доедай из моей тарелки!